Тринадцатый сонет

Тринадцатый сонет
Тамара Шаркова

Алексея Николаевича, Веронику и Женьку судьба объединила в счастливую семью Нелиновых. Но через десять лет произошло событие, которое могло её разрушить.

Женьке тринадцать. Он взрослеет и ему открывается много нового в окружающем его мире, в отношениях с родителями и друзьями, в себе. Женя знакомится с необыкновенной девочкой Эвелиной. Фото Эли, сделанные Жекой, неожиданно появляются в интернете с обидными подписями. Девочка покидает школу. Женя потрясен тем, что отец, к которому он глубоко привязан, готов поверить в его виновность. И потому особенно драматично воспринимает известие о том, что он приемный ребенок. Кто он? Чьи гены могут определять его поступки? Может из-за них отец ему не доверяет? Женька переезжает к подруге матери и отказывается говорить с отцом пока не докажет всем свою невиновность. Тайну своего рождения он тоже собирается узнать самостоятельно. Для этого он покупает билет на поезд по паспорту своего друга.

Тамара Шаркова

Тринадцатый сонет

«Не изменяйся, будь самим собой.

Ты можешь быть собой, пока живешь.

Когда же смерть разрушит образ твой

Пусть будет кто- то на тебя похож.

О, пусть, когда наступит твой конец

Звучат слова: – Был у меня отец!»

Уильям Шекспир. Сонеты

Глава 1

«…НАМ КАЖЕТСЯ, ЧТО ВРЕМЯ СТАЛО»

«Хоть ты меня ограбил, милый вор,

Но я делю твой грех и приговор».

«Сонеты», Шекспир.

Лифт за спиной профессора Нелинова шумно вздохнул, закрыл дверцы и, раздраженно дернувшись, сразу же поехал вниз. « Наездился за день», – неожиданно для себя сочувственно, как о живом существе, подумал о нем Алексей Иванович и тяжело вздохнул.

В прихожей все было так же, как девять дней назад. На вешалке рядом с беретом Вероники болталась Женькина красно- белая бейсболка со смайликом, неаккуратно нарисованным синим маркером. А внизу в ряд выстроились домашние туфли: изящные женские босоножки на пробковой платформе и три пары тапочек. Одна из них Нелинова, остальные Женькины: красные клетчатые с замятыми задниками и новые вельветовые, как у отца. У стены, напротив зеркала, сиротливо лежал грязноватый теннисный мячик, которым Жека обычно чеканил в коридоре. Нелинов, не раздеваясь, долго смотрел на него. Потом, коротко застонав, как от боли, он стянул с себя куртку, не глядя, набросил ее на крючок и, подхватив кейс, быстро пошел, почти побежал в кабинет.

Там и застала его Вероника, спустя полчаса. Он сидел в кресле, откинувшись на спинку и закрыв глаза. Пиджак брошен на письменный стол, ворот рубахи расстегнут, галстук – на коленях. Вероника подошла, присела на поручень, провела рукой по его волосам. Алексей отозвался на ее движение легким поворотом головы.

– Леша…

Нелинов открыл глаза, улыбнулся печально.

– Вот…пришел пораньше…

Вынул себя из мягкого сиденья, подошел к окну. Руками оперся на подоконник. Посмотрел невидящими глазами через стекло куда- то вниз, где из белых снежных риз поднимались к небу черные руки деревьев.

– … пришел, и показалось, что чужую дверь по ошибке открыл, – продолжил Алексей Иванович, не оборачиваясь.

Вероника приблизилась к нему вплотную, положила руки на плечи, прижалась щекой к рубахе. Нелинов нащупал ее кисть, накрыл большой теплой ладонью. Потом повернулся, обнял Веронику, зарылся лицом в ее волосы. От одежды Нелинова остро пахло какими- то химикатами. Ника задержала дыхание, но не позволила себе отстраниться. А когда, наконец, сделала вдох, то не ощутила уже ничего, кроме той волны тепла и нежности, по которой с закрытыми глазами узнавала, что рядом Леша. Вероника никогда не признавалась Нелинову, что до сих пор в ночных кошмарах чудится ей, будто она, невидимая, стоит рядом с ним в густом тумане. Он мечется, зовет ее, а она не может ни крикнуть, ни пошевелиться. И Алексей уходит от нее все дальше и дальше, вытянув перед собой руки, как это делают слепые. И Веронику во сне охватывает леденящий сердце ужас одиночества. И такое счастье бывает вырваться, наконец, из этой оторопи, почувствовать Алешу рядом, прижаться к нему и сразу же оказаться в кольце его рук.

– Леша, – сказала Вероника, отстраняясь от Нелинова. Хотела продолжить и замолчала, потрясенная. В глазах Алексея стояли слезы.

– Лешка! – закричала она, наконец. – Не смей!

Он улыбнулся сухими, обметанными, как при болезни губами. Отошел от окна и погрузился в свое любимое кожаное кресло, какими в ретро фильмах обставляются казенные кабинеты советских начальников сороковых годов.

– Во второй раз… по ребенку, – сказал он с печальной иронией. – И я тот самый последний снайпер.

Сказал, наклонился и спрятал лицо в ладонях.

– Не смей! – опять крикнула Вероника, схватила его за плечи и попыталась встряхнуть. Но сил хватило только на то, чтобы слегка качнуть его податливое, но тяжелое тело. И тотчас ее спину молнией пронзила боль. Вероника застонала, и Нелинов едва успел подхватить ее, чтобы она не упала.

– Что?! Что?! – повторял он, как бы внезапно очнувшись ото сна. И повторял до тех пор, пока Вероника, заставив себя улыбнуться, и сказала:

– Все в порядке. Повернулась неловко. Дай я присяду.

Она побоялась сесть в мягкое кресло и осторожно устроилась на стуле.

– Леш, я передохну немного и приготовлю чай. А ты давай отправляйся в душ.

Когда заметно похудевший за последние дни Нелинов с мокрыми, но аккуратно причесанными на косой пробор волосами, и полотенцем через плечо появился в кухне, он напомнил Веронике себя самого в восьмом классе. В рубахе, ворот которой не сходился на шее, в брюках на ладонь короче, чем нужно, и какими- то прилизанными волосами Лешка был очень забавным. Представив это, Ника не выдержала и рассмеялась. Алексей недоуменно поднял брови.

– Лешка, прости, но это просто «дежа вю»! Я вспомнила, каким ты на математику явился. Ну, в восьмом… на экзамен.

– Каким?!

– Волосы чем- то напомажены, а на макушке хохолок.

– А- а! Это мамина работа. Укрощения вихров репейным маслом.

– Слушай, мы тут с Региной вспоминали школу и решили, что из всех наших ребят, пожалуй, ты один остался прежним.

– И как это понимать?! Доктор наук с трояком по черчению?!

– Да нет. Знаешь, некоторые говорят, что хотели бы опять детьми стать. А я нет. Особенно подростком. Мне кажется, что та Ника и я теперешняя – разные люди. Боже, сколько было надуманных обид и переживаний без причины. И несправедливая я была, особенно к папе. Может потому, именно я понимаю Женьку больше других. А тебе сразу же был дан характер «на вырост». Мы с Крюковой не припомнили ни одного случая, когда ты был бы, как другие мальчишки, «безбашенным».

– Ника, меня сейчас не волнует, что вспоминает обо мне фантазерка Крюкова. Что с Женькой творится, вот что я знать хочу. Он со мной говорить отказывается! Мы девять дней не виделись. Почти. Без двух часов. Мне кажется, как в твоих любимых стихах, «что время стало».

– Лешка, что ты, как «человек дождя», все молчишь и часы считаешь.

– А ты думаешь! Считаю! Дрянь эта… инспекторша… сказала: «В пубертатном периоде (выучила научное слово!) и родные дети удивляют, а у вас приемный ребенок». Вот спокойно так сказала: «при- ем- ный». И рога у нее не выросли, и хвост не появился, и в тартарары она не провалилась. А я как истукан стоял рядом с ней и ртом воздух хватал. Теперь вот часы считаю.

Вероника встала за его спиной, сняла с плеч Нелинова полотенце, стала вытирать им его мокрые волосы. Голова Алексея наклонялась то в одну, то в другую сторону, как у китайского болванчика – любимой игрушки маленького Жени.

– Представь, Ника, позвонил я сегодня Крюковой, – продолжил Алексей, принимая из рук Вероники полотенце. – Трубку подняли и молчат. Я говорю: «Жека, это ты?» Он подождал немного и «конец связи»! Тогда, накануне, я был ночью в детской, смотрел на него спящего и думал, что же там у него с этой девочкой произошло. И чего я ждал?! Надеялся, узнаю подробности, слова нужные найду. Лучше бы разбудил и выяснил все до «суда Линча». А утром он как всегда. То забыл, это… Ботинки ему маловаты. Он говорит, что нет, но я же вижу. Мне так захотелось задержать его, не выпускать из дому.

– Ох, Леша, мне кажется все еще сложнее, чем ты думаешь.