Хождение за два-три моря

Данилыч выключил мотор.

«Гагарин» шел вдоль Тендры уже пятый час. Продвижение вперед внешне никак не сказывалось: за Морским маяком коса заворачивает, сужается и затем тянется к юго-востоку бесконечной, безлюдной, без единого ориентира полосой почти на сорок миль. Вот и сейчас место на берегу ничем не выделялось – только за косой, с лиманской стороны, был виден накрененный корпус старого судна.

По приказу капитана Даня извлек из трюма цемент и могильный памятник.

Мы отдали якорь и отпускали цепь, пока яхта не приблизилась к полосе прибоя.

– Готовьте «Яшку». Поедут Даня и Слава, – хмуро сказал капитан.

Два года назад «Гагарин» остановился – «вот как сейчас» – недалеко отсюда, в районе Белых Кучугур. Погода была прекрасной, экипаж плескался в теплой воде. И вдруг тогдашний боцман, крепкий сорокалетний моряк, старый друг Данилыча, как-то странно вскрикнул. Позже экспертиза установит – разрыв аорты, смерть наступила практически мгновенно. О подробностях капитан не распространялся, да мы и не расспрашивали.

– Сердце было больное. А море любил, – только и сказал Данилыч.

Я невольно поежился. Над береговым песком висело знойное марево. Грохотал прибой, слышались одинокие вопли чаек. Монотонность Тендры, ее романтическая уединенность может вызывать и гнетущее чувство: нечто первобытное, мрачное… Сейчас, впрочем, перед нами была простая задача – завезти памятник и цемент на берег. Накрененное судно – база группы ученых-биологов во главе с профессором Шевалевым; он и завершит дело.

– Установить не здесь нужно, до Белых Кучугур не доберемся, долго. Море не ждет, вот оно, – пояснил Данилыч и добавил: – Володя бы нас понял.

Впервые в жизни я надел спасжилет. Под тяжестью цемента, стальной плиты и Дани, сидевшего на веслах, борт а «Яшки» едва поднимались над водой. Я прыгнул в воду и поплыл сзади, придерживая корму и стараясь не думать, накроет ли меня памятником, если прибой перевернет лодчонку.

Все произошло быстро: достигли загребы, я всем телом почувствовал, как напряглась, упруго сжалась над мелью волна – и вот мы уже летим в пене брызг на гребне, с яхты что-то кричат, опять участок спокойной воды, Даня рвет весла, удар новой волны, скрежет – и оба десантника сидят, тяжело дыша, на влажном скате песка…

– Молодцом! – прокричал Сергей.

Даже его голос глох в равномерном гуле; но когда мы вытащили «Яшку» подальше на берег и двинулись вглубь Тендры, шум прибоя неожиданно быстро затих.

Невысокие дюны скрыли море. Коса была здесь шириной метров двести; болотца, заросшие камышом, уживались с полупустынной колючей травой. Из травы вдруг поднялись как бы струйки тумана; я с удивлением увидел, что Даню заволокло плотное сизое облако.

– Ше такое?! – пронзительно вскрикнул мастер по парусам. Но объяснений не потребовалось.

Это были комары.

…Только путешествуя, можно испытать подобные контрасты. Минуту назад мы чинно шагали, сгибаясь под печальным грузом; минутой позже, отмахиваясь от комаров нержавеющей стальной плитой, по косе мчались двое бесноватых. Двухсотметровка была преодолена за время, рекордное для парного бега с памятником; на лиманском берегу мы бросили символ вечного покоя на песок и стали с наслаждением чесаться освободившимися руками. Был момент бесцельных прыжков; был момент, когда мы догадались нырнуть, и комаров стало меньше; а потом нас опять охватила тишина невозмутимой Тендры.

– Есть тут кто-нибудь? – громко спросил я.

– Люди! Профессор! – закричал Даня.

Молчание. Наши голоса глухо и неразборчиво повторил корпус старого судна. Я разглядел его название – «Мгла»; букву «л» почти целиком съела ржавчина. В мелкой воде, в уютной тени под бортом суетились непуганые креветки. Корма плотно сидела на песке.

– «Сидячий Голландец», – определил Даня… Взобрались на покатую палубу. Здесь кто-то жил – висело белье, валялись немытые кастрюли, – но иллюминаторы были затянуты паутиной, остатки гречневой каши в котелке покрывал слой плесени… Дверь завизжала на ржавых петлях.

– Алло! – не выдержав, непочтительно заорал Даня в душную полутьму рубки. Тишина. Мы боязливо зашли и сразу увидели на столе записку: «Буду пятнадцатого. Шевалев».

– Ну, оставим памятник здесь, напишем, ше к чему, – предложил Даня.

Иного выхода не было; но я наглядно представил, как пожилой профессор вечером, под не умолкающие вопли чаек, возвращается на «Мглу», заходит в каюту…

– Хочешь его подготовить? – с полуслова понял мастер по парусам. – Очень просто: можем на подходе таблички натыкать. Подходит к трапу профессор – ше такое? – «Осторожно, памятник!». Поднялся на палубу: «Не волнуйтесь, сейчас будет памятник!» И тогда заходит он в рубку уже подготовленный. А тут – памятник…

– Тебе смешно? – Я холодно поглядел на хитрющую физиономию Дани, распухшую от комариных укусов, и невольно расхохотался.

Я был не лучше Даньки; нас обоих могли извинить лишь все те же контрасты путешествия и фраза, уже произнесенная Данилычем: «Володя бы понял». И я от души надеялся: он понял бы.

III

Как будто и не было остановки, десанта, комаров… Стоило поднять якорь, завести мотор – и «Мгла» быстро исчезла из виду, сгинула. Все так же пусто на берегу. Ни судна, ни паруса в море. Грохочет прибой, грохочет мотор, и течет, течет, течет мимо борта, исчезая по обе стороны горизонта, желто-зеленая кайма бесконечной Тендры.

Оба матроса, поклонники хатха-йоги, уселись в позе лотоса у основания бушприта. Мудрую неподвижность двух спин нарушал только покусанный Даня: интенсивно почесывался. Затылок Саши был утомительно бесстрастен. Данилыч, для которого восточная способность сидеть без всякого дела, по-моему, просто недоступна, не выдержал:

– Уйдите оттуда! Я имею в виду… нос загрузили, вот оно! Даня! Ты же взрослый парень!

– Ой, батя, ну ше ты начинаешь?! – вспыхнул взрослый парень.

Саша, надо сказать, повиновался молча, сразу; и Даня, пошумев, вскоре последовал его примеру.

В паре «Даня – Саша» лидер, безусловно, Саша, несмотря на то, что мастер по парусам общительнее, живее, да и соображает быстрее. Оба студенты, учатся вместе. Легко могу себе представить, как Даня, на лету схватив какую-нибудь учебную премудрость, после занятий растолковывает ее Саше. Наоборот представить не получается. А главный у них все-таки Саша. Преимущества характера, «глубина», «цельность»? Последнее – пожалуй.

Следит Саша за собой чрезвычайно. Опрятен до полной накрахмаленности. Самолюбив. Когда в состав десанта на «Мглу» вместе с Даней, опытным в обращении с «Яшкой», капитан включил меня – уж не знаю, почему, – Саша, я заметил, покраснел и отвернулся. Но промолчал, как и сейчас, после замечания Данилыча, – то ли чтоб не нарываться, то ли из уважения к субординации, которая у людей такого склада естественно вытекает из уважения к себе самому. Будучи оторван от йоги, он спустился на камбуз, достал миску с морковью, устроился на баке и методично захрустел.

– Любишь морковку?

– При чем тут «любишь»? Полезно. Семь процентов минеральных веществ… – Матрос Нестеренко помолчал.

– Вот ты, кажется, физик? – Видимо, Саша считал, что этот факт моей биографии требует ежедневного подтверждения. – Объясни: почему маятник Фуко колеблется в одной плоскости?…

Я объяснил. Маятник маятником, но по совокупности все это даже загадочно. Если Саша таков, каким он кажется, и только, то кой черт понес его на яхту? Что он здесь надеется найти?… Не все до конца понятно и в отношении к нему Дани: мастер по парусам вроде и подчиняется авторитету (какому?), и подсмеивается над «цельностью», но далеко не заходит, обязательно остановится… Их как будто связывает общая тайна или происшествие, в котором Даня чувствует себя виноватым. Что-то промелькнуло, например, во время «звонка матери»… Может, я и фантазирую, но ведь должен существовать у Сашиной однозначности какой-то человечный вывих!