Возле крытых саней посадского выборного Сысоя Григорьева его хозяйка, со злыми глазами, сухая и угловатая баба, в богатой шубе, размазавши по лицу румяна, пилила мужа:
– Куды те нелегкая тащит! Смотрел бы, как люди-то деют! Савелия-рыбника шиш от семейки, от дома угонишь! Нанял вместо себя человека, и жив и здоров!.. А тебе-то, вишь, надо чести посадской!.. Дураков ищет честь-то!
– Не тяни ты жилы! Не в супостатские страны – к царю православному еду! – прорвался, не вытерпев, муж.
– А куды я с робятами денусь? Семь душ нарожал, да к царю! Бери их с собой!
– Что ты воешь, Устинья Самойловна! Люди в Литву да в Неметчину ездят – не гинут! – вмешался посадский из провожатых.
– Из Москвы белил да румян привезет! – засмеялся казак.
– Она, дура, страшится – муж из Москвы не воротится!
– Кому такой надобен! Мужичок с кувшин, борода с аршин, ножки кренделем! – подхватили две зубоскалки казачки.
Толпа возбужденно кипела вокруг отъезжающих.
– Боярам в руки нашего челобитья не давайте, одному государю! – кричали посадские.
– Скажите ему все градские обиды.
– Постойте за мир – правду режьте!..
Истома не входил в Земскую избу. Оттуда в гурьбе челобитчиков вместе с Томилой вышел Савелий-рыбник, но в широкие дорожные пошивни вместо него сел Истома. Когда рыбничиха сунула ему в руки тяжелый мешок со снедью, глаза его злобно сузились и сверкнули. Томила, чтобы его успокоить, принял мешок и отдал сидевшему рядом в санях выборному от черного духовенства – монастырскому конюшенному старцу Пахомию.
Пахомий весело подмигнул Иванке:
– Вот мы и сподобились с бачкой твоим к государю в гости! Не плоше бояр! То-то, малый!.. Воротимся – пирогов привезем.
– С добром воротитесь, то всем городом напечем пирогов! – весело отозвался кто-то в толпе.
Истома, сидя в санях, казалось, не видел и не слышал всей толпы, не замечал ни детей, ни бабки Ариши, несмело топтавшейся позади детей. Громкий голос рядом с санями пробудил его от задумчивости, глаза его потеплели. Он поманил к себе бабку. Она протискалась к самым саням.
– Прощай, мать, – сказал ей Истома, назвав ее так в первый раз за все годы. – Расти внучат… Спасибо тебе… Будет стрясется что, не покинь их одних…
Бабка всхлипнула. Торопливо, словно вспомнив забытое, полезла за пазуху под шубейку, трясущимися руками вытащила деревянный крестик, поспешно распутывая нитку.
– Из Киевской лавры[166 - Из Киевской лавры… – Имеется в виду Киево-Печерская лавра – мужской монастырь, основанный в Киеве в 1051 г.]… кипарисовый, как и крест господень… Носи, Христос тебе в помощь, сынок мой… Истомушка… – тоже в первый раз прорвалась лаской бабка.
Истома надел крест на шею. Притянул к себе Федю и обнял за плечи. В обе щеки расцеловал прильнувшую к нему Груню. Иванка вскочил на задок, обнял отца со спины. Отец потрепал его по руке.
Пахомий взглянул на Иванку и усмехнулся.
– А ты, свет, смотри тут без нас – время горячее, головы не сверни! – сказал он.
– С бо-го-ом! – крикнул кто-то из передних саней.
Вся вереница повозок тронулась, забряцали дорожные бубенцы на тройках. Челобитчики, сняв шапки, крестились, кричали слова прощания.
Стая собак и толпа ребятишек кинулись в угон за поездом вдоль улицы к Петровским воротам.
8
В тот же день, как уехали челобитчики, Иванке пришлось расстаться с Кузей.
Кузя сразу вошел в мятеж, словно всю жизнь только того и ждал, словно о том мечтал, и затем покинул отца и мать и ушел бродяжить с Иванкой… Он вошел в мятеж не горячась, но положительно и спокойно. Он говорил как равный с Томилой Слепым о земском ополчении, и его слушали серьезно и внимательно, как рассудительного взрослого советчика.
Когда зашла речь о том, чтобы отправлять по городам письма, то дядя Гаврила вместе с Томилой Слепым послали Кузю в Остров, Воронач и Опочку. Ему дали земские письма. И Кузя, сложив котомку, простился с Иванкой и обнялся с дядей. Иванка просил также послать и его, но его не пустили. Иванка махнул Кузе рукой и опечалился. Ему казалось, что Томила не хочет его посылать, потому что он не уберег посадский извет от Собакина, и он не смел настаивать и оправдываться…
С уходом Кузи из города Иванка стал одинок. С Якуней он не встречался, избегая бывать в доме кузнеца, а к Захарке испытывал только вражду…
Иванку мучила обида и ревность. Не раз подходил он к дому Мошницына, стоял у ворот и, не решаясь войти, уходил… Он брел к Мирожскому монастырю или обратно в город, но издали снова ему начинало казаться, что встреться он на одну духовинку с Аленкой – и все разъяснится…
Один раз он совсем готов был войти в дом, когда навстречу ему из дома Мошницына вышел Захар, весело напевая… Иванка шмыгнул в чужие отворенные ворота… И вдруг здесь в сумерках неожиданно столкнулся с Якуней и отшатнулся.
– Чего тебе тут? – засмеялся Якуня. – Не совестно? Мимо ходишь, а к старым знакомцам и глаз не кажешь!..
– Не хочу с Захаркой встречаться.
– Боишься – бока наломает?!
Иванка молча сунул кулак под нос Якуни. Захарка прошел мимо ворот. Обледенелый снежок хрустел под его шагами.
– Теперь не боишься? Идем, – позвал Якуня.
– Куда?
– К нам идем. Алена-то рада будет!
– Недосуг, – отмахнулся Иванка.
– Ты что – на Аленку сердит за Захарку?
Иванка почувствовал, как загорелись у него щеки и уши, но он сказал, стараясь казаться равнодушным:
– Да нет, так, недосуг. Занят я…
– Напрасно серчаешь, – вступился Якуня за сестру. – Ты бы еще года три пропадал, – а девке что, плакать сидеть?!
– Я не помеха – хоть за рогатого пусть идет! – огрызнулся Иванка. – Что ты ко мне прилип!
– Ну и дурак! – оборвал Якуня. – Девка тебя ждет, лишь батьке не смеет сказать про тебя – боится, что силой выдадут. А Захар день за днем все ласковей. Ты воротился, Аленка про то не знала. Я в воскресенье помянул за пирогом про тебя. Аленка вскочила да вон из горницы… Вот уж ден пять с Захаром и слова не молвит…
Иванка обрадовался:
– Я мыслил, уж их обручили.
– Чаял я меду пить на Захаркиной свадьбе, – поддразнил Якуня, – а мне что – и на твоей поднесут!