Оbearнись

Никогда еще не начинала новый день со слез, но все случается впервые. Лежа на стланике и вяло сменив холодные камни на теплые, успевшие изрядно поостыть с момента последнего подбрасывания дров в костер, я подложила левую руку под голову и уставилась в небольшую щель между пакетами, откуда видела все те же камни, мох, низенькие кустики еще не созревшей брусники и верхушки сопок вдали: одни за другими бесконечной цепочкой. Примерно в той стороне находится море – огромное и недосягаемое из-за горной гряды. Если я хочу выжить, мне придется идти туда, навстречу неизвестности и риску в любой момент погибнуть. Каждый час, что я трачу в пустопорожнем сидении, лишает меня жизненных сил и приближает конец.

Наверное, проще решиться на пешую кругосветку, сидя в шикарной квартире, чем мне на первый шаг в этом крутом маршруте. Даже мысль выбраться из своего убежища, собрать скарб в заплечный мешок и двинуть по долинам и сопкам куда-то на юго-запад была страшнее самого испепеляющего ночного кошмара, после которого до утра не унять дрожи.

Чтобы как-то отвлечься, я умылась водой из термоса, почистила зубы, нанесла крем и пошла сама с собой на компромисс: перед началом большого пути нужно как следует подкрепиться, а для этого следует открыть ножничками банку тушенки и съесть ее всю, освобождая тару для кипячения воды. После этого основная единица моих продовольственных запасов исчезнет, но назад дороги уже не будет.

Дольше уговаривать себя мне не пришлось: мысль только додумывалась, а руки уже проворно втыкали тонкие лезвия ножниц в крышку банки и ловко вспарывали ее по краю. Как только ноздрей коснулся аромат тушеного мяса, я перестала соображать и, развернув ножницы ушками, стала ломать и зачерпывать ними куски говядины, которые ловко отправляла в рот. Лишь когда половина была проглочена, поймала себя на необходимости жевать тщательнее, чтобы сохранить чувство насыщения на подольше.

Сколько раз мы с бывшим мужем грели тушенку на костре и, всыпав туда немножко лапши, делали настоящие макароны по-флотски: минимум теста, максимум мяса и все приправлено дымком и кусочками с треском вылетевшей из открытого огня золы. Тогда мы много катались на мотоциклах с рюкзаками, палили костры, смеялись и занимались любовью. В какой момент произошла трансформация от его ласковой улыбки до фразы: «Я не могу дальше жить со стервой», я не успела понять. Где-то среди этих счастливых пяти лет затерялась страсть и нежность, взаимопонимание и восхищение, оставив лишь упреки и горечь.

Где он сейчас? С той, которую мне предпочел? В этот час они, наверное, собираются на работу и, шутя, толкаются в кухне. Мы часто так делали, когда вставали в одно время и спешили, опережая друг друга, приготовить завтрак, одеться и разъехаться до вечера. Наша жизнь была почти идеальной. Почти…

Если я продолжу думать о самых болезненных событиях в моей жизни, то зачем вообще куда-то идти: ляг у костра и жди смерти. Потому что жалость к себе зашевелилась ершистым комком в горле и навернулась на глаза злыми слезами. Я была достойна счастья не меньше других. Но на сегодняшний день, мы не берем во внимание авиакатастрофу, я осталась совершенно одна: без Алки, которая вернулась в Москву, объявив мне о своем решении за месяц до отъезда, и без Алика, того самого моего мужа, уставшего жить со стервой.

Пихай, пихай все в рюкзак и прекрати думать! Аккуратненько сложим пакеты: один к другому, плюс веревка. Сверху банку из-под тушенки, ее помою в ручье, мимо которого пойду. Там же восполню запас воды в термосе.

Да, он был прав, этот чертов Алик. Прав в том, что я в последнее время, за полгода примерно, превратилась в вечно брюзжащую бабу, которая уже не делает различий, за дело ругает или по инерции, отзеркаливая неудавшийся день, сливает негатив на того, кому некуда деться от этой волны нематериального говна. Разве справедливы мы к близким, когда отравляем их жизнь из ложных побуждений сделать совместный быт лучше с точки зрения комфорта, на самом деле убивая единственное, создающее комфорт – наши отношения.

Я сделала шаг, взваливая рюкзак на спину одной работающей рукой и неся вторую подвязанной на веревке. Вдох-выдох. Шаг, еще один. Банально, но дорогу действительно осилит идущий. Иначе не бывает великих открытий и просто сумасшедших историй, от которых долго не проходят мурашки.

Спуск по тому же маршруту, по которому прошлым утром, еще по солнышку, я ходила умываться, стал опаснее из-за скользких камней. Но мне торопиться некуда. Сегодня я пройду столько, сколько смогу, пока не подыщу место для ночлега. Мне нужно как-то оценить силы и проработать маршрут. Делать это я буду с каждой возвышенности, откуда смогу рассмотреть дальнейшие самые короткие и приемлемые для моего состояния тропы.

Наверное, из-за недоедания, стрессов и усталости рюкзак показался мне неимоверно тяжелым. Не успев толком начать путь, я стала спотыкаться, ощущая невыносимую боль в скрюченных набитых пальцах и то, как вскрываются мозоли, от чего ноги будто варятся в кипятке. Я вообще не чувствовала в себе сил что-то делать, не то, что отправляться в длинное и невероятно опасное путешествие в один конец.

Утро дарило влажную прохладу и порывы отнюдь не летнего ветра, по-хозяйски почесывающего хребты сопок колыханием деревец. На Севере нет высоких деревьев: лиственницы, ольха, березки, в том числе и карликовые, стланик. Когда об этих широтах пишут тайга – это не совсем верно. Она здесь действительно есть – в поймах крупных рек. Чаще встречается лесотундра – именно в такие места я и попала. А верхушки многих сопок представляют собой сплошняковые камни вообще безо всякой растительности. И это для меня – наибольшая проблема.

Один раз я попала в поход на гряду каменистых сопок. Расстояние в километр мы преодолевали несколько часов из-за сыпунов и опасных обвалов. Мне не миновать подобных переходов, и это самое страшное: низинами идти очень долго и опасно – где есть вода и растительность, обитают и хищники. В этом смысле на камнях мне почти ничего не грозит кроме несчастного случая да колоссальной потери времени и физических сил.

Во время этих нехитрых расчетов я поравнялась с тем местом, откуда сутки назад набирала воду. Нужно как следует напиться, вымыть банку, чтобы в ней можно было согревать воду, пополнить ее запасы в термосе и, не теряя больше ни минуты, двигаться.

Выдавив из тюбика немного шампуня, я намылила жестянку с бодрой коровой и надписью «Бурятмясопром», чтобы снять с нее остатки жира, но это удавалось с большим трудом из-за того, что работала я фактически одной рукой – левой, придерживая утварь правой, висящей на веревке плотно к туловищу. А еще вода была такой студеной на фоне этого пасмурного промозглого дня, что руки мои задубели до ломоты, а банка так и осталась сальной.

Я едва смогла открутить пробку термоса: пальцы то и дело проскальзывали. Но питьевой воды себе все же набрала, после чего долго хлопала ладонью о ногу, чтобы восстановить, хоть частично, нормальное кровообращение. Не знаю, чем была обоснована моя медлительность, растерянностью, голодом или желанием отсрочить неизбежное, но возле ручья я проторчала никак не меньше получаса, все не решаясь просто встать и пойти.

В итоге, когда все поводы были использованы, я еле поползла по ставшему еще более крутым каменистому спуску, ведущему прямехонько к озеру, тихонько подскуливая и вздрагивая, как дети, пережившие истерику: только не плачь, не плачь, не… Я сдохну как животное, и меня даже по-человечески не похоронят из-за глупого, самонадеянного, безрассудного авантюризма, из-за этого вечного противостояния стихиям – нежелания примириться с неизбежным и просто ждать, из-за моего идиотского упрямства!

А ноги все шли и шли. И вот я уже оказалась на берегу озера – гладь его рябилась от ветерка и здесь, в низовье долины, – а судя по природе находилась я все же значительно выше уровня моря, – звуки были совершенно иными, как в хорошем концертном зале. Если бы в тот момент я возвышалась непосредственно над водой, я бы увидела вертолет, лежащий на дне, и надпись «Медицина катастроф» с красным крестом на борту. Но ни с одной возвышенности без специальных оптических приспособлений этого было не разглядеть, и я, даже не поежившись от близости к искореженному куску металла и мертвым людям, покоящимся внутри него, как в материнском чреве, тронула воду, отметив, какая же она не по-летнему ледяная, не только в горном ключе, но и здесь, и пошла, не оглядываясь, в сторону дальней сопки, по самому пологому боку которой решила штурмовать подъем и там уже оценивать свои дальнейшие перспективы.

Если бы я тогда знала, какую страшную находку чуть было не совершила, не было бы всей дальнейшей истории: я, несомненно, в истерике поплелась бы назад, спиной ощущая незримое присутствие мертвецов, заново развесила бы пакеты и, согрев чаю, принялась ждать помощи, которая пришла бы в любом случае – это был лишь вопрос времени и терпения, потому что по маячкам и радарам примерное место падения вертолета уже наверняка стало известно спасателям. Дело оставалось за подходящей погодой.

…Безрадостный серый день – это определенно не самое подходящее начало спасительного маршрута. Если в низине, которую я преодолела где-то за час, было относительно тепло и маловетрено, то как только я поднялась до середины не такого уж безобидного склона, как мне сдуру показалось, иногда вставая на три опоры, со стороны моря прилетели порывы, и меня мигом просквозило до костей. Спрятаться было некуда – хоть на камни ложись. Но только двигаясь, можно было не окоченеть, хотя ни о какой скорости речи уже не шло. Отдающее болью при каждом неосторожном движении плечо, невозможность опереться на руку, отекшие пальцы, как бывает во время длительного перехода и смены температур, и пока еще не смертельно, хоть и очень чувствительно, натирающие туристические ботинки не давали развить хотя бы привычную для меня скорость.

Когда я вползла на хребет, дунул боковой ветер такой силы, что, оступившись, я припала на одно колено, больно им стукнувшись, и только тогда огляделась, щурясь от порывов, вызывающих слезы. За этой сопкой, робко и безотчетно надеясь на чудо, я думала увидеть хоть кусочек моря, пусть вдалеке, но все-таки моря. Разумеется, мне не открылось и намека на воду, только сопки, сопки и еще раз сопки – такие по-разному скроенные матушкой-природой, но одинаковые и неприступно безразличные вековые громадины в величественном северном пейзаже.

Я заорала в это безмолвие с силой неистового отчаяния, аж загорелось горло. Я так долго молчала, что этот звук исторгся будто откуда-то извне, разрезав пространство и долго еще возвращаясь эхом – сначала реальным, а после звоном в моей голове. Казалось, я повторила «нет» тысячу раз, пока не поняла, что отчаяние выпивает меня досуха, и с такими темпами у меня просто не останется сил на то, чтобы идти. Я оглянулась на то место, где провела предыдущие двое суток, все еще желая превратить свое восхождение в разведку и вернуться. Мы странно устроены: где бы ни находились, какие бы обстоятельства над нами ни властвовали, мы все равно упрямо избираем некую точку своим домом, чтобы было куда стремиться, чтобы одиночество и страх хоть на миг отступали, сменяясь пусть ложным, но чувством защищенности и покоя.

То место у скалы между двумя большими камнями стало для меня в этой враждебной действительности точкой соприкосновения с домом, и я сейчас отрывала его от себя с кровью, с мясом, выдергивая последние тонкие корешки, чтобы двигаться дальше. Но все мое существо хотело обратно, к обманчивой безопасности, в тепло и относительное безветрие. Умом я понимала, что могу обрести точно такое же укрытие в любом месте своего маршрута, но меня все равно упрямо тянуло назад. Наверное, именно из-за этого чувства мы не совершаем много героического, безумного и великого.

Я все еще плакала, идя по хребту, на спуске которого неожиданно появилась робкая растительность: мох, шикша с брусникой и несколько низеньких веточек стланика. Как природа растит живое там, где это только возможно, так и я должна быть сильной, чтобы выжить в агрессивной среде, невзирая на ветер, дождь, холод, отсутствие пищи и солнца. Я – дикая малина, проросшая в скальнике на продуваемом всеми ветрами обрыве, и я буду несгибаемой в своей ничтожно мелкой борьбе за существование.

Наклонившись, я сорвала бруснику, розовую с одной стороны, и бело-зеленую с другой. Положила на язык, чувствуя кисло-горький вкус и впервые наслаждаясь им. Шикшу использовала, как и в детстве: отправила горсточку в рот, разжевала, утоляя жажду, и выплюнула грубую кожуру. Конечно, сейчас мне не помешает любой источник витаминов, но я все еще, после жестокого ограничения в питании и съеденной впоследствии банки тушенки, опасалась сорвать желудок. Пока не была и очень голодна, хотя день неумолимо клонился к вечеру. Мне нужно искать следующий привал в распадке рядом с водой.

В этом и заключался мой главный страх: проплутать до ночи и не обнаружить подходящего для ночлега места. Я нередко на протяжении жизни оказывалась в плену страхов, которые мучили меня и терзали, а когда наступали сами события, все складывалось проще, чем я даже могла себе вообразить. Но во всем моем прошлом не было и сотой доли того, что я переживала теперь, и нынешние мои ставки оказались значительно выше, ведь речь не шла об исполнении какого-то дела, проекта, это всего лишь на всего была моя жизнь на кону.

Вопреки ожиданиям, спуск оказался легче подъема: в этом месте склон представлял собой типичную лесотундру с поросшими мхом большими камнями и низенькой растительностью. В таких местах обычно полно грибов. Но, может быть, для них еще рановато.

Распадок между следующей грядой сопок был как на ладони, но идти дотуда оказалось делом долгим. Когда я вошла в лесной массив, на и без того затянутом тучами небе гуляли густые сумерки. Кедровки, потревоженные присутствием чужака, расчирикались, как они умеют, на разные голоса. Не раз в своей жизни я представляла себе эту кошмарную с моей точки зрения ситуацию неподготовленной ночевки в лесу. Я лежала в своей теплой постели с книгами, пультом от телевизора, чаем и представляла, что в эту вот минуту в каком-нибудь диком лесу холодно, промозгло, воет ветер и я неожиданно оказываюсь там, пугаясь каждого шороха.

Мы часто воображаем жуткие вещи, в надежде, что они никогда не произойдут. Я могла себя поздравить: один из ночных кошмаров сбывался прямо сейчас, но я, почему-то, уже не чувствовала ужаса в той первой остроте. Присутствовали беспокойство, волнение, внутренняя дрожь, неудобство – это все можно было бы гораздо короче назвать стрессом, но никак не ужасом.

На Территории в любом распадке путника ждет река или ручей. Это закон. Здесь среди зарослей разнотравья тоже журчала вода, судя по всему, ручеек был небурный и неширокий. Но я сопротивлялась возможности остаться здесь из-за диких зверей. Если на возвышенностях, где гораздо меньше растений и лучше обзор, вероятность встречи с ними была, предположим, сто к одному, то здесь не менее чем пятьдесят на пятьдесят.

К тому же, меня стали терзать комары и мошки, которых не было до этого. Здесь же, в кустах, они вились целыми облаками, жужжа и проникая в нос, глаза и уши. Нужно было перебраться через ручей и обследовать противоположный берег, более незаросший. Но следуя вдоль, я никак не могла найти места, чтобы перейти, не замочившись. Температура в данный момент не превышала градусов тринадцати, поэтому нужно было по возможности оставаться сухой.

Как будто услышав мои мысли, кто-то там наверху лениво приоткрыл кран, и с неба упали первые тяжелые капли дождя. Я горько рассмеялась и, не выбирая больше, разбежалась и прыгнула, но не рассчитала веса рюкзака и того, что берег снизу может быть подмыт. Левой ногой я сумела встать дальше, а правая провалилась и оказалась в воде выше щиколотки. Ботинок мигом наполнился и противно зачавкал.

С трудом я выбралась на берег и, оценивая рельеф под бомбардировкой капель, увидела единственное более или менее приемлемое место: старую лиственницу, от ветра кривую и наклонившую ветви низенько над мшистой подушкой и камнями. Если мне удастся еще понатаскать веток, повесить свои кульки, то я смогу переночевать в относительном комфорте.

Кинув рюкзак под дерево и забыв о дожде, я забегала взад-вперед, обламывая сушняк, терзая еще живые ветки стланика, достаточно тонкие, чтоб их можно было оторвать без применения ножа – мой прекрасный тесак, на кого ж ты меня покинул!

Через полчаса лиственница стала больше похожа на шалаш, внутри обтянутый полиэтиленом, там же я выложила костровище из принесенных камней и оставила еще несколько для собственного обогрева, натаскала сухих дров, раскурочив какое-то мертвое дерево, и принялась за растопку.

Поднялся ветер, несшийся по долине вдоль ручья и задевавший меня вскользь, даже, я бы сказала, огибавший. Я чиркала зажигалкой раз двадцать, прежде чем занялось пламя. Если останусь без огня, то мне точно конец. Эта простая мысль, которая раньше в силу разных обстоятельств не приходила мне в голову, буквально вышибла из мнимого равновесия. Глядя на зажигалку, лежащую передо мной на камне, я была близка к панике. Удивительно, какое в такие моменты значение для нас приобретают пустячные предметы быта. Кто бы мог подумать, что для меня, бросившей курить много лет назад, делом жизни и смерти станет сохранение последних капель газа и кремня в зажигалке.

Огонь разгорался не торопясь, лениво и сонно, но в моем убежище стало немножко теплее. Я смотрела на этот маленький оранжевый язычок, постепенно теряя силы. Сегодня удалось пройти совсем немного, если считать по прямой, может быть, километров пять-шесть, но начало было положено и, как ни крути, завтра придется двигаться дальше. Но будет легче. Обязательно будет…

День четвертый

Когда я открыла глаза, огонь погас, а на улице было совсем темно и далеко до рассвета. Я и проспала-то, возможно, не больше часа и проснулась от холода. Ветер все еще выстреливал частыми залпами по долине, дождь на время перестал, но было так холодно, что застучали зубы, и я сама заколотилась как отбойный молоток. Ботинок мне пришлось снять и поставить к огню, но он вряд ли высохнет в таких условиях, а стопа, обмотанная запасной футболкой, почти ничего не чувствовала.

Еще чуть хмельная ото сна и голода, я раздула один-единственный еще не потухший уголек и все-таки развела костер, на что ушло не меньше часа. Что-то за пределами моего шалаша шуршало, вздыхало, пищало и топало, но, судя по звукам, то были мелкие зверьки. Когда огонь занялся как следует, я погрузила в него камни, предназначенные на согрев, и даже решила, наконец, вскипятить себе воды для чая. Но, подумав, отбросила эту мысль – лучше было дождаться дня, чтобы не тратить и без того скудные ресурсы понапрасну.

Трудно было назвать отдыхом ночные часы лежания в ненадежных продуваемых и толком не обогреваемых укрытиях – мой мозг почти не отключался, только на считанные минуты, как в самолете, когда гул затихает и тут же врывается вновь. Но в эту ночь мне было особенно тревожно, уж не знаю, с чем это оказалось связано, кроме того, что жизнь моя балансировала над пропастью.

До конца не оформившиеся мысли, мы иногда называем это предчувствиями, раздирали меня изнутри. В этот ночной час воображение не давало сну на время стать моим господином и подкидывало все новые страшные картины того, что со мной может произойти. А от совокупности причин – я ничуть не отдохнула, была зверски голодна, сильно измотана и не могла хоть на время забыться сном, – волна страха, нет, даже ужаса, росла внутри меня как цунами, в любую секунду готовая захлестнуть и смыть все внутри своим могучим ударом.

Стараясь думать о чем угодно, только бы отвлечься, я почему-то неожиданно вспомнила редакцию и наши будни. Это подействовало на взвинченные нервы умиротворяющее. Там и сейчас, уверена, все так, как я помню. Не в данную минуту, разумеется, а вообще.

Наверняка продолжает звонить одна бабка, хорошо, что живет она в Заречье, с которым Город связывает паромное сообщение летом и автозимник в холода. Наш с нею контакт начался как раз в пору временной остановки парома на большую землю, когда жители Заречья на некоторое время оставались отрезанными от цивилизации, но так к этому привыкли, что наслаждались жизнью, невзирая на то, что не могли пока поехать в Город. Официально они были автономны несколько недель, но по факту не более дней десяти, потому что, несомненно, рискуя, перебирались через реку пешком и даже на авто только местным известными тропами.

Так вот, глубокая пенсионерка Юля Ефименко – так она сама себя величала, словно все еще, как восемьдесят лет назад, была девчонкой, – мешала односельчанам активно радоваться жизни, весне и солнышку, потому что обещала попалить соседей по подъезду, дралась с местными бабками, а главу национального села звала проституткой, объясняя это тем, что она, глава бишь, будучи женщиной до сильного полу охочей, обвиняет бабушку Юлю в излишнем интересе к сексу, а у нее, Юлии Павловны, «секса не было, нет и не помню» – это абсолютно точная цитата.

Она ведь нормальная, адекватная старушка, а вот вызванные главой полицейский и фельдшер, заговорщически перемигиваясь, пытались Юлю Ефименко убить и увезти в дурдом, да-да, именно в такой последовательности. В последний раз, когда я ее слышала, а звонила она всем журналистам по очереди, ругалась с одним и переходила к следующему, бабушка Юля просила газету разобраться, на каком основании местный участковый проник в ее квартиру, сунув ступню между дверью и косяком, а также крутил ей руку, обвиняя в том, что она чеканулась.

Взрывоопаснее и не по годам прытче нее была только восьмидесятидевятилетняя бабка, которая «Ленина с молодости хотела» и предлагала нам лечить все недуги талой водой, которую набирала в луже за домом и морозила в бутылках, а также жаловалась, что в ее батареях шепчутся люди Владимира Путина, потому что она подпись за него, тогда еще как за кандидата в президенты на очередной срок, до сих пор не поставила…

Еще до того, как открыть глаза, я почувствовала, что на меня кто-то пялится из темноты. Эта мысль так сильно взбудоражила, что я буквально подскочила и тут же врезалась головой в ветки. На меня в упор смотрели желтые глаза. Это была молодая лисица, которая уселась перед входом в мое жилище и даже не отбежала, когда я в ужасе чуть не разломала шалаш. Да, лисы вообще не пугливы, быстро адаптируются к людям и очень любопытны. Близ Города я их неоднократно встречала и даже иногда кормила, чего уж скрывать, хоть ветеринары пугают бешенством, переносчиками которого лисички и являются. И сейчас пришла рыжая именно за едой. Только вот в этот раз мне угостить ее нечем.

По еще более пасмурному небу споро бежали серо-сизые облака, готовые вот-вот разразиться ливнем, который в этих широтах не так часто и бывает. Мы и о громах с молниями узнали в последние лет восемь-десять. Сильно изменился климат на Севере. Лет двадцать-тридцать назад, да и раньше, если верить писателям, за все лето редко когда удавалось снять куртку. А в последнее время дамы стали баловать себя прогулками без капроновых колгот, топиками и коротенькими шортами. Не каждый день, но за сезон раз пять-десять бывает.