Кружевные закаты

– Скажите, что я сделал против правил? Ничего. Но вы посчитали это оскорблением… Хотя что говорить с вами – не поймете.

– Я понимаю только то, что ради утоления собственной прихоти вы готовы разрушить нашу семью.

– Мою семью разрушил ваш сын, но я уверен, что вы и не вздохнули из-за этого. Как это по-женски.

– Не перекидывайтесь на женщин – это низко.

– Вы правы. Но вы не просили – вы требовали. И я вынужден отказать вам уже без всякого уважения.

– Молодой человек, – сказала Ефросинья так сухо, как только могла. – Вы понимаете, какие последствия принесет вам эта беседа? Подумайте, прежде чем рвать всякие отношения с моим кланом.

– За мной тоже есть сила. Вы переоцениваете свои возможности. Прошу вас удалиться.

– Ну это уж слишком!

– Понимаю, вы не привыкли к такому обращению. Но и я не привык, чтобы мне указывали, что делать, даже не стараясь облечь это в вежливую форму просьбы.

Ефросинья без слов более поднялась и прошагала до выхода как королева. Николай невольно загляделся на ее поступь. Чванливо принимая от слуги шаль, Ефросинья вышла на крыльцо, окидывая ястребиным взором угодья Литвинова и недоумевая, как этот горемыка еще не превратил наследство в пепел. Сейчас же она приметила Анну, медленно бредущую и опирающуюся на руку прислужницы. Прежде чем Анна поравнялась с госпожой Мартыновой и подняла опущенную голову, Ефросинья снизошла до того, чтобы самой приблизиться к супруге Николая Литвинова и прошипеть, не теряя самообладания:

– Это все по вашей милости, дорогая.

– Что по моей милости? – недоуменно переспросила Анна.

– Из-за того, что вы вертихвостка, – и направилась далее с чувством исполненного долга, представляя, что уничтожила Анну этой фразой.

Но Анна была теперь так опустошена, что лишь пожала плечами и направилась далее.

– Как же нам восстановить влияние? – спросила Янина, встретив Николая у двери и догадываясь обо всем, умело сопоставив все факты последних дней.

– К чему? – устало отозвался Литвинов.

– Сила, влияние никому не вредили.

– Возможно, когда-то вы выйдете замуж и будете иметь все предпосылки, чтобы стать защитницей и родоначальницей сильной династии. А пока – увольте. К чему мне влияние, у меня и детей-то нет.

– Вам сейчас кажется так… Но ослепление пройдет, и вы пожалеете…

– Возможно.

– Вы действуете недальновидно.

– Плевать.

Янина была поражена и уступила. Она лучше кого бы то ни было знала, как ему было важно положение и деньги, но не для самолюбования, а для крепкого тыла, чтобы выращивать детей. Теперь, когда Николай видел, что все разрушилось на фундаменте, он действительно впал в апатию.

Перед самым поединком он рвал и метал, был в настоящем бешенстве. Анна впервые видела его таким, но ей было плевать на все кроме холодной воды. «Николай такой скучный», – оправдывала Анна свое поведение. Ей не приходило в голову, что он, подобно многим людям, не мог говорить с ней о накипевшем, ему неловко было обнажать свою слабость откровениями, выплескивать на нее это. Насмотревшись на них, Яня невольно решила, что большинство их проблем от недомолвок. Одна ложь потянула за собой другую, один гадкий поступок открывал врата для последующих (все ведь потеряно уже, можно грешить дальше). Уже не выбраться было из этой трясины.

40

Во время показа живых скульптур в неком салоне Дмитрий активно переглядывался с натурщицей, а она улыбалась в воротник времен расцвета Испанской Империи и жеманилась.

То утро, когда ему принесли запечатанный вызов, Дмитрий встретил именно с ней. Он раздраженно хлопнул по боку свою недалекую любовницу, щебечущую то, во что он и не пытался вслушиваться, поскольку знал, что смысла в этом ни на грош, а он и так угадает ход ее мыслишек. Нечаянно он подумал, что пора вернуть ее туда, откуда взял. Эта надоела быстрее прочих. Хмуро он сел на балдахин, вспомнив Анну. Безмолвную, прекрасную, испуганную… Дмитрий чувствовал пустоту ее отсутствия даже когда зарывался в волосы непонятно зачем взявшейся здесь… Непонятно для чего он регулярно просыпался в объятиях новой женщины. Привычка? Разнузданность? Не под влиянием даже алкоголя, и все же проворачивал такое регулярно. Зачем ему нужны были новые связи и кутежи? Забить пустоту? И какими катастрофическими, пошлыми и кричаще прекрасными, почти кровавыми в безупречности своей оболочки они казались Дмитрию.

В отупении Мартынов разломал сургучную печать, предвещая недоброе, и с учащающе колотящимся сердцем читал выжженные горечью строки, написанные Николаем.

Когда Дмитрий вернулся домой от своего замужнего увлечения и узнал, с какой целью его мать предприняла вылазку в деревню, он кричал так, что покраснел. «Ты не даешь мне вести себя как подобает мужчине!» – был его вердикт. Но он быстро успокоился и начал готовиться к отъезду. Исполнился он какой-то мрачной необратимой решимости, в глубине души полагая, что Николай имеет на это право. В то же время ему все равно было страшно, как бы он ни замазывал это перед самим собой.

Ефросинья Петровна пришла в ужас от мысли, пусть и бредовой, что сыну в голову могло прийти жениться чего доброго на Анне! Бесприданнице! С ее жутким отцом! Она не ровня им, а он будет биться из-за нее! Госпожа Мартынова в тот момент была даже рада, что Дмитрий уже женат. А потом вспомнила, что союз его для нее в высшей степени неудачен, их расчеты на приданое обернулись отрезвлением, и утеряла довольную улыбку, приуныв.

– Мама, да как вы посмели! – бушевал Дмитрий, наскакивая на неумолимое спокойствие матери.

– Перестань истерить! – жестко отвечала та. – О тебе же, дурень, забочусь!

– Ну здесь вы явно хватили лишку, – подала свой негромкий голос вышивающая Ирина Андреевна.

Ефросинья Петровна недобро скосилась на невестку, очень опрятную и преуспевающую по виду благодаря здоровой беременности. Ее чистые волосы и хорошая кожа разозлили старшую госпожу Мартынову. Она как будто козыряла ими!

– Милая, ты, кажется, пока живешь в моем доме? – спросила она без всякой угрозы в голосе, но так льдисто, что даже Ирина, умеющая сама держать марку, едва не съежилась.

– Да…

– Так будь добра, голубушка, – величественно выговорила Ефросинья Петровна, предостерегая, – считаться с моим мнением.

Ирина стерпела в тот раз. И действовала очень тонко, постепенно и издалека. Скоро сын перестал жаловать мать, избегая объяснений и по-прежнему лобызая ей руки при поредевших семейных обедах. Умерла она в одиночестве, вдали от внуков, с унизительным сознанием проигрыша.

41

Николай с лакеем ждали Дмитрия Мартынова и его секундантов на рассвете. Все происходило в лучших традициях поединков той эпохи – сильный ветродуй, снег, поднимающийся с земли и истово бросающийся в глотку. Николай, готовый на все, нетерпеливо шнырял из стороны в сторону. Побыстрее только прикатил бы этот! То, что этот может застрелить его, и никакого возмездия, никакой чести и справедливости не настанет, Литвинов как-то не задумывался. От горячки предчувствуемой бойни у него словно поднялась температура тела, и жар передался пульсирующему мозгу, пожирая его. Все, что осталось – это бешеное желание опустошить заряд в человека, который когда-то был ему другом, что отнюдь не мешало ему прелюбодействовать с его женой. Николай подернулся от этой мысли. Снова.

Когда Дмитрий прибыл, они недолго обсуждали что-то, что вылетало у Николая из памяти тут же по произношении. Он злился, что они так бездарно тратят время, и грубил. Бледный насупленный Дмитрий, которому вовсе не хотелось подвергать свою жизнь опасности, но понятия о чести требовали его присутствия и достойного поведения на этом месте, прятал голову в воротник и с надеждой смотрел на секундантов, растолковывающих правила собравшимся.

– Узаконенное убийство… Прошу, прекратите, – сказал один из сопровождающих Мартынова.

Николай с уважением посмотрел на этого здравомыслящего человека и, понимая абсолютную правоту и справедливость его слов, не двинулся с места.

– Понимаю, что в Европе законы к дуэлянтам мягче. Но раз уж мы в России, а честь свою пятнать я не позволю…

– Вы офицер, любезный?

– При чем же здесь это…

– Вы так распинаетесь о долге и чести… Не являясь даже военным.

– И что же? Раз я не военный, коих на Руси – матушке всегда так уважали, я и чести не имею?

Здравомыслящий пожал плечами, а Николай, не вытерпев, объявил:

– Довольно! К барьеру, господа.