Испекли мы каравай… Роман

За окном мелькали и повозки с осликами, и необычной постройки то маленькие, то большие жилые дома. А некоторые из них совсем не было видно за высокими, белыми, зелеными или желтыми саманными стенами-заборами с одним узким дверным проемом вместо привычной калитки.

Приятно удивляли и идущие по тротуару улыбающиеся люди в тюбетейках или белых чалмах, в длинных стеганых халатах, в изящных и легких сапогах. Вызывали неподдельный интерес девушки с косичками в тюбетейках и пожилые женщины в белых, необычно намотанных на голову платках. И все они были в пестрых платьях и штанишках с одинаковым фасоном и рисунком, разве что разной расцветки. Дети с восторгом смотрели на добрые улыбающиеся лица и слышали приветливый мягкий голос этих необычайно доброжелательных и счастливых обитателей Ташкента, этого потрясающего, и, как оказалось, не только хлебного города.

На автовокзале они пересели на рейсовый автобус, который помчал их по ровной асфальтированной дороге в конечный пункт назначения – районный центр Жетысу, от которого до поселка имени Калинина, как грозился отец – было уже рукой подать. По одной стороне дороги тянулись арыки с пирамидальными тополями, вербами, плакучей ивой, джудой, по другой – бескрайние хлопковые поля.

Толька первым увидел кружащийся над полем самолет:

– Смотрите! Настоящий самолет!! А зачем он, па, над полем летает? И почему так низко? И, почему-то он без звездочки…

– Та потому шо это не военный, а «кукурузник». Хлопок он опыляить, сынок, шоб листья с кустов поотваливалися, а тока коробочки с хлопком пооставалися о то, – ответил отец.

– Кукурузник, а летает над хлопком… А-а, понял! Тут нет кукурузы, а только хлопок! Па, ну он настоящий же, да? Железный?

– А то! Конешно, железный! Тока ж самые первые самолеты были о то хфанерные… еще у гражданскую.

– Па, а как он… ну… такой – железный и такой тяжелый, а летит… и не падает, а? Он же не машет, как птица крыльями, но – летит, а, па?!

– Так он жеш с заведённым мотором о то взлетаить та приземляется, шо ж ему падать о то? И в кого ж ты токо такой о то дурнючий, Толька, га?..

– Так в вашей машине же тоже есть… ой, был мотор, но вы же никогда на ней не взлетали, – проворчал, сникнув, было, Толька, не отрывая взгляд от кружащего над полями АН-2. – И как это он только не падает?..

– Та потому шо у самолета – плоскостя! А у машины нету плоскостей! Понял?

– Э-э-э, па! Ну, вот смотрите, – снова оживился Толька. – Сначала – кабина для летчика, да? Потом идет туловище с мотором и крыльями, потом хвост. А-а плоскостя… А плоскостя… они – где, па? – недоумевал он.

– Так крылля ж о то и есть сами плоскостя, дурило!! Не будет с его никакога толка, язви… – отец повернулся к маме и в голосе его прозвучал горький упрек. – Пацан вже пошел у школу, а не знает, шо такое плоскостя, язви…

Разочарованно покачав головой, он стал смотреть в окно. А мама, обведя взглядом оттопыривших уши пассажиров, бросила в сторону отца испепеляющий взгляд, прикусила губу и лишь красноречиво промолчала.

Автовокзал райцентра под названием «Жетысу» оказался на самой окраине городка – в противоположной части от поселка Калинина, к которому они, собственно, и проделывали весь свой путь. Поскольку никакого транспорта на горизонте не оказалось, в конечный пункт прибытия им пришлось продвигаться с багажом на своих двоих сначала через весь райцентр, а затем еще километра три по пыльной дороге.

– Па, а Ташкент это Узбекистан или кто? – сноа начал Толька.

– Ну да… – машинально ответил отец.

– А Жетысу?

– Казахстан.

– Значит, мы из Казахстана приехали в Узбекистан, и снова очутились в Казахстане?

– Ну…

– Вот здоровски! Мы аж два раза пересекали границу?!! А почему тогда, мы не видели полосатый столбик и собаку с пограничником, а?

Отец судорожно засмеялся и, не в силах больше продолжать путь, даже поставил чемоданы. Остальные тоже остановились, подождали, когда он просмеется и снова двинулись в путь.

– Ну почему, а, ма? – более робко обратился Толик теперь уже к маме.

– Та потому, шо эти границы тока на картах, и тут не от кого их охранять, – ответила мама, – потому шо это всё – один Советский Союз.

– М-м. Ма, а кем был Жетысу? – спросил пытливый Толька, когда семья пересекала черту райцентра.

– Та ни «кем», а это переводится на русский, как «Семиречье», – ответила мама.

– С узбекского?

– Та шо с узбекского, шо с казацкого – один черт.

– Здесь, че, аж семь речек?! – обрадовался, было, Толик.

– Нет, здесь тока арыки.

– Семь арыков?

– Та здесь сто семь арыков…

– И не-ет, – недоверчиво протянул Толька, – они же тогда бы так и назвали – «Стосемиарычье»…А как «стосемиарычье» будет на узбекском и казахском?

– Шагай-шагай, давай, а то отстанешь, грамотей!

– А Калинин как переводится, а, ма? – не унимался Толька.

– А ты у бати спроси, как «Калинин» переводится, – прыснула мама.

– Па, а чё мама смеется? Че такое «Калинин», а?

– Та у самом Кремле ж, Толька, мужик, о такой о то работал… – ответил отец, продолжая шагать впереди всех.

– И он, что ли, умер?! – со скорбью в голосе спросил Толик.

– Та был бы живой, рази бы назвали поселок его фамилией?

– М-м…

За чертой Жетысу, по одной стороне дороги расстилались клеверные карты, а по другой, за арыком – хлопковые поля с еще недозревшими, кое-где лишь наполовину раскрывшимися зелёно-коричневыми коробочками. Отец сорвал одну ветку, облепленную такими «упаковками», и объяснил детям, что когда ветки с коробочками полностью высохнут и из зеленых превратятся в коричневые, тогда коробочки с ватой раскроются, рабочие ее соберут, переработают, и из этой ваты спрядут сначала нитки, а потом и «соткуть материю, та пошьють о то одёжу людям. А из семечек, о тех, шо выросли у вате, сделають хлопково масло, та часть на семена для другого ж урожая оставять. А гузопаёй – о теми сухими ветками, где росли коробочки, зимой тут о то топять печки. Тут усё пригождается! Не зря ж хлопок тут называють «белым золотом», язви.

Когда справа от них закончилось хлопковое поле, отец остановился и поставил чемоданы:

– Смотри, Катя, как повыросли о те деревья на арыке, шо мы сажали. Та и там же ш, смотри, как джуда разрослася. О там жеш дальше кладбище, де мы Танечку хоронили, за о теми деревьями?

– Да, там… Там же, наверно, и маменьку мою соронили… чужие люди… Ты ж не пустил тада меня…

– Та не ной! Тебе, шо о то, земляки и не покажуть могилку родной матери? Попроведаем о то потом сходим и Танечку, и бабу Вишнячку. Хороша женщина была… И добра ж, и умна, та поспокойнее о то своей дочки, – делая, по привычке, почти в каждом слове неправильно ударение, продолжал отец. – И тихонька ж о така была… Она меня любила… Не то шо о та стара – ридна мать, язви её… Помнишь, усё Гаврюшечкой меня называла? И тока Гаврюшечкой… Царство ей небесное…

– Та разве ж она тада знала, шо ты такой… кобелюка… и шо завезешь меня на край света…

– Ма, а баба Вишнячка тоже была нашей бабушкой? – спросила Олька.