Восход стоит мессы

Но Генрих не внял этому совету.

– Я бы тоже с удовольствием размял ноги, – ответил он, спешиваясь.

Втроем они вошли в харчевню. Немногочисленные посетители оживленно обсуждали что-то между собой. Увидев новых гостей, они разом смолкли.

– Хозяин, собери-ка нам в дорогу пять караваев хлеба, еще мяса, сыра и что там у тебя есть, – велел Лаварден, – да поживее, мы торопимся.

Трактирщик испуганно засуетился, выполняя заказ.

– Одна серебряная монета и три медных, господин, – посчитал он, когда слуга сложил в сумку купленную еду.

Лаварден бросил на стол деньги. Хозяин с удивлением посмотрел на него, словно не ожидал, что ему заплатят. Генрих счел бы все это, пожалуй, даже забавным, если бы не гробовое молчание и хмурые взгляды, сопровождавшие обыденную сцену.

Когда наконец вышли на улицу, Генрих поймал себя на том, что рука его непроизвольно сжимает эфес шпаги.

* * *

Чтобы переночевать, свернули в лес. Лагерь разбили на берегу маленького озерка с чистой теплой водой. Оставив дежурных на часах, Генрих с удовольствием стащил с себя сапоги и пропотевшую одежду и нырнул в воду.

Вскоре на лес опустились теплые июльские сумерки. От костров вкусно запахло дымом и жареным мясом. Генрих растянулся у огня на своем дорожном плаще и завороженно смотрел, как пламя пляшет на фоне темной воды.

Он запрокинул лицо к небу. В глубокой темно-синей вышине уже блестели первые звезды. Генрих поправил полено в костре, и сверкающие искры устремились вверх, чтобы присоединиться к своим небесным сестрам.

Агриппа д’Обинье перебирал струны гитары, негромко напевая что-то себе под нос.

– Когда я смотрю на эти звезды… – задумчиво произнес Агриппа. – На это необъятное ночное небо… слышу шелест травы и плеск волн, я точно знаю, что Бог здесь, рядом с нами. Ибо в каждой травинке спрятана частичка Его. А паписты строят свои соборы и украшают их витражами и золотом, не понимая убожества своих потуг… Будто все золото мира способно сравниться с Его величием…

Генрих не мог бы сказать такими словами, но сейчас каждой клеточкой своего тела и всеми струнами души ощущал он красоту и мощь мироздания. Словно первый человек на земле, он чувствовал свою общность с огромным миром, что простирался пред ним до горизонта.

– Разве нуждается человек в посредниках, чтобы говорить с Создателем? – сказал Сегюр. – Жадные папские сановники стремятся отнять у нас это святое право, что от рождения дано каждому. Они желают присвоить себе Бога, чтобы вновь превратить людей в послушное стадо овец, бессмысленно бредущих за пастырем, роль коего католическая Церковь берет себе. Я верю, что когда-нибудь все христиане, вырвавшись из темницы папизма, обретут единение с Богом. И я готов воевать за это до последней капли крови!

Генрих улыбнулся. Все это было таким родным и знакомым, что можно было и не отвечать, ибо всякий вечер у костра сводился к подобным беседам. Порой Генрих задумывался о том, что, к стыду своему, сам он не так уж и религиозен. Когда он видел фанатичный блеск в глазах своих друзей, то вынужден был признать, что не разделяет их чувств.

И все же Генрих Наваррский считал себя убежденным протестантом. Новая вера создала вокруг себя целый мир, в котором каждый узнавал своих, и Генрих был его частью. Частью этого мира были его мать и сестра, обе суровые гугенотки. Частью этого мира были самые близкие его друзья и все, кого он любил. И даже родная провинция, любимый южный Нерак с его розами и каштанами. И эти летние вечера у костра. А потому, когда юный принц Наваррский, став главою протестантской партии после смерти Луи де Конде[5 - Луи де Конде – Людовик I де Бурбон-Конде, первый принц де Конде с 1557 года, родоначальник рода Конде, глава протестантской партии эпохи Религиозных войн, Генриху Наваррскому приходился дядей.], давал клятву защищать свою веру до последней капли крови, он клялся искренне. Ибо в торжественные слова обета вкладывал он приземленный и вполне понятный ему смысл защиты всего того, чем дорожил в жизни.

Генрих знал, что мир этот прекрасен не для всех. Сегодня он мог в очередной раз убедиться в этом. Но, как все юные принцы, искренне полагал, что именно ему по силам исправить несовершенство жизни.

Кто-то затянул двадцать шестой псалом Давида. Другие голоса подхватили знакомые слова, и вскоре над деревьями полетела торжественная и печальная мелодия. И в мелодии этой сливалось все то, что роднило между собою их души, словно они были даже не братьями, а одним человеком, стремящимся к счастью.

Часть первая

Глава 2. Париж, 1572 год

Мы могли бы взять вашу столицу силой, но мы были так добры, что женились на ней.

    Генрих Манн

Город глухо молчал, с обреченным отчуждением встречая нежеланных гостей. Улицы были почти безлюдны, а ставни закрыты, и даже собаки не лаяли, прячась по подворотням. И только сквозь щелки чердачных окон чьи-то беспокойные взгляды напряженно следили за небольшой армией, с трудом протискивающейся по узким улочкам старого Парижа. Шел дождь, и лошади, привычные к мягкому дерну, недовольно фыркали, ступая по мокрым камням мостовых. Потоки воды, перемешанные с помоями, мусором и конским навозом, сбегали в Сену, вбирая в себя сомнительные ароматы большого и грязного города. Северное лето 1572 года от Рождества Христова было в самом разгаре. Войска гугенотов со знаменосцем во главе входили в католический Париж.

Впрочем, сегодня они шли с миром: король Наваррский спешил на свою свадьбу с принцессой дома Валуа[6 - Дом Валуа – правящий королевский дом Франции XVI века.], чтобы скрепить этим брачным союзом Сен-Жерменский договор, уже третий по счету в череде гражданских войн и примирений.

Жан-Антуан д’Англере[7 - Жан-Антуан д'Англере – шут при дворе французских королей, известный под прозвищем Шико.], сидя на втором этаже трактира «Синий петух», с тревогой наблюдал, как вражеская армия движется по улицам любимого города прямо к Лувру, самому его сердцу. Сегодня заведение было закрыто, но своему давнему клиенту, хозяин разрешил пройти наверх.

Д’Англере видел, как под мокрым поникшим штандартом проехал сам титулованный жених. На правой руке его чернела траурная повязка – два месяца назад здесь, в Париже, умерла от чахотки его мать, королева Жанна, и принц Наваррский стал независимым властителем маленькой горной страны. Юноша был маловат ростом, остронос и всем своим видом напоминал о том, что королевство его невелико и небогато, а потому и сам он как бы и ненастоящий король. Лицо его не отличалось красотой, однако даже в этот мрачный день оставалось живым и готовым к улыбке, чем вызывало желание улыбнуться в ответ. Завидев в одном из немногих приоткрытых окон белый чепец чьей-то горничной, молодой государь галантно приподнял шляпу и слегка поклонился незнакомке.

Д’Англере усмехнулся. Почему-то он представлял себе главаря ненавистных гугенотов совсем иначе.

Почетное место по правую руку от него занимал другой молодой человек. Наверное, принц Конде, догадался д’Англере. Он был заметно красивее, чем его венценосный родственник. На его юном лице, обрамленном светлыми локонами, читались ум и аристократизм, а корона пошла бы ему, наверное, куда больше. Но судьбе было угодно распорядиться по-своему.

А вот и настоящий полководец этой армии – граф де Шатильон, известный всей Франции как адмирал Колиньи. Забери его нелегкая. Д’Англере невольно отметил уверенные движения и спокойное выражение лица, по которым сразу становилось ясно, что к недружелюбию этого города сей господин давно привык. Шутка ли, почти год живет он при дворе, ведя мирные переговоры. Вот кому мы обязаны этой свадьбой. И не только свадьбой. Сам король прислушивается к нему и, кажется, готов поддаться на его коварные уговоры: ввязаться в новую войну с Испанией в католических Нидерландах. Войну, обреченную на поражение и не нужную никому, кроме проклятых еретиков. Не слишком ли много вы себе возомнили, господин адмирал? Уж больно высоко взлетели вы, за один год превратившись из государственного преступника в первого советника короля. Осторожнее, сударь, как бы не упасть.

Рядом с Колиньи на серой в яблоках испанской кобыле ехал незнакомый господин – судя описанию дворцовых сплетников, генерал де Ларошфуко. В отличие от адмирала, который встретил Генриха Наваррского на въезде в столицу, Ларошфуко сопровождал своего юного сеньора от самого Ажена. Лицо его было хмурым, он подозрительно осматривал крыши домов. В какой-то момент д’Англере показалось, что взгляд генерала уперся прямо ему в лицо. Он вежливо кивнул. Ларошфуко отвернулся, сделав вид, что не заметил.

Д’Англере без труда догадывался, о чем он думал. Наверняка считал, сколько аркебузиров можно разместить на этих крышах, чтобы перестрелять его армию, точно куропаток. И д’Англере, положа руку на сердце, не вполне понимал, почему бы и вправду так не поступить. Очень уж гостеприимен оказался его величество, король наш Карл IX. Не к добру.

– Что же теперь будет, господин Шико? – с тревогой спросила матушка Фуке, жена хозяина трактира.

У нее было некрасивое доброе лицо, красные узловатые руки, и она напоминала шевалье его собственную мать, которую он, присоединившись к армии маркиза де Вийяра, много лет назад оставил в обнищавшем замке, где вместе со сторожем и кормилицей они еле сводили концы с концами.

Делая военную, а затем – придворную карьеру, д’Англере много раз мечтал, как вернется домой, наймет строителей, чтобы залатать крышу, накупит ей новых нарядов… Вместе с письмами он слал ей деньги и обещал, что вот-вот приедет на Рождество. Но Рождество проходило за Рождеством, а королевский двор, где он на удивление легко и прочно обосновался, не отпускал его от себя.

Однажды он все-таки выбрал время навестить ее, матушка долго охала, разглядывая его бархатный колет, подкладывала в тарелку куски повкуснее и все никак не могла поверить, что он каждый день видит герцога Анжуйского, короля и даже, о чудо, самого господина де Гиза.

А несколько лет назад армия Луи де Конде захватила замок Англере. Замок этот им даже особенно не был нужен, просто шли мимо да и захватили… Хозяев заперли в чулане, чтобы не мешались, и несколько дней не выпускали… А когда, уходя, открыли двери, то оказалось, что у матушки не выдержало сердце. Так и померла на руках экономки, в темном чулане в окружении кадок с соленьями и компотами. А он даже не попрощался с ней.

– Думаю, что скоро у вас будет много постояльцев, мадам Фуке, – ответил д’Англере, возвращаясь мыслями в день сегодняшний. – Надеюсь, им хватит места в гостиницах и их не придется выгонять из наших домов.

Глава 3. Мадам Маргарита

Женишься ты или нет – все равно раскаешься.

    Сократ

Генрих Наваррский кожей чувствовал враждебность пустого города, и даже плотное кольцо верных людей не могло избавить его от явственного ощущения незримой опасности.

Совсем недавно здесь умерла его мать. Известие о кончине королевы застало Генриха в дороге. Он прочитал множество донесений, призванных убедить его в том, что лишь воля Божия стала причиною ее смерти, но не мог отделаться от ощущения, будто именно этот угрюмый город виновен в его потере.

Он привычно улыбался и шутил, но как только копыто его коня ступило на парижскую мостовую, постоянно ловил себя на желании оглянуться. Так, на всякий случай.

Окружавшие его дворяне нарочито весело переговаривались, словно желая отогнать тревогу, и Генрих был рад слышать их голоса.

– Что-то ваши будущие родственники, сир, не слишком нам рады, как я погляжу, – саркастически заметил Агриппа д’Обинье. Давняя дружба с королем давала ему право на некоторую фамильярность.

Генрих пожал плечами.

– Сам герцог де Монпансье встретил нас в Палезо, а ты еще и недоволен, – парировал он. – Может быть, королю Франции следовало лично явиться за тобой в Нерак?

– Вот уж без кого бы я точно обошелся, так это без герцога де Монпансье, – фыркнул Агриппа.