Оbearнись

На этом врач посчитал работу с родственниками оконченной. Мальца положили на носилки, привязали ремнями, чтоб не выпал, и погрузили на пол вертолета прямо между коробками. Врач и фельдшер сели с одного борта на деревянную обитую дерматином лавку. Мне командир экипажа кивнул на место напротив.

– У прохода. И туалет недалеко, – ляпнула, прежде чем подумала. Впрочем, как в девяноста процентах случаев. Вечно мне приходится за себя краснеть, прокручивая в голове сказанную фразу, которая от этого кажется еще более нелепой. Аня, заткнись!

Мужик хмыкнул скорее из вежливости, проверяя при этом створки изнутри. Через минуту вертолет, взвыв мотором и разрезая пластилин туч лопастями, окунулся в северное немилосердное небо.

За жизнь я летала в вертушке всего несколько раз, и это было связано с работой. Всегда только с ней. Иногда вертолет убаюкивает, после длительной продуктивной работы, которую предстоит облечь в слова, предложения, газетные тексты. Ты удовлетворен, расслаблен, полудремлешь, если уже насмотрелся в иллюминатор, и ждешь скорого приземления.

Почему-то мне вспомнилась наша бывшая редакционная уборщица тетя Валя, как иногда, когда мозг цепляет слово за слово, одну ассоциацию за другую, можно начать думать о вещах, на первый взгляд друг с другом никак не связанных. Вот и эта мысль мне пришла как-то вдруг.

Тетя Валя запомнилась мне изощренной матерщиной и единственной установленной для себя проблемой: у астеничной тетки, как она сама выражалась, «росла кишка», то есть, все не худел живот, несмотря на то, что тряпкой она махала будь здоров – по целому дню. Как-то пришла она в мой кабинет и промежду разговорами о «кишке» поделилась радостью: впервые летит в отпуск. За пятьдесят шесть лет. То есть, тетя Валя… никогда не покидала Территорию. Ни-ког-да. Вот тут-то она и обмолвилась, а я, как обычно, положила в какую-то полочку на чердаке памяти: «Только за ягодой раз и летала на вертолете. А больше ни-ни».

Мы, когда я рассказала об этом старшей коллеге, еще посмеялись, что Валентина в Домодедово умом тронется, поняв, где всю жизнь провела. Тогда и в голову не пришло, потому что я еще не была знакома с романом Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», а сейчас мелькнуло: как она, Евгения Семеновна, получила возможность слетать в первый отпуск после двадцати лет, вынужденно проведенных на Территории – в лагерях, а после с поражением в правах. Она так сочно описывала свои ощущения. Наверное, теть Валины были теми же. Мы даже заключили пари, что на радостях она не вернется, вкусив «материковской» жизни. Но лет через пять я ее случайно встретила на каком-то празднике в Городе.

М-да, к Территории прирастаешь. И никакими яблоками с ветки и помидорами вдвое дешевле не выманишь истинного северянина на пресловутый «материк», где все – халява и не жизнь, а малина. Наши родители и деды все здоровье и молодость отдали Территории, каждый день мечтая об этом призрачном собственном капитальном доме с гаражом и садом, и, однажды его обретя, не нашли такого желанного сытого южного счастья.

…Двигатель перешел с «ля» на «до» следующей октавы. Мне это показалось странным, потому что я имею хорошо развитый музыкальный слух и логическим мышлением не обделена: если раньше этого звука не было, то с чего бы ему взяться теперь? Нас тряхнуло, да так, что коробки полетели по салону, чудом не убив меня, так «удачно» сидящую прямо по их траектории. Врач, фельдшер и бортмеханик едва успели уберечь голову маленького пациента, которого уже дважды вырвало прямо на пол, от неизбежной встречи с деревянным ящиком. Но затишье было недолгим. Нас бросило вбок, и к высокому звуку прибавился иной: металлический, скрежещущий.

– Тяга, тяга! Рулевая отказала! – услышала сквозь весь этот адский шум. Почему-то я сразу поняла, что нам крышка.

Секундой позже, когда машина пошла на рискованный вираж, и счет разлетевшимся коробкам никто уже не вел, мужчины, сами державшиеся вертикально с трудом, все еще пытались уберечь ребенка от погибели под этими эверестами из грубо оструганных досок, воздвигать которые по технике безопасности рядом с больным наверняка было запрещено.

Какой-то ящик пролетел в паре миллиметров от моего лица, ударившись о задние створки. Они неожиданно распахнулись фактически у моих ног, и земля, зелено-бело-серая, завертелась где-то метрах в тридцати внизу. Создавалось ощущение, что мне снова семнадцать и в городском парке только открыли тошнотворную карусель под названием «Хип-хоп», после которой вырвало бы и космонавта.

Спиной меня швырнуло сначала на иллюминаторы, потом отбросило на место, где секундой ранее сидел фельдшер, который теперь цеплялся за груду всякого хлама в противоположной от своего предыдущего положения части вертолета. Все это больше смахивало на родео, где бравые тореадоры пытались удержаться на брыкающихся быках.

Я старалась ухватиться хоть за что-то, рюкзак тянул за собой, но смягчал каждый удар, что я получала при витках, которые нанизывал, как петли на спицу, наш винтокрылый убийца. Мне даже не было страшно: происходящее становилось похожим скорее на безбашенный аттракцион, на голливудское кино, чем на привычную жизнь, где все известно на месяцы, а то и годы вперед.

Я все еще пыталась за что-то держаться, но машина, выкинув очередной финт, неожиданно резко накренилась задней частью к земле, и я, холодея от ужаса, поняла, что сейчас вывалюсь из распахнутых и хлябающих от каждого движения створок.

«Уиу-уиу-уиу», пропел винт, с каждым оборотом крутясь все медленнее и обреченнее. Это я увидела уже в полете, как и чернеющее нутро вертолета где-то над собой, и собственные ноги, обутые в туристические ботинки, купленные накануне с бешеной скидкой, но маленькие на полразмера. Инстинктивно я еще пыталась уцепиться хоть за что-то, но ловила лишь воздух, ощущая ни с чем не сравнимое свободное падение. А потом наступила чернота. И тишина.

…Приоткрыв глаза, я поморщилась от ломоты во всем теле. Хотелось перевернуться, как я делала всякий раз утром, вытягиваясь вдоль стены, даже немного выгибаясь и утыкаясь коленом в подушку, что всегда лежала сбоку на такой случай. Это был мой ежеутренний ритуал уже много лет подряд.

Зябко. И никак не пошевелиться. Будто форточка настежь и – мало мне сквозняка – хлопает об откос при каждом порыве ветра. А ветер воет. Точно к дождю.

С трудом я разомкнула тяжелые веки. Надо мной вместо привычного белого глянцевого потолка, в который я сама себе каждое утро улыбалась и корчила рожи, небо. Серое, бездонное, словно прикинутое на листе простым карандашом, неживое…

В первые секунды я все никак не могла взять в толк, какой сегодня день, и в связи с чем я оказалась в лесу, пока как ударом молнии меня не прошило воспоминание. Вернее, сначала это был лишь звук «уиу-уиу», а потом перепуганные глаза фельдшера и врача, когда я… Я, что?! Это не приснилось мне? Разве так вообще бывает?!? Я, правда… вывалилась из падающего вертолета??????

Руки затряслись, по телу прокатился сначала жар, потом озноб и сильно скрутило живот, аж до рвоты. Этого просто не может быть!!!

Болело где-то в районе поясницы, но шевелиться я могла. Чуть покрутив головой, поняла, что лежу на большом разлапистом стланике, причем, зацепилась за ветки чем-то сзади, да крепко, сильно не пошевелишься. Я не знала, о чем думать, все смешалось, как будто в одну тарелку свалили первое, второе, третье и компот.

Ранена? Жива вообще? Это сон или… Или так в самом начале выглядит загробная жизнь? Если да, то для бесплотного духа я уж как-то сильно мучаюсь разными физическими ощущениями, начиная от боли в спине и руке, заканчивая муторной тошнотой и еще кое-каким желанием, связанным с перистальтикой.

Если я все же жива, то цел ли мой позвоночник? А если цел, как там все остальное, например, ноги? У меня они не самые в мире выдающиеся, но все-таки единственные, хотелось бы пользоваться ими подольше. А я вообще где? И где остальные, например, серьезный фельдшер с красивым лицом или пухленький бортмеханик? А мальчик… Несчастный сын и внук оленеводов с перитонитом. Где же он? Вдруг я оглянусь, а они все здесь, рядом, совсем мертвые?.. Я же до ужаса боюсь мертвецов!

Встать получилось не сразу, ветки держали очень уж крепко: похоже, зацепилась рюкзаком. Только спустя пару минут тщетных попыток, – наверное, я была похожа на черепаху, лежащую на панцире и еле-еле шевелящую лапками, – кое-как смогла расстегнуть лямки на груди, поясе и с усилием и резкой болью вытащить сначала одну руку, вторая пошла значительно легче. Все-таки рука. Вернее что-то между локтем и ключицей. В голове постоянно гудело по нарастающей, очень болела шея справа и даже на сантиметр не приподнималась рука, а поясница просто разламывалась, будто на нее мамонт наступил.

Мне все-таки удалось слезть с куста – довольно высокого, метра два над землей, разлапистого и густого, – и одной рукой снять с веток заплечный мешок, надорванный в трех местах, но все же, как и обещал производитель, не утративший своих качеств.

Ноги утопали в мягком мхе, напитавшемся влагой, над головой чирикали птички, вокруг разливалась упоительная тишина и вечерняя благость. Да и вид мне открылся, шикарнее которого я еще никогда не наблюдала ни в одном из походов. Все было прекрасно и первозданно, кроме того, что где-то здесь, судя по всему, валялся искореженный вертолет и находилась я – почти на краю сопки, неожиданно обрывавшейся скальником и рассыпавшейся почти у подножья стлаником и лиственницами. Между ними тек бурливый горный ручей, впадавший в озеро, уютно расположившееся в низине между четырьмя сопками как в чаше.

Сколько ни напрягала зрение в этот вечерний час, а белые ночи уже сменялись обычными, я не могла разглядеть ни одной приметы упавшей вертушки – ни поломанных ветвей, ни следа на камнях, ни даже дыма. Наши северные дороги, например, тем и опасны, что сорвавшаяся с перевала машина вмиг теряется между деревьями, которые сходятся, будто ничем и не потревоженные. А уж если катастрофа случилась в глуши, которой на Территории девяносто процентов, как здесь кого-то вообще можно найти? Например, меня, лиственничную иголку?

То, что вертолет упал, у меня почти не вызывало сомнений. Вопрос был только, где именно: в этой долине или за одной из сопок. Природа выглядела настолько нетронутой и не хоженой человеком, а, впрочем, вполне возможно было именно так, что и я чувствовала здесь себя как в павильоне, где снимают приключенческое кино.

Что-то внутри заходило ходуном. Пришлось опуститься на колени, потому что ноги были как ватой набиты: они тряслись и совсем не держали. Чтобы унять сердцебиение и головокружение, вперемешку с тошнотой и пульсацией в висках, я почти достала лбом землю и на некоторое время замерла в позе молящегося мусульманина. У меня проблемы с сосудами как почти у любого северянина во втором-третьем поколении. Врачи иногда называют это вегетососудистой дистонией, но ведь официально такой болезни нет – есть совокупность симптомов, которые сейчас навалились на меня неожиданно и со всей беспощадностью. Потемнело в глазах, и я в итоге завалилась боком в позе эмбриона на подушку из мягкого мха, закрыла глаза, пытаясь отогнать ситуацию, как навязчивое видение. Лицо мне ласкал ветер, несущий холод с Севера. Что же мне теперь делать?! Я же здесь погибну! Это лишь вопрос времени и везения. А на последнее я, памятуя о событиях последнего полугода, не очень-то могла понадеяться.

Слезы полились сами собой. Это помогло, как если выпустить пар из скороварки: давление понижается и сразу становится легче. Я плакала и плакала, пока не намок воротник мастерки. Плечо болело очень сильно, отпали последние сомнения в переломе: правая рука просто висела плетью. Но не это беспокоило меня: до остановки дыхания, до дрожи и холода по позвонкам уничтожала мысль о том, что я совершенно одна на сотни километров, если не считать медведей, лис, волков, росомах, рысей и прочих хищников, которые рано или поздно выйдут на меня – безоружную, голодную и обессилевшую.

Я завыла в голос, кусая кулак и пытаясь унять надвигающуюся истерику. На полигоне меня можно было бы использовать вместо виброгрохота для промывки золотоносных песков, такой бил озноб. Как я здесь выживу, если за всю свою жизнь ночевала на природе в осознанном возрасте два раза – с палаткой, матрасом, пледами, костром и чаем в котелке! Да и то, почти не спала вплоть до возвращения в теплую квартиру с горячей ванной и мягкой двуспальной кроватью. От этой мысли мне стало еще хуже и, почти не соображая, я села как проснулась от кошмара, и заорала во всю глотку в это беспощадное равнодушное пыльное небо.

Только силой воли мне удалось перестать вопить от вполне трезвой мысли, что правила поведения в лесу, которые нам вдалбливали с начальной школы, вряд ли действуют в отношении зверей, никогда не встречавшихся с человеком. Нам говорили, и мы твердили это как роботы, что если ты в лесу, никогда не ходи молча, потому что в этом случае зверь может испугаться неожиданной встречи и напасть из соображений самозащиты.

Для медведя, например, уточняли уже в университете на курсе основ безопасности жизнедеятельности, человек – не еда, косолапый старается избегать столкновений с нами. Возле Города это действительно почти всегда так и есть. Хотя этим летом медведи лезли людям на дачные участки и валялись на грядках, драли собак, пристегнутых на цепь, и даже совались людям в окна. Потому что хищник – это хищник, и ему плевать (если медведь так умеет) на любую теорию. Год за годом бурые приближаются к Городу на новую кормовую базу – помойки и места отдыха людей. А те рады стараться их подкормить ради забавы, что рано или поздно приводит к гибели зверей: от шальной пули или встречи с автомобильным бампером.

Медведи даже оккупировали кладбище, собирали харчи с могил и раскапывали свежие захоронения. Тогда и произошел этот безумный случай – неизвестные поставили ловушку на косолапого близ погоста: тухлое мясо в сумке повесили на дерево, ранили хищника, попавшего в петлю и оставили умирать на почти двое суток. Потом вернулись, отпилили лапы, вырезали желчный пузырь. Их искали, но, конечно же, не нашли.

Люди близ Города стали браться за оружие, хоть это и запрещено законом, потому что официальная власть – полиция и охотоведы – не желала разбираться с проблемой, то есть, ограждать людей от зверей.

Но это там, в Городе. Мы ходили на окрестные сопки с перцовыми баллончиками, ножами и песнями. А что ждет меня здесь? Оружия нет. Да и, справедливости ради, даже пистолет Макарова, которым вооружены полицейские, медведя не возьмет, максимум несмертельно ранит и сделает крайне опасным. А еще, даже имей я ножик какой-нибудь, что смогу противопоставить туше в триста-четыреста килограммов? Разве что зарезаться.

Так вот. Орать в этом лесу, твердило мне что-то внутри, что, скорее всего, и зовется мудростью, не стоит, потому что звери, ни разу не встречавшие человека, могут прийти на незнакомый звук. А так, если здесь нет какой-то особенной кормовой базы, они лишний раз не сунутся, только если хищник случайно не пройдет, когда будет менять локацию.

Сумрак смыкался над долиной, ветер становился суровее, и мне нужно было что-то решать с ночлегом. Можно, конечно, сидеть на обрыве и выть, но так ведь досидишься до беды. Сосенки шумели, где-то ухала сова, копошились в кустах евражки, потревоженные присутствием необычного гостя, наперебой голосили кедровки, наблюдающие за мной с веток, – сначала одна, потом две, три, десять – устроили целый базар.

Пока было еще довольно сносно видно окрестности, я, подхватив здоровой рукой рюкзак и повесив его на левое плечо, отправилась выбирать место, чтобы переждать до утра. Мне неплохо было бы обнаружить расщелину между камнями или отвесную стену, которая прикроет тыл. И я скоро нашла что искала: два огромных валуна примыкали к сопке, образовав малюсенькую пещеру, даже скорее углубление, со входом, но без крыши. Я предчувствовала, что ночью начнется дождь, и, превозмогая страх, нет, даже ужас, готовилась к самому суровому за всю свою жизнь испытанию – неожиданной необходимости бороться за собственную жизнь, чудом не отнятую катастрофой, выживая в дикой природе.

Наконец, я решила обозреть, хоть в общих чертах помнила содержимое рюкзака, что в нем все-таки есть мне в помощь. Смена белья. Очень хорошо. Правда, кружева от «Викториас Сикрет» были здесь не уместнее двух масок для лица – увлажняющей и питательной, дневного и ночного кремов «Диор», правда, в пробниках, гиалуронки во флаконе с шариковым дозатором, отлитых в специальные баночки по сто миллилитров шампуня, маски и филлера для волос, умывалки с мелким скрабирующим эффектом корейского производства, селективного парфюма «Ядовитый поцелуй» от «Экс Нихило», гигиенички «Кларанс», щеточки для наращенных ресниц, полирующей пилочки для матового гель-лака, маникюрных ножниц и масла для кутикулы, геля для душа, поролоновой мочалки в виде розового персика с зеленым листочком, а также круглой расчески для укладки волос и массажки. Еще в плоском кармане большого отделения лежали футболка с шортами, в которых я спала дома и в командировках, сменные носки и верх от купальника.

Кроме того, если этого мне вдруг показалось бы мало, в отдельном футляре в маленькой косметичке хранились: зубная щетка со специальным угольным напылением, дорожная зубная паста с ионами серебра, антибактериальный спрей, блеск для губ, две таблетки цитрамона, один жутко невкусный леденец «Бобс», предназначенный на случай удушающего кашля, которым я, вообще-то, не страдала, полпачки жвачки со вкусом арбуза, тампон, витая пластиковая резинка, не заламывающая волосы, и икона Николая Чудотворца. Я чуть заново не зарыдала, представив, что для встречи с медведем буду хоть куда: хоть сразу жри, а можно и под корягу – про запас.

Что же я, кретинка, не взяла то, что действительно может спасти мне жизнь?! Я была гораздо беспечнее идиотов, отправляющихся зимой по трассе – основной автомобильной артерии Территории, а на деле ужасной грунтовке, пыльной летом и смертельно опасной зимой – на легковой машине в джинсиках и пуховичках. Когда от пятидесятиградусного мороза неподготовленный автомобиль замерзал на ходу, путешественники в лучшем случае могли обернуться чехлами и сжечь покрышку, пока не проедет мимо попутка и не возьмет их на буксир. В худшем они замерзали в поисках необходимого, но попадалась им, как мне сейчас, всякая дрянь – излюбленная горожанами, но совершенно бесполезная в условиях выживания в дикой природе.

Ну ладно, селективом я вместо перцовки смогу брызнуть в морду хищнику, а как меня спасет щеточка для ресниц, антибактериальный спрей и маска для чувствительной кожи?! Можно не волноваться только по поводу одного: умру я такой же красивой, какой и жила.

Слезы все текли, прерываемые истерическими всхлипами, а я судорожно заглядывала в другие кармашки, чтобы оценить во всей полноте размер катастрофы, которая для меня с крушением вертолета только началась. Здесь также оказалось четыре больших пакета и три маленьких, небольшой моток веревки, оставшийся с походов, полупустой термос с чаем, пять чайных пакетиков, банка тушенки, три хлебца, десять конфет «Москвичка», упаковка пластинок сыра и маленькая пачечка «Миндаль Иваныча» – орешков в шоколаде, всего пятьдесят граммов. Мне стало горько, ведь обычно я уплетала столько в один присест, и впервые за эти несколько часов оценила и сопоставила шансы выжить и умереть.

Ко всему прочему я нигде не могла найти свой телефон. Вероятнее всего, копошилась в нем за несколько минут до крушения и просто выронила. А еще пропал пакет, в котором была теплая кофта, штаны на смену и запасные кроссовки. По-моему, именно туда я впопыхах сунула еще в Поселке свой паспорт и командировочный лист, который отметила в гостинице. Так что сейчас на мне туристические ботинки, которые жмут, потому что меньше на полразмера, зато с боковыми грунтозацепами на подошве (вот почему я взяла на смену легенькие, если ноги натрет), тонюсенькие спортивные носки, обтягивающие черные брюки с множеством кокетливых строчек и с заниженной талией, майка, мастерка, ветровка и жилет. Слава богу, на стоянке оленеводов стало холодно и я надела почти все, что смогла.

Со мной не было дагестанского обоюдоострого ножа в кожаном чехле, из-за которого Алка прозвала меня Мадам Тесак, потому что каждый наш поход в лес начинался с того, что я обнажала свое оружие, висящее на ремне, и комично кралась к кустам, чтобы пырнуть невидимого врага ну или хотя бы безнадзорную собаку.

Собаками Город полнился как, впрочем, и крысами, голубями, чайками. Но в отличие от последних, которые просто обметывали автомобили и памятники, псы бросались на людей. С ними боролась муниципальная власть, выделяя деньги на стерилизацию. Но зубы-то собакам никто не рвал, и им даже не было нужды засасывать кого-нибудь насмерть. К тому же, по региональной программе возложена была стерилизация на департамент ветеринарии, а там под одну гребенку в специальный журнал писали и действительно тех, что жили на улице и покусывали прохожих, и имеющих хозяев, которые платили за операцию из собственного кармана. Таким образом, план как бы выполнялся и деньги осваивали, но по факту никакой проблемы это не решало. В тех местах, где я демонстрировала свой тесак, чуть не насмерть изгрызли девочку, которой уже никогда не ходить по пляжу в бикини. Хорошо, что жива…

Алка… Она теперь в Москве. Уехала на родину к родителям, бабушкам-дедушкам. Как незаметно посторонний человек может вкрасться в нас, поселиться, а когда придет пора уходить, оставить такой глубокий отпечаток, сорванный с камней мох, который очень долго не нарастет. Алка больше не разделит со мной восторг ежедневных открытий, не подхватит своей мою шутку, не ответит концом на начало известной только нам двоим фразы…

А моя мама… Впервые, находясь здесь, я подумала о маме – дорогом и родном мне человеке, который не переживет вести о моей трагической гибели. Мамочка… Ты всегда говорила, что лучше умереть, чем узнать, что твоего ребенка больше нет. Она просила меня не соваться в лес, когда интернет заполонили ролики о медведях, была против покатушек на мотоциклах, переживала, если мы уезжали на велосипедах далеко за город и всегда звонила вечером после горнолыжки узнать, не получила ли я очередное сотрясение.