Рвущийся в небо

– Иди тогда к ним, – тихо сказал дед. – Пробуй. Иняй решит, дорос ты или ещё подрасти требуется…

– Иди! – зашипел дядька. – А мы посмотрим, как тебя, недоросля, в шею гнать будут. Не страшно? Позориться-то?

Кипун открыл рот, но сказать ничего не успел.

– Пытаться вытянуть дело, до которого не дорос, не позорно, – веско сказал дед. – Позорно не браться за то, на что силы имеются.

Дядька фыркнул. Отец вздохнул.

– Что я матери скажу? – спросил он, потом усмехнулся и добавил: – Ладно, иди. Пробуй. Мы пока тут подождём. Мало ли…

Кипун просиял, сунул под мышку свёрток с вещами и побежал навстречу пёстрой толпе. Люди шли к пристани. Друзья, родные тех, кто сегодня взойдёт на плот, да и просто любопытствующие. Последних было больше всего. Все перешучивались, грызли ломтики сухой рыбы, кто-то пел весёлые разухабистые песенки. Большинство из этих песен Кипун слышал на свадьбах.

Кипун смотрел на людей и на себя будто немного со стороны, будто на самом деле он остался стоять там, возле отца и деда, и издали наблюдает за тем, как тощий лохматый паренёк в латаных, изрядно вымокших штанах, ссутулив уставшие плечи, бродит среди нарядных красивых людей.

Наконец послышался протяжный звук рога. Рог прогудел трижды, немного помолчал и вновь принялся за дело. Гомон стих. К пристани подошёл жилистый, до черноты загорелый старик, обряженный в застиранную чуть желтоватую накидку. На тощей морщинистой шее болтались бусы, шнурки, тесёмочки. Это и был тот, от кого зависела дальнейшая судьба Кипуна – старик Иняй. Кипун впервые увидел его, когда был ещё совсем крохой, и уже тогда Иняй выглядел так, будто вот-вот испустит дух. Он и теперь шёл, время от времени опираясь на сучковатую палку, сверху украшенную черепом какой-то пичуги.

Старик шагнул на невысокий помост, закрыл глаза, поднял свой посох на вытянутых руках вверх и невнятно запел тихим дребезжащим голосом. Кипун не понимал слов песни, да и, судя по выражению лиц окружающих, не он один. Иняй пел, время от времени потряхивая посохом. В птичьем черепе на его навершии что-то перекатывалось и шуршало. Люди молча и терпеливо наблюдали за ним. Наконец песня закончилась. Иняй опустил посох, вынул из-за пазухи холщовый мешочек и неторопливо развязал его.

– Три сестры наряжены… – затянул Иняй.

– Три сестры в рубашках вышитых… – подхватили все остальные.

Кипун тоже тихонько подпевал. Эту песню о лунах он знал и любил. Ещё бы не знать! Ведь песня не о том, как Старшая, Средняя и Младшая вместе на небе танцуют, а о таких, как он, о даре, о том, как рвущемуся впервые крылья подарили.

– Ти-и-ип-тип-типа… – тоненько закричал Иняй, когда песня закончилась.

Он запустил в мешок руку, затем резко вытащил её и широким размашистым жестом разбросал то, что выхватил оттуда. На доски настила полетели синие и белые то ли камешки, то ли бусины.

– Зову того, кто рвётся в небо! Ваш цвет – небесный! Зову тех, кто одарить умеет. Ваш цвет – лунный! – прокричал Иняй.

Люди на противоположной от Кипуна стороне помоста расступились, и из-за их спин вышли юноши и девушки в ритуальных бело-синих плащах. Те, кто желал участвовать в ритуале обретения крыльев, как правило, приезжали дня за три, им дарили накидки, учили правильно держаться. Но обязательным это не было. Подняться на помост имел право любой из толпы. А значит, время Кипуна настало, но расступаться перед ним никто не спешил.

Кипун, работая локтями, пихаясь и шипя, протиснулся к помосту. Затем вдохнул побольше воздуха, как перед прыжком в воду, и сделал шаг. Толпа сперва ахнула, а потом зашлась хохотом. Послышались выкрики:

– Гляди-ка, и этот туда же! Ты оперись сперва, птенчик, потом летай!

Кто-то свистнул. Где-то заулюлюкали.

Кипун наклонился и поднял кругляш. Зажал его в кулаке. Выпрямился и едва удержался, чтобы не отпрыгнуть назад. Иняй стоял прямо перед ним. Нос к носу. Кипун сжал губы в упрямую полоску и расправил плечи.

– Покажи! – приказал Иняй.

Кипун непонимающе хлопнул ресницами.

– Семечко какого цвета поднял? – тихо спросил Иняй.

Кипун разжал кулак. На ладони действительно лежало покрашенное синим семечко куяра, а никакой не камень и не бусина.

– Небесное, – ответил Кипун.

Иняй вздохнул и покачал головой.

– Туда стань и жди! – приказал он, указав направление посохом.

Не погнал! Кипун выдохнул и послушно замер там, где сказали. То ли от навалившейся усталости, то ли от пережитого напряжения его затрясло. Оставалось лишь надеяться, что со стороны это было не слишком заметно. Чтобы хоть как-то отвлечься, он стал вглядываться в лица тех, кто будет проходить ритуал вмести с ним, и с удивлением отметил, что некоторые ему знакомы.

Здесь были две сестры. Несколько лет назад они с родителями приезжали на Угорь. Родня у них среди приозёрных имелась. Вот они и приехали, то ли на свадьбу, то ли на похороны – точно Кипун не помнил. Сёстры были невысокие, кругленькие, как две капли похожие на мать и друг на друга. На это сходство все дивились, сравнивали с Булыгой и Теяной. Одни – близняхи, а разные такие, у вторых – почти два года разницы, а одинаковые. Как их зовут? Кипун, порывшись в памяти, с трудом вытащил оттуда два имени – Алкажа и Сэнежа! Вот только кто из них кто, Кипун не определил бы и под пытками.

Ещё троих, двух парней и девушку, Кипун встречал раньше здесь на Срединном, когда с отцом приезжал. Знаком с ними не был, но лица примелькавшиеся. Девушка была бледна, её била крупная дрожь. Кипун ей искренне посочувствовал и даже чуть поуспокоился – не один он нервничал.

Остальных Кипун видел впервые. Особенно удивлял побитый жизнью мужчина, называть этого высокого чуть высокомерного жителя Дальних островов юношей никому бы и в голову не пришло. Мужчина усмехнулся, и Кипуну стало неловко и неприятно, что его поймали на разглядывании.

– Готовы? – спросил смурной Иняй.

Он расстелил на досках оранжевый плат и велел положить на него поднятые семена. Через минуту на огненном фоне ярко выделялись шесть синих и четыре белых семечка. Иняй цокнул языком и покачал головой.

– Недобро, – пробормотал он.

И в этот же момент одна из девушек истошно вскрикнула, схватилась за живот и повалилась. Это была та самая нервничающая девушка, лицо которой было Кипуну знакомо. Она совсем недавно бросила белое семечко, а теперь лежала, скрючившись у ног остальных, и тихо выла.

– Вовсе худо, – сказал Иняй, опускаясь рядом с ней на колени и прикладывая хрупкую старческую ладонь к покрытому испариной лбу.

Глава 2

Кипун наконец-то сменил латаные штаны на чистую одежду, что взял из дома, и теперь сидел в теньке похожий на человека. Потерявшую сознание девушку куда-то унесли. Иняй ушёл с ней. Чужак с Дальних островов исчез следом. Остальные участники обряда сидели неподалёку от Кипуна. Толпа зрителей не расходилась, но песни и смех стихли. Все молча ждали непонятно чего.

Подошли дед и отец. Смурные, серьёзные. Сунули Кипуну лепёшку и бутыль с соком калгодо. Калгодо Кипун не слишком любил, ему не нравилась сладковатая вяжущая мякоть, скрывающаяся под твёрдой одеревенелой оболочкой. Да и многочисленные маленькие белые семена противно скрипели на зубах. Но изрядно разбавленный водой сок был неплох, к тому же он хорошо освежал и утолял жажду. После первого же глотка защипало потрескавшиеся губы.

– Ешь, цыплёнок, – велел отец и горько усмехнулся. – Там мать от беспокойства с ума сходит. Домой нам пора.

Кипун кивнул и послушно откусил от лепешки. Лепешка была плотная, вчерашняя. Тонкая. Мать такие часто печёт. Особенно в дорогу. Хочешь – рыбу в них заворачивай, хочешь – фрукты. Удобно. Не пачкается. Но в этот раз лепешка была пустой. Ещё бы… Родные торопились, видать. Не до сборов им было, похватали, что под руку попало.

– Езжайте, – выговорил Кипун, проглотив первый кусок. – Со мной всё в порядке теперь будет. Иняй разрешил. Чего вы здесь попусту сидеть будете? Видали, как всё обернулось? Сколько это теперь протянется… А там мать волнуется. Вы ей скажите, что со мной всё хорошо. Я после обряда сразу домой.

– Цыть! – отец отвесил ему леща. Звонкого, но не болючего. – Наказы он мне тут ещё давать будет.

– Я тут останусь, – встрял в разговор дед. – Они мать успокоят, а я обожду. До конца.

Кипун похлопал глазами.

– Так то ж несколько дней, деда! – воскликнул Кипун, от удивления он даже не обиделся на отца за затрещину.

– То и славно, – усмехнулся дед. Загорелое морщинистое лицо его от усмешки и вовсе будто трещинами покрылось. – Когда мне ещё столько дней побездельничать дадут?

Кипун отхлебнул сок из бутыли. Где дед собирается его ждать? Здесь? На площади? Он и денег, верно, не взял. И с едой не густо. Вон Кипуну пустую лепешку отдали. Последнюю, поди. Кипун поперхнулся.

Отец застучал его по спине.