Остров Буян

– Все ты, все ты научаешь! Лукавские вирши твои за пословицу стали! – воскликнул Макарий, услышав складную речь из народа. – В Патриарший приказ[169 - Патриарший приказ. – Здесь имеется в виду Патриарший судный приказ, ведавший судебными делами о преступлениях против веры, а также назначением духовенства на должности (помимо этого приказа, существовали Патриаршие дворцовый, казенный, церковный приказы).] тебя сдать!..

– Горячишься ты, отче! – внезапно вступился поп Яков. – Что тебе в Патриаршем приказе скажут? Видано ли дело, чтобы архиерея лупили на площади! Спросят тебя, чем довел ты народ, а ты, бедненький, что им на отповедь скажешь? В старое время церковь единству служила, – поучающе сказал поп. – Сколь было князей да княжеств, а церковь одна. Вокруг церкви Русь сколотилась. Тогда нас любил народ, когда мы народу по божьей правде служили. А ныне что? Не богу и не народу ты служишь, а богатым да сильным. Для них ты извет написал новгородскому воеводе, на нас войско звал, нашего челобитчика из-за тебя в колодки забили. С ними ты дружбу водишь народу на пагубу. Церковь срамишь! Свой чин архиерейский испакостил черной корыстью! Чего же ты хочешь? Как народу тебя почитать, когда ты кнута заработал на жирную спину! Ты един с воеводой и с Федькой. Коли на них город встал, так уж, стало, и на тебя. Чем ты лучше? Да бога зачем в свое поганое дело суешь? Али бог в воровстве и злобе тебе заступа?

– Молчи, поп недостойный! Дерзаешь ты на кого! Живого тебя на костре сожгут за такие речи! – распалился Макарий.

– Меня на земном огне, а ты будешь гореть у чертей вместе с Емельяновым Федькой! – не сдавался поп.

Макарий опять повернулся к Томиле.

– Ты и попов научаешь, гад ядовитый, ехидна! Завистник ты, червь ползучий! В рыночном прахе ползаешь брюхом и сильных за то ненавидишь, власти моей завистник!

– Власти твоей? – с дерзкой насмешкой спросил Томила. – А вот я стою. Укажи ты народу меня побивать, коли властен! Не можешь? А я укажу – и на чепь тебя, как бешена пса, посадят!..

– К соболям, да шубе, да к стерляди на столе злая зависть печенки тебе заела! – забывшись от злобы, шипел Макарий в лицо Томиле. – К богатству зависть; икру осетровую хочешь ты ложкой жрать… Ан не будешь! Дыба тебе! Плаха, костер тебе!.. За собой на дыбу весь город тянешь… Эй, люди! – вдруг неистово заголосил Макарий. – Люди, царь вас казнит за мятеж, а я прокляну и от церкви отрину вместе с Фомкой-расстригой! Эй, люди! Причастия святого не дам перед плахой! Отступитесь от мятежа, человеки! Богом живым молю – отступитесь! – Макарий сорвал с груди крест и высоко поднял его над толпой. – Отступитесь от нечестивца-расстриги! Анафеме всех предам, иже с ним будут в мысли!

Толпа оробела и в ужасе отшатнулась перед проклятиями архиепископа. Вокруг него и Томилы образовалось свободное пространство.

Макарий вдруг распрямился, как будто вырос, ощутив у себя за спиной силу церкви – вековую силу, ломавшую именем бога волю царей и народов.

Холеная борода Макария растрепалась, по раскрасневшемуся лицу лился пот, волосы липли ко лбу и щекам, а глаза его сузились в злобные щелки.

– Пади на колени и кайся, мятежный расстрига! – брызжа слюной, крикнул он и двинулся на Томилу. – Я пастырь, народ – мои овцы…

Архиепископ вознес к небу крест. Он увидел смятение в глазах окружающих и уже ощутил победу: вот-вот народ отступится от своего вожака, Томилы.

– Бешеный пес! Собака! Укусит! Ой, погрызет! – раздался возглас в толпе.

– Где бешеный? Где?! – отшатнулся народ в испуге.

– Да вот, окаянный! Аж пена на морде! Вишь, с цепи сорвался! Лови! – крикнул Иванка и ловко накинул веревочную петлю на шею Макария, который, как и другие, в страхе растерянно глядел себе под ноги, опасаясь укуса собаки, на миг забыв про свой крест и проклятия.

– Дядя Ерема, давай сюды цепь! – крикнул Прохор Коза. – Эй, собакарь!

– Ишь ты грех! Ведь и вправду – бешен! – внушительно произнес густой голос городского собакаря Еремы.

Он плечом раздвинул толпу, брякнул цепью и накинул собачий ошейник на шею Макария.

Кто-то ахнул. Макарий, хрипя, в неистовстве, схватился руками за цепь и рванул ее.

– Тише, удавишься так! – остановил собакарь. – Фью! – свистнул он. – Пойдем, пес!

И, не глядя, потащил на цепи упиравшегося Макария. Томила смотрел удивленно на все, что творится, шагнул вперед, словно что-то хотел сказать, но махнул рукою и отвернулся.

Макарий только хрипел и рычал и не мог больше вымолвить слова от исступления.

– Куда вы его, Еремка? – выкрикнул кто-то.

– Куды ж! В живодерню! Весна – вот и бесится, – пояснил собакарь. – Не покусал бы народ да скотину. На мне за весь город ответ! – добавил он, будто в самом деле тащил на цепи собаку.

– С такой собачки за шкуру, чай, выручишь! – пошутил молодой стрелец, пощупав соболью полу Макарьевой шубы.

– Не трожь, укусит! – выкрикнул Иванка, а собакарь тащил своего пленника дальше.

И вдруг смятение среди народа рассеялось. Толпа приняла игру. Все расступались перед Макарием, словно давали ему дорогу, потом внезапно задние наваливались на передних и мяли его в толпе. Его дергали, трепали, грозились. Многие напоминали ему о своих обидах: ему кричали, что он отбил покос на поемных лугах, что за ловлю рыбы на своем откупном плесе забил рыбака плетьми, что он морит стариков в нетопленной богадельне…

Часа два водили его по городу, пока колокол Рыбницкой башни ударил опять тревожным призывным звоном. Это случилось, когда Макария ввели на цепи в богадельню просить прощения у стариков, которых он заморил голодом и морозом. Он всем уже надоел, таскать его стало скучно.

Тут же его привязали на цепь, оставив среди нищих.

И хотя народ, покинув Макария, разошелся и никто его не караулил, архиепископ еще часа два не смел снять ошейника и молча, недвижно, глядя в одну точку и шевеля губами, сидел на нарах в вонючей избе, полутемной, сырой и грязной, где ютились нищие старики…

Псковичам уже было не до него. Псков, ниспровергнув владыку церкви, возвратился к своим делам – на площадь к Рыбницкой башне. Псков теперь требовал на дощан земских старост. Но Подрез и Менщиков – оба скрылись. За ними пошли ко дворам, но их не оказалось и дома… И тогда псковитяне выбрали в земские старосты хлебника Гаврилу Демидова[170 - Демидов Гаврила – один из главных руководителей Псковского восстания, происходил из посадских людей, занимался торговлей хлебом. В марте 1650 г. был избран всегородским старостой, занимал непримиримую позицию по отношению к Москве. Во второй половине сентября был арестован, в ноябре, как сообщает историк М.Н.Тихомиров («Псковское восстание 1650 года». М.-Л., Изд-во АН СССР, 1935, с. 172–175), вместе с женой и детьми отправлен в Новгород, присужден к кнуту и выслан в «дальние концы» Московского государства.] и кузнеца Мошницына.

С радостными криками народ проводил их в Земскую всегороднюю избу.

Зато съезжая изба в тот день пустовала. Воевода Собакин, узнав о том, как обошлась толпа с Макарием, побоялся поехать в съезжую избу, чтобы не встретиться о возбужденной толпой… Народ стучал в двери воеводского дома, но ставни были закрыты, двери заперты, ни одна живая душа не откликнулась. И толпа поняла, что воевода Собакин уже бессилен, и не стала разбивать дверей воеводского дома…

2

Афанасии Лаврентьич Ордин-Нащекин примчался в Москву с вестями о мятеже. Расспрошенный в Посольском приказе, он рассказал дьяку Алмазу Иванову обо всем, что стряслось. В тот же день он успел побывать в домах у многих старых знакомцев – дворян. Он рассказал повсюду, как целых семь дней провел под властью бунтовщиков и как прежде отъезда из города он оставил повсюду своих надежных людей. Он считал, что будет во всех дворянских домах принят как самый желанный гость, что повсюду наперебой москвичи захотят услышать из первых уст вести о мятеже.

Но на деле все было иначе. Москва больше спрашивала о ценах на хлеб и сало, несмотря на то что по площадям на московских торгах простой народ уже говорил о восстании Пскова. Нескольких болтунов схватили в Земский приказ, но тем не могли утишить народной молвы: всюду шел шепот о том, что во Пскове восстали меньшие люди и с ними стрельцы, что побили они воевод и дворян, всем порубили головы да выставили на кольях по городским стенам, а дворянские дома пожгли и все животы пограбили, поделили между себя, выбрали атаманов и ныне живут казацким обычаем…

Эти народные слухи, конечно, дошли и до бояр, дворян и больших торговых людей, но когда спрашивал их псковский стольник, что делать со псковской чернью, они, позевывая после обеда и заслоняя крестами рты, говорили о воле божьей и о том, что-де все успокоится.

Далекий Псков не трогал московских дворян и бояр. Каждый из них смотрел со своей колокольни, считая, что воевода во Пскове должен управиться сам.

Выезжая в Москву после совета с противниками мятежа, Ордин-Нащекин лелеял мечту о том, как приедет в Москву и расскажет царю о случившемся. Он хотел рассказать о том, что мятеж порожден нерадением и корыстностью воевод, что воевода, присланный в город со стороны, не может править столь мудро, как дворянин, возросший в этом же городе. Он рассчитывал книжностью и умом полонить царя и получить от него долгожданный чин думного дворянина вместе с назначением на воеводство во Псков.

Стольник знал, что сейчас без него его союзники трудятся во Пскове над тем, чтобы разъединить мятежников. Если государь будет милостив и даст ему войска, он войдет в город с распущенными знаменами, вместо казней окажет всем милость, срубив десяток голов и повесив самых главных мятежников. После того он рассчитывал, что покажет на всю великую Русь, как надо править, думая о государстве, а не о бездельной корысти, как делают все воеводы.

И когда бы Псков превратился в радостный город, где все восхваляют праведного воеводу, он бы приехал вновь ко двору и привез в дар царю Алексею Михайловичу «наказную грамоту справедливому воеводе», которую сочинял уже пять лет подряд, собирая в нее все мудрые мысли о благочестивом и бескорыстном правлении, какие встречал он в писаниях разных земель.

Иным из больших торговых людей города Пскова Ордин-Нащекин уже читал отдельные главы своей «наказной грамоты», и они, покачивая головами, причмокивая языками, дивились книжной мудрости стольника и говорили, что, если бы жизнь учинить по его писаниям, все были бы довольны и жили во Пскове, как в райском саду. Потому-то псковские дворяне и богатые купцы Устинов, Русинов, Левонтий Бочар, Подрез и Менщиков, в первый день восстания тайно собравшись в доме у Ордина-Нащекина, в один голос послали его же в Москву к царю хлопотать о воеводстве.

Но пока как стена перед ним стояла московская боярская крепость. Он ненавидел их, этих безграмотных, темных людей в высоченных бобровых шапках, правивших государством не по уму и заслугам, а по делам отцов.

«Подождите, придет на вас новый Иван Васильевич Грозный, грознее тех двух, и согнет же в бараний рог!» – думал стольник.

Но, кроме них, кто мог помочь?!

В одном из дворянских домов Ордин-Нащекин столкнулся с козловским воеводой Иваном Алферьевым, крепко запомнившим бунт, который случился в Козлове в позапрошлом году. Сам переживший мятеж и натерпевшийся страха от черни, Алферьев лучше других мог понять исповедь стольника. Даже теперь, в дни восстания во Пскове, козловский воевода, оказавшись в Москве, «от греха» отсиживался тут, не решаясь возвратиться в Козлов, понимая, что бунт во Пскове рожден не псковскими порядками, а общим укладом, царившим по всей Руси.

– Силен меж бояр Никита Иваныч Романов да патриарх святейший Иосиф[171 - Иосиф – патриарх (пятый) Московский и всея Руси с 1642 по 1652 г.]. Они не хотят посылать войска, страшатся в Москве и других городах мятежа. Слыхал ли ты вести, какие идут из заморских стран? – шептал козловский воевода, склонясь к самому уху Афанасия Лаврентьевича. – Аглицкие немцы своему королю голову отрубили, турки своего салтана ночью зарезали…[172 - …турки своего салтана ночью зарезали… – Имеется в виду убийство султана Ибрагима (1615–1648), который был задушен в августе 1648 г. янычарами по наущению мусульманского духовенства.] Сказывают, на небе знамения случились…

– Пустое бормочешь, Иван Сергеич, – отмахнулся Ордин-Нащекин. – Султана его же родня зарезала, англичанцы – иная статья: у них лютерская вера против латинцев дерется. А у нас на Руси, слава богу, вера одна!.. Скажи лучше – к кому бы из больших бояр затесаться, чтоб сговорити к делу.

– Я боярину Ивану Никитичу князь Хованскому[173 - Хованский Иван Никитич (?–1671) – князь, боярин, в 1650 г. руководил подавлением Новгородского и Псковского восстаний.] свойственник.