Возвращение черной луны

– Так сверху спускают! Бумажки им вместо микроскопа. Чтоб народишко всегда виден был, подконтрольный. Я так думаю.

– Молодец, Стешенька, и правильно думаешь. С яичками хочу. Пирожки твои отменные, двадцать пять лет ем и не наемся.

– Борща завтра наварю, как ты любишь с пампушками, с чесночком.

– Нет, Ангел мой, послезавтра свой борщ вари, а завтра мы с Александром Николаевичем в ресторане у него встречаемся. А сейчас, Ангел мой, давай прогуляемся по Вознесенскому. На воздухе-то сейчас красота. От Ишима свежестью веет, и сиренью уже пахнет по городу!.. И соловьи в Мещанском лесу запели.

В каждом месте есть свои примечательности. И в этом милом городке они тоже имелись. Одной из них была Вечная Девушка. История ее, давно превратившаяся в миф, была слишком давняя и туманная. Вечная Девушка, по подсчетам старожилов, появилась еще во времена Полины Долиной и Кати Горчаковой, когда они были еще свежи и не разглядывали в зеркало первых морщинок. У этой невесть откуда взявшейся красавицы были не глаза, а очи. У нее были не щеки, а ланиты. У нее были не руки, а крылья. У нее были не ноги, а растения. У нее были не груди для вскармливания потомства, а перси. У нее все было ни как у других девушек провинциального городка, которые на благо будущего повышают свое самообразование в механическом техникуме или медицинском училище. Во всяком случае, так говорили. А придумали это или нет, за давностью лет не важно.

Вечная Девушка всегда была одинока. Эта печать словно лежала на ней проклятьем. И в юности она чуралась подруг, но каждый вечер ее можно было увидеть на местном проспекте – пространстве, ограниченном городским садом и театром. Бульвар по старой памяти продолжали называть Вознесенским, по имени венчающей его золотоглавой церковки Вознесения, построенной еще в 17 веке и чудом уцелевшей в битвах за материализм. Но именовали его теперь центральной улицей Ленина. Именно здесь проходили гулянья под красными флагами и без них. Здесь встречались, здесь знакомились те, кто не были еще друг другу представлены, здесь обменивались впечатлениями о погоде, хвастались зарплатой, здесь судачили и передавали друг другу хорошие и плохие новости.

Вечная Девушка, тогда еще только девушка, – имени ее никто знал, – все стеснялись спросить, – каждый вечер, прямо-таки как по инструкции не пролетарского поэта Александра Блока, в час назначенный, а именно – на закате, когда уходящие солнечные лучи прощально обнимали пеоны и розы, мальвы и маки, – эти провинциальные цветы в палисадниках рубленых домов, – схваченная диковинными шелками, окутанная каким-то густым нездешним ароматом и небывалой в этих местах негой, – в одиночестве, появлялась на Вознесенском бульваре, и медленно продвигалась по нему от театра до кованых черных ворот сада.

Она продвигалась как во сне, как лунатичка, никого не замечая. Она словно проходила сквозь людей, погрязших в некрасивой суете и пустом суесловии, которые не имела к ней никакого отношения. У ворот сада, где смуглые южане продавали сладкую вату, а разговорчивые старушки жареные семечки, она останавливалась на некоторое время, смотрела своими дивными очами на пеструю толпу, пробивающуюся к танцплощадке и, перейдя на другую сторону, возвращалась к театру. Выражение ее лица, прикрытого вуалью, кажется, никогда не менялось.

Одни говорили, мол, она такая гордая, что к ней и приближаться страшно. Действительно, парни обходили ее за три квартала, а девушки откровенно недолюбливали и завидовали. Те, кто попроще, говорили, что она просто чокнутая. Жила она, кажется, Под Горой, во всяком случае, оттуда начался ее путь и там заканчивался. С кем жила? Об этом тоже никто не знал. Ворота и коричневый забор ее дома были похожи на неприступную крепость, и что там за ней делалось, одному Богу было известно. На воротах имелась табличка: Во дворе злая собака.

Время шло, ее сверстницы повыходили замуж, понарожали детей и вывели их на тот же Вознесенский бульвар. Детей на бульваре стало как котят по весне. И некоторые заметили, Вечная Девушка, кажется, готова была фыркать от того, что они мешали ей двигаться в привычном ритме.

И опять прошли годы, но в ней ничего не поменялось. Она застыла, как доисторическая стрекоза в янтаре: все тот же тонкий стан, ремешком схваченный, всеми позабытые шляпки с вуальками и траурными перьями, вязаные перчатки, шуршащие шелковые юбки, веящие древними поверьями, и туфли на тончайших шпильках… И очи, томные, бездонные и далекие, пребывающие не в этом рабочем городке, где жизнь на пяти заводах начинается по рабочему гудку, а заканчивается в пивной. Эта грязь не предназначалось для Вечной Девушки по какой-то нелепой случайности оказавшейся в этом заштатном городке.

И вечной загадкой оставалось: почему же она здесь, где приходиться обходить плевки на асфальте и затыкать уши от мата неотесанных мужланов у гастронома, а не ТАМ, где красота услаждает глаза и музыка душу? Не ТАМ, где текут реки нежности и поют соловьи страсти. Не ТАМ, где среди столетних дубов и склоненных долу ив заблудился и канул на веки долгие в поисках ее – златокудрый принц на белом коне. Не ТАМ, где в величественных палатах стоит ее золоченый ТРОН.

Сначала в городе забыли имя Вечной Девушки, потом забыли ее голос – так редко она говорила. И она действительно замолчала. Ее голосом стал указующий перст. Она указывала им и обыватели, словно прислужники с поспешностью, повинуясь ее царственному повелению, подносили ей желаемое и еще рассыпались бисером, словно это была не городская сумасшедшая, но, по меньшей мере, жена мэра.

С ходом времени Вечная Девушка стала одним из символов города, и уже невозможно было представить без нее течение жизни. Если она долго не появлялась, завсегдатаи озабоченно искали ее глазами в толпе по-прежнему двигающейся по вечерам от театра к саду и наоборот.

Только теперь все круто изменилось на этих трех километрах центральной магистрали города. Специализированные бутики, забитые дорогими шмотками, салоны красоты, рестораны с экзотическими названиями, типа «Русская Флорида», супермаркеты с полками, заполненными иностранными консервами, универсамы с шикарными витринами, яркие рекламные щиты, размещенные на улицах и стенах некогда унылых пятиэтажек, новые здания, отстроенные по последним евротехнологиям. Привычные пивнушки заменили летние кафе на тротуарах, под элегантными радужными зонтами. И даже сами жители этого провинциального города, несмотря на нескончаемые трудности – экономические кризисы, политический дебилизм, распущенность нравов и разрастание преступности, – стали улыбаться чаще. Впрочем, может быть, они всего-навсего, стали смеяться над собой. Или виноват был в этом наблюдатель Задорнов, сыплющий с экрана телевизора свои хохмы о глубинном нутре русского человека?

Вечный кавалер, как и Вечная девушка тоже всегда ходил одной дорогой, той по которой пролегал излюбленный маршрут Вечной Девушки. В межсезонье он был одет в длинный поношенный плащ серого цвета, – не то дождевик, не то пыльник. На голове шляпа. У гастронома «Раздолье» в людном месте, где сновали торговцы и побирушки с испитыми лицами и глазами кроликов, он останавливался и часами стоял, прислонившись спиной к каменному крыльцу. В руке его был зажат букет. В зависимости от сезона это могла быть сирень и черемуха, быстро вянущие одуванчики, или непритязательные цветы палисадников, которые особенно любят старухи маленьких городков.

Остановившись, он наклонял голову к своему букету, и кажется, что-то шептал цветам. Шептал он беспрерывно, вернее, рот его постоянно двигался, но окружающие перестали обращать внимание на его странности, может, уже и не хотели слышать, что же говорит Вечный Кавалер?

Это был старик лет восьмидесяти, с остатками едва улавливаемой былой мужской роскоши. О ней намекал прямой красивой формы нос и по-молодому черные брови, словно две шевелящиеся гусеницы над провалами глаз. В левой его руке был крепко зажат букет, а висящая вдоль туловища правая рука заметно подергивалась.

Очень уж больно было на него смотреть. Чистенький, аккуратненький его облик с трогательным букетом в руке, старческая слабость, шаркающая походка вызывали жалость. Подавали ему от чистого сердца. Хотя он явно и не просил. Он даже пытался протянуть свой букет подателю милостыни, но обычно букета никто не брал. Разве, что не городские…

Откуда взялся этот высокого роста старик и кто он – опять же никто не ведал. Знали только, что он почти слеп, – частенько переводили его через улицу сами жители города. Глаза его были замутнены серой плотной пеленой. Жил он тоже Под Горой и каждый день проделывал свой путь с букетом.

Вечная Девушка проходила мимо него, как мимо столба, как мимо закрытого на ночь киоска, не видя. И сколько бы молва не судачила на их тему, мол, вот бы им собраться в парочку, на старости-то лет!.. Вечная Девушка, гордая и по-прежнему неприступная, молча проплывала мимо Вечного Кавалера, не удостаивая его ни взглядом, ни даже жалостью.

18

Когда спина Владимира исчезла в проеме двери вслед за спиной брата, Серега растерянно произнес:

– Кать, может мне уйти? Надо, наверное, уйти. Пойдем, Валька…

– Сиди пока! – скомандовала сестра. – Никто не гонит. Пока моется, надо подумать.

– В чем дело? – не поняла Лора. – Что происходит?

– Да я ж тебе не писала! – С досадой воскликнула Катя. – А все из-за этого паразита. – Имелся ввиду, конечно, Серега. – Провокатор этот. Он его два года травил. Петух, мол, ты петух! А каково Лехе! Сколь лет не по своей вине сидел. Так каким горем ему там далось – в этой проклятущей тюрьме свои законы, свои правила. Он же деликатный, Леха у нас. Да и кто б его спрашивал и с ним считался? А плакал как!.. Про все свои унижения со слезами рассказывал. Он вернулся, жить начал, бабенку себе одну присмотрел, и она вроде благосклонная к нему… А этот идиот, как осатанел! И разговоры заводит дурацкие и дразнит его и подначивает и собой хвастает. Вот какой, мол, сильный. А ты – слабак. Вот он и не выдержал. По-пьянке, опять же… Шилом пырнул этого придурка …в сердце, Лешка-то. Как еще жив остался Серега, непонятно. Может моими молитвами. И врачи изумились, как жив остался?

– Ну, ты и …! – не удержалась Лора. – Да как же ты мог-то…

– Бес попутал… Сам не знаю… Думал, думал, Лорхен!.. Все эти годы, что он в тюрьме был – переживал. Что?.. Не верите? Мне легко, что ли было? А почему так творил сам не знаю. Ну, сволочь я, такая я сволочь! И Бога молил все эти годы, чтоб вернулся Леха. Раскаивался. Валька, ну скажи за меня слово!.. Разве я не каялся?

Валентина торопливо закивала головой.

– Каялся, Лорочка, он. Видела б ты, как он каялся… Плакал по ночам все эти годы. Как вспомнит брата, так плачет. Так ему Алексея жалко. Он ведь днем, как дурак, а еще пьяный… ботает, что не попадя, язык ведь без костей. Везде нос свой сует, а меня-то он не слушается. Я для него дура распоследняя. Он никого не слушается… Авторитетов нет у него. Хоть директор совхоза ему скажет, что новый русский какой. Вот лбину-то расшибет об стенку – присмиреет. А потом сызнова. А переживал он, как подставил Алексея, истинно говорю, все эту амнистию призывал. Газеты до дыр зачитывал, где про амнистию…

– Ну, и что теперь? – растерянно спросила Лора.– Дикость какая! За что! За то, что ты его спровоцировал!

Потрясение было настолько сильным, что она не знала, как выразить боль и негодование, разом вскипевшие в ней.

– Вот про это я тебе и не стала писать, Лора. Больно было очень. Рука не поднималась. Сяду писать, только слезами листок залью…

Еда перестала дымиться, о ней все забыли. Катя плакала беззвучно, утирая слезы. Серега, охватив голову руками, насупленно молчал.

– Кать!.. Лорка!.. Да я все вынесу, чтобы он меня простил! Бля, буду, от сердца говорю! – вскочив, выкрикнул он.

По серым щекам его катились слезы, крупные как роса на рассвете, замершая на траве. Катя поднялась.

– Пойду, белье отнесу. А ты, Серега, сиди и в две дырочки свои посапывай. Лорка, пить ему не давай! Валька, головой отвечаешь! Главное дело твое теперь, молчать, Серега. – Она оглядела стол. – Девки, подогреть все придется. Валька, а ну давай со стола бутылки, я этому провокатору не доверяю. Лучше с собой возьму.

– Да это ж просто библейский сюжет какой-то! – воскликнула Лора, когда дверь за теткой закрылась. – Каин, Каин, где твой брат Авель?

– Ну, ты скажешь, Лорхен! Какой я Каин? Дурак я просто.

– Вполне на Каина тянешь. Только ты его морально убивал, а он стал защищаться. – Лора никак не находила слов, чтобы выразить свои чувства.

– А ты что думала, приедешь в русский деревенский рай? – огрызнулся Серега. – Пенки с молока, банька, березовый веник!.. Конечно, ностальгия! Слово на всех языках красивое. Но есть еще навоз, грязь, пахота, пьянь, блевотина, неустроенность… как было, так и есть. У нас ничего не изменилось. Ни в жизни вокруг, ни в башке. Понимаешь? Пять директоров сменилось уже, были среди них и порядочные мужики. Ого-го! Они готовы были работать и нам дать достойную работу. Но нельзя у нас так жить! В нашем царстве-государстве обстоятельства приравнены к законам! И работают они с точностью до наоборот. Если человек хочет добра – оно превращается в зло. Если человек хочет заработать себе денег – он получает нищету. И еще кого-то обездолит… в процессе. А потом все это в клубок гремучий совьется, и крутит, и жалит всех, пока все не обессилят.

Понимаешь, золотой середины не существует, этого самого золотого сечения! Все одни крайности. Одни только крайности в нашей русской натуре и в действительности. Директор хороший – оказывается просто утопистом. И проект село-солнце у него не получается, как у того исторического Кампанеллы, что ли… А другой, что теперь уже директор ООО – просто рвач и у него одна задача – вырвать побольше. А мы, простота народная, быдло человечье – между молотом и наковальней.

Так с чего нам меняться? Ну, ладно, я, – оболтус, пьяница… Но не все же такие. Вон Валька тридцать лет коров доит, бруцеллезом болеет, а ей что – зарплату хорошую дали? Дом построили? Пенсию обеспечили, чтоб хоть прожить? Я сдохну, она пенсию мою будет получать, как в Германии? Нет! Зачем мне тогда работать, ради кого стараться? Вот и живем одним днем. Страховку медицинскую и ту нам до сих пор не дали.

Нет, в нашей жизни того, что меняет человека к лучшему – ничего нет! А это ведь только от них, тех, кто наверху сидит, зависит. Политики драные! Чинуши оголтелые! Они оттяпали свой кусок властенки, деньжат на сытную жратву, да на баб пока хрен стоит…

Так зачем нам меняться? Зачем чертоломить на то, чтобы какой-то незнакомый мне чудак сытно жрал, катал на заграничных машинах девок и путешествовал по заграницам. Не хочу! Не хочу у него, у этого неизвестного мне господина в рабстве жить. Лучше так. Лучше пить буду. Русский человек с горя пьет и с радости. И пропадай жизнь!..

– Она уже пропала, Серега, твоя жизнь. Разве это жизнь? – печально произнесла Лора.

– Ну, пропала, так пропала. Хотя, как сказать. Ценности у тебя, Лорхен, свои. А ты думаешь, у меня их нет? Хоть малюсенькие, а все равно имеются. И вообще… Ты что из самой Америки приехала мне морали читать?

– Да пошел ты! Твоя жизнь принадлежит тебе, делай с ней что хочешь. Но у Лехи после той ходки шанс был выбраться из дерьма… а ты…

– Не было у него шанса! Это только так воображается, такими учительницами арифметики, как ты! Его бы по той ходке друганы по тюряге достали. Я ли законов не знаю! Все повязаны, все обязаны. Только сильный вырывается из этого круга. По молодости я сильный был, кое – как отбился. Чуть не замочили. Но отбился. А у него все по-другому. Сил у него, в молодости уже не было. Не было их никогда! Интеллигентный он, романтический… Ему бы в другом семействе родиться. Сыном директора завода или какого-нибудь начальника. В городе. А лучше подальше. В столице, например. На худой конец, в Свердловске или Тюмени. Может в Омске. Не знаю. А его вот угораздило здесь! А здесь, в этой природе – силы нужны не дюжинные! Разруху эту надо понять сначала, принять, а потом начать преодолевать… А как преодолевать, если тебе двадцать с небольшим, ты хорош собою и гармон твой играет лучше всех! Не преодолеть искушений этих, желаний… базы нет, воспитания этого самого… Фундаменту!