Остров Буян

– Пули, чудак! – пояснил стрелец.

Якуня рассмеялся тому, что все было взаправдашнее и вовсе не было страшно. Он поглядел назад. Вдогонку телегам скакали всадники. Возле одной из отставших тележанок шла драка псковичей с московскими стрельцами.

Рыжий стрелец остановил коней.

– Пособим! – крикнул кто-то.

Все стали заряжать пищали и нацелились в скачущих всадников. Якуня выстрелил вместе со всеми. Один дворянин упал с лошади, и Якуня подумал, что это попала его пуля. Дворяне рассыпались с дороги, и тогда стало видно, что ранены две лошади – они бьются по земле и возле них возятся еще двое ратников… И вдруг с криком от Пскова пробежали люди Сумороцкого; стреляя из пищалей, они наступали на дорогу. Тогда рыжий стрелец сунул Якуне вожжи.

– Скачи в город живей! – крикнул он.

Якуня забрался на телегу и дернул вожжи, а стрельцы побежали назад к дороге помогать в драке людям Сумороцкого.

Впереди Якуни катились отбитые телеги, но теперь на каждой было не по три-четыре, а по одному человеку. На возу у Якуни лежал стрелец, которого ушиб он пищалью; лежал и стонал…

Якуня вместе с другими влетел в открытые городские ворота, и почти в то же время вбежали несколько стрельцов и посадских охотников. Все о чем-то кричали, а Якуня улыбался, сидя в телеге, не выпуская вожжей… Вбежали последние псковитяне, и ворота захлопнулись, а со стен раздалась пальба из пищалей – это отгоняли от ворот преследователей из войска Хованского. Якуня увидел рыжего стрельца. Лицо у него побелело. Он скинул кафтан и зажимал рукой бок, а через пальцы из-под рубахи сильно текла кровь. Вокруг рыжего сомкнулась толпа, его подхватили на руки и, суетясь, толкаясь, мешая друг другу, понесли в один из соседних домишек…

Стрельба из пищалей прекратилась теперь, только редко и нестройно ударяли пушки. Якуня все еще сидел с раскрытым ртом на телеге и глядел на ворота, куда унесли рыжего, когда его хлопнул по плечу Михайла, только что прискакавший от Великих ворот, взволнованный вестью о том, что Якуня участвовал в вылазке.

– Здоров, сын! – воскликнул он. – В полон взял стрельца?

Якуня вмиг позабыл о рыжем, соскочил с телеги и обнял отца. Их окружила толпа, и какие-то люди, спустившись со стены, громко и услужливо рассказывали всегороднему старосте, как смело дрался его сын.

– Тот кык нацелился, а он его кык в морду тык. Тот брык!.. – рассказывал кто-то с веселым восторгом.

Пленный, бородатый стрелец, все еще охая и держась за грудь, тоже рассказывал…

Якуне очень хотелось самому рассказать отцу о сражении, но слушать, как рассказывают другие, было также приятно, и, разрумяненный и смеющийся, он молча, раскрыв в удивлении рот, слушал других вместе с довольным отцом…

4

Хотя псковитяне с первых часов осады показали, что не боятся московского войска и могут стоять за себя, хотя они отбили шесть обозных телег из кошей Хованского и увели в плен шестерых московских стрельцов, но удержать и отбить дорогу они не смогли.

Хлебник видел в этом свое поражение, но признать его вслух – значило бы ослабить дух осажденных, а надо было во что бы то ни стало его укреплять, и Гаврила, не сказав ни слова дворянам, которые ждали грозы и страшились кары, направился к молодежи, к возу, на котором сидел Якуня.

– Вот так добыча! Вот молодцы! Едва-едва пушек не отняли у боярина. Ну, смотри, робята, в другой раз отнять! – восклицал он, бодря молодежь. – С полем, робята, с крещением огненным! С богатой добычей!

Толпа тесно сбилась вокруг возов.

– Пищалей новых небось тут!

– И сабли, чай, добрые!.. – говорили в толпе.

Толпа посадских требовала раскрыть отбитые воза и раздать оружие по рукам. Земские старосты указали воза развязать.

Одни ждали самопалов, другие пищалей, третьи сабель. После первой удачной вылазки воинственный дух охватил всех. К телегам тянулись руки, нетерпеливо прощупывая оружие под рогожами и в мешках. Стрелец скинул веревку, запустил под рогожу руку и потянул первый попавшийся предмет. Это оказалась старинная варяжская секира, блеснувшая самоцветными камнями у обушка.

– Вот так топор! – воскликнули в толпе.

За топором попался такой же старинный меч в чеканной оправе, потом – самострел из турьих рогов. И толпа встречала богатое оружие удивлением. Дивились богатству, дивились и тому, что оружие было старинное.

– То княжьи доспехи, а ты для нас, для простых мужиков, добывай скорей! – кричали стрельцы.

Стрелец вытащил серебряный позолоченный подсвечник, другой, третий, потом несколько кубков, соболью женскую шубу…

Толпа закричала возмущенно, чтобы распутывали другие воза. Нетерпеливые люди вскочили на телеги и стали резать веревки, и вот из возов, вместо пищалей, посыпались шелк, бархат, сукна, меха, женские опашни, телогреи, кокошники, несколько бочонков вина, серебряные блюда, посохи с роговыми набалдашниками, ковры, чаши, сундучки с женскими уборами, с зеркалами, жемчуг, ларчики перламутровой отделки, золоченые крохотные башмачки, песочные часы, богатая сбруя на шестерную упряжь, три ящика с шахматной игрой разной выделки, собачьи ошейники, плети с рукоятками рыбьего зуба, камчатные скатерти, кизилбашские шали, курильницы для благовоний и даже – стол и два кресла заморской резьбы с перламутром.

Пленные московские стрельцы сказали, что на шести передних возах везли добро самого воеводы Хованского.

– Кто в поход с собой возит на шести телегах?! – возмущались псковичи. – В Новегороде грабил воевода добро, а во Пскове отняли от него.

– Краденое впрок не идет!

– Боярин не тать! – шутили другие.

– Тать не тать, да на ту же стать!

И псковитяне смеялись, что после первого малого боя боярину в походе не осталось даже на смену исподников…

Они были уверены в своей силе.

5

За несколько дней собралось в отряде Иванки и Павла с полсотни крестьян. Они стали в лесу, невдалеке от Московской дороги, построили себе в чаще шалаши из ветвей для обороны от разорения людьми Хованского, поставили возле стана острожек и высылали дозоры к дороге.

Пораненный в схватке с дворянами, Иванка третий день оставался лежать в шалаше, пока Печеренин выезжал со своими людьми для дозора дорог и в деревни.

Для тех, кто оставался в лесном стане, когда часть людей выезжала в набеги, жизнь была тиха. У шалашей и землянок дымились костры от мошкары. Оставшиеся в лесу повстанцы были уверены, что если случится опасность, дозорные им дадут знать. Босиком бродили они в лесу, собирая землянику. Иные из них ладили себе луки и стрелы, стругали длинные ратовища для копий, к которым прилаживали в наконечники косы, тесали длинные топорища для топоров, которым было теперь суждено служить ратную службу, делали деревянные латы, обивали бычьей кожей щиты, на кострах обжигали тяжелые набалдашники палиц, сделанных из молодых деревцев, вырубленных вместе с корнем.

Однажды в такой тихий час Иванка в своем шалаше проснулся от шума.

– Туды еще и дубиной дерется. Тебе б не в монахи, а медведей давить! – кричал старшина дозора.

– И кто тебя знает, что ты монах! Может, десятник стрелецкий в монахи оделся! – галдели дозорные. – Вот в волчьей яме теперь насидишься. Лезь в яму!.. Кидай его в яму, робята!

– Чего там стряслось, робята, что за чернец? – окликнул Иванка.

Один из дозорных к нему подошел.

– Одет чернецом, на коне, как татарин, скачет и лезет на нас с дубьем, ничего не страшится. Кабы ручищи его окаянные не скрутили, он всему дозору башки посорвал бы! – сказал дозорный. – Покуда мы в яму его посадим, пускай там смирится да богу помолится.

– А где вы его схватили?

– Мы грамоту у него спрошали. Сказывает – нету с ним грамот. Мы, мол, сами в суме поглядим. А он за дуб да дубцом по башкам… Нас пятеро, а он один, старый черт, и на всех!

Иванка вскочил с подстилки и вышел из шалаша.

Возле глубокой ямы с круглыми краями, в которой держали пленников, толпились ватажные молодцы, перебраниваясь с только что спущенным пленником.