Испекли мы каравай… Роман

…Глядя в окно плацкартного вагона, Олька тревожилась, что поезд в любой момент может тронуться, а отца все еще нет: «Посадил нас, а сам куда то умотал… И мама, вон, вот-вот заревёт. И правда, где его носит? А вдруг он отстанет от поезда, и ему придется бежать за нами до самого юга?..» Потом она увидела первые перистые хлопья снега, которых было не так уж много, и летели они, плавно кружась, а когда опускались, некоторые исчезали совсем, а какие-то разметал по сухой земле носящийся в бешеном танце ветер.

Минуту-другую она сидела, широко раскрыв глаза, и смотрела в окошко невидящим взглядом. Потом ее внимание привлек такой же, как их зеленый поезд, плавно, с характерным пронзительным скрипом остановившийся на соседнем пути. В окне напротив, казалось, безутешно плакал маленький белокурый мальчик.

«Не плачь, мальчик. Наш Павлик такой же белый и поменьше тебя, но сидит себе и не плачет же. Не плачь, мальчик, не плачь. Не надо только зря плакать…» – думала, глядя на него, Олька. Мама мальчика, тем временем, пытаясь успокоить его, показала пальцем на окошко, из которого смотрела Олька, и что-то ему, улыбаясь, сказала. Мальчик посмотрел на Ольку и вдруг перестал плакать. Олька обрадовалась: «Ну вот, молодец, а то… Мы, мальчик, на Юг едем, где полно арбузов, яблок, винограда… А ты, интересно, куда едешь? Только не вздумай больше зареветь! Вот, так и смотри сюда, чтобы больше не расплакаться. Ведь если твоя мама не плачет, значит, и у тебя никакого горя нету! Когда вырастешь, тебе же и будет стыдно, что ты не из-за чего ревел в поезде, и только зря матери нервы мотал. Люди плачут только когда им очень больно, а не просто так…»

Так они и смотрели друг на друга, не отрываясь, пока их поезда не тронулись и бесшумно не поплыли по рельсам в противоположные стороны. «Хоть бы он больше не плакал. И хоть бы они тоже на юг поехали, как и мы…» – подумала Олька, провожая взглядом удаляющееся окно вагона с белокурым незнакомцем…

– Фух! Думал, шо не успею, язви… Та потеснитеся жеш, батько о то сядить! – всклокоченный запыхавшийся отец наконец появился в купе.

– Н-ну, с обоими сучками распрощался: и с той, шо в красной, и шо в клеточку, юбками? – прошипела мама, отвернувшись к окну.

– Та не мели ерунду! И мелит, и мелит о то, шо попало… Та ще и при людях та при детях… Ты хоть здагадалася узять пожрать шо-нибудь? Узяла у дорогу каку-то еду?

– Проголодался, кобеляка … – буркнула мама, ища глазами котомку с едой.

– А то у меня вже у пузи бурчит. Та шо ж ты хочешь, када у мужика с учерашнего дня у роте крошки не було о то? А нам жеш, почти трое суток о то пилить…

– Подай вон ту сумку… Вечно он голодный… Мотаисся де попало… А если бы отстал от поезда? – ворчала мама.

– Па, а в Ташкенте, ну, раз он хлебный, там нам по две буханки будут давать, да же? – спросила Анька.

– Та мы не у самом Ташкенте ж, Аня, жить о то будем, а немножко дальше. Та ты ж ще маленька тада о то была, та не помнишь ни гада о то Калинин. Это ж больше ста километров от Ташкента. Но, если у Калинине нам будеть хлеба мало, то купим муку, и мама нам лепешек о то напекёть, – взглянул отец с лукавинкой на маму. – Так шо, не пропадём, Анька! Та там жеш, окромя картошки, че тока не растеть у в огородах! Там аж по два урожая за лето сымають!

– Мам, а в Калинин наш Ангел прилетит? Вместе с нами прилетит, м? – шепотом спросила Олька, приблизившись к уху матери.

– Та прилетит, прилетит… – ответила мама, сосредоточенно разворачивая газетный сверток с приготовленной в дорогу картошкой в мундирах… – Тю, а де же соль, б… дь? Я же помню, шо насыпала ее у кулечек…

– Я жеш говорю – рассамаха! Вот как теперь картошку о то и без соли, язви? Еще ж спрашувал ее, када собиралися: усё узяла? Ой, Катька, Катька… Ой, Салапэтя ты Салапэтя… Не будет с тебя никакога толка о то… – кажется, не на шутку начинал заводиться отец.

– Та щас найду, че ты орешь? Я же знаю, шо я ее ложила!

– Шоб о то у дорогу, та соли не узять, язви… Шемонаиха, она и есть Шемонаиха! Так теперь оно, шо, давиться будем о то без соли? Ну и рассамаха, разъязви…

«Нет, в поезде он не начнет драться. Ему при людях будет стыдно. А если только полезет, – эти люди вместе с нами заступятся за маму. Хотя, из дяденек тут только один дед, и… и ему самому кто-то уже, кажется, выбил зубы; наверное, уже защищал кого-то. А, может, и от старости выпали, как у бабы Ариши. И как только они теперь, бедненькие, жуют? Поскорее бы нам всем вырасти, особенно Тольке и Павлику, что бы они стали большими дядьками и сами защищали маму…» – размышляла Олька, наблюдая за перепалкой родителей.

– Та вот же она! Я ж говорила, шо ложила! – вдруг воскликнула мама и торжественно поднесла газетный кулек к носу отца.

– Та, шо ты мне её у сурло о то суёшь? Разворачуй, та давайте вже перекусим усе гуртом. Голод о то не тетка…

Поезд набирал ход и за окном уже довольно густо падал снег. Олька тихо сидела и смотрела в окно: «Ну вот, мы и уехали отсюда… Здесь нам было холодно, сыро и плохо, а там нам всем будет тепло, сухо и хорошо…» – подумала она и, наконец, облегченно вздохнула.

Глава Y

1964—1973гг.,

поселок имени Калинина,
Юг Казахстана

Ташкент встретил их необычайно теплым, ласково обволакивающим ветерком, принесшим с собой головокружительное благоухание ароматов, гармонично переплетшихся с щедрым солнечным светом и завораживающими бархатными оттенками юга.

Выйдя из вагона и ступив на перрон, дети притихли, и, едва успевая за родителями, шли гуськом, вдыхая неведомые доселе запахи, и с чрезвычайным любопытством разглядывали происходящее вокруг. Каждый наверняка испытывал непередаваемые ощущения радостного возбуждения от впервые увиденного происходящего с ними самими такого нового, такого необычайного, манящего и одновременно многообещающего. Ольке, по правде говоря, вообще, поначалу почудилось, будто она все еще спит на полке в вагоне и ей просто привиделся сон про то, как поезд их всех вёз-вёз и, наконец, привез, но не в Ташкент, а в какую-то сказочную страну, название которой она пока что не знает.

Доброжелательные торговцы в удивительных одеждах прямо с телег с запряженными в них осликами, с расстеленных на земле мешковин или просто сухой травы, а многие с больших корзин, расположенных прямо на головах, ненавязчиво предлагали каждый свой товар: «Лепешки-Тандыр нан! Покупайте горячие!..», «Арбузы-карбызы берите! Совсем дешево!…», «Виноград без косточек! Покупайте Киш-мыш!..», «Дыни-кауыни! Вкусные, сладкие! Берите-покупайте!..»

Целые горы с характерными азиатскими ароматами дынь, арбузов, орехов, урюка, яблок и винограда вперемешку с копченой, янтарного оттенка рыбой и шипящим в дыму, сочным румяным шашлыком, кружили голову до умопомрачения. И боязно было прикрыть даже на секунду глаза – на случай, если всё это вдруг окажется не явью, а просто сказочным сном.

Невероятное впечатление на Ольку произвел дедушка в узбекском халате с бородкой, который как две капли воды походил на самого старика Хоттабыча, изображенного на обложке одной из любимых ею книжек. Единственным отличием от Хоттабыча, было разве что, то, что вместо чалмы на голове у этого дедушки была тюбетейка. Двойник Хоттабыча сидел на кошме, скрестив ноги, пил из маленькой пиалушки какой-то зеленый напиток и после каждого глотка непременно одобрительно кряхтел. А прямо перед ним на расстеленной белой салфетке возвышалась сооруженная наверняка им самим пирамида из продолговатых, неправильной формы, но явно лакомых кусочков серого цвета, внешне отдаленно напоминающих подсолнечную халву. «Старик Хоттабыч» трогательным скрипучим голоском периодически повторял: «Шоколад-мармелад-мёд-халва… Шоколад-мармелад-мёд-халва…»

Поесть хоть чего-нибудь, им всем, конечно, уже давно хотелось, причем, со страшной силой. Но увы, даже попробовать рекламируемую самим «Хоттабычем» «шоколад-мармелад-мед-хадву» им так и не посчастливилось, потому что мама тихонько, чтобы не услышал отец, сказала про «Хоттабыча», что-де «этот старый хрен понамесил туда всякую херню, а дерёт аж по пять копеек за хреновину».

Проходя мимо деревянной бочки, установленной на телеге с запряженной в нее осликом, они увидели стоявшую рядом девочку-подростка с множеством косичек.

– Холоду-у-шечки!… Холоду-у-шечки!..– мягким тонким голоском призывала она.

– Па, а что такое «холодушечки»? – одним из первых, как всегда, обрел дар речи Толька.

– Та-а, Толька, обычна ж вода о то с колонки! Тока, шобы она оставалася холодна на о такой жаре, они жеш, паразиты, кидають у бочку лягушек, а потом продають о ту воду людям…

– Живы-ых?…

– А на гада дохлых закидывать? От дохлых, Толька, вода тока протухнить. Та тут вы еще много чего повидаете…

– Пфу-у-у!!… – дружно засмеявшись, дети стали нарочито плеваться, – Вя-я- ак!..

Несмотря на то, что было очень жарко, и хотелось не только есть, но и пить, но, то ли от волнения, то ли еще от чего, никто из детей так и не осмелился попросить родителей купить им даже «холодушечки».

Впрочем, от ощущения голода и жажды их отвлекало и просто завораживало буквально все вокруг.

В этот день дети впервые увидели настоящий трамвай. И даже проехали на нем несколько остановок, в том числе и… свою. Дело в том, что, когда отец велел всем продвигаться к выходу, Ольке с Павликом непременно захотелось проехать еще, хотя бы немного, в этом красно-желтом, почти сказочном вагоне. Они мертвой хваткой уцепились за спинки сидения, и ни Аньке, ни Толику не удалось заставить их покинуть свои места, а у родителей в этот драматический момент руки были заняты багажом. Тогда-то отцу и пришлось освободить свои руки, чтобы отодрать младших сначала от сидения, а потом и в переносном смысле, но уже на остановке, когда они, с горем пополам, вышли из трамвая. Одним словом, оказалось, что по вине Ольки и Павлика семья проехала две лишние остановки, и в обратную сторону отец велел всем идти пешком. Обливаясь потом, отец шел самый первый с двумя большими чемоданами, наполненными картошкой, и сильно ругался. Следом за отцом, тоже с двумя чемоданами шла мама. Но у мамы в одном чемодане была одежда для всей семьи, а в другом, что поменьше, была тоже картошка «на первое время». Но мама, в отличие от отца, шла молча. Анька с Толькой тащили какие то котомки, и, когда отец делал паузу, они шипели на Ольку с Павликом, потому как пока еще не могли простить им случай с трамваем.

Наконец, они вошли во двор одного из частных домов. Жили в нем вовсе не узбеки, а украинцы, и как оказалось, они были старыми знакомыми бабушки Арины. Дедушка Гриша был совсем старенький и очень хмурый, он тяжело дышал и почти беспрерывно кашлял. Даже у Ольки не было уверенности в том, что после очередного приступа кашля дедушка не умрет: «Хоть бы он только… не умер… Хоть бы батя не разозлился за то, что дед так сильно „бухыкает“ и не заругался бы на него…»

Дед сидел на кровати, опираясь одной рукой на костыль, а другой отбивался от мух с помощью свернутой, изрядно уже истрепанной газеты «Правда». Бабушка Нюра, вовсе не подходившая под статус бабушки, была явно моложе дедушки, маленькая, кругленькая, но юркая, и с певучим голоском. Пока отец делился с дедом последними атбасарскими новостями, бабушка стояла, скрестив на груди маленькие пухлые ручки и, не скрывая удивления, рассматривала нагрянувших гостей. Когда дедушка попросил бабушку попотчевать чем-нибудь детей, она вышла из комнаты и долго не появлялась. Потом бабушка Нюра, все же, вернулась, и, разводя пухленькие ручки, прощебетала свою, ставшую впоследствии знаменитой, фразу:

– Прыгала, прыгала, тай нэ достала! Ох, ты ж, Господи… Хотила жеш, хочь, по яблочку с кладовки о то гостинчiкiв… Ей Богу, Гриша, прыгала-прыгала, та нэ достала…

Дед Григорий тяжело вздохнул и, опустив голову, снова раскашлялся. Потом отец попросил воды, и все по очереди набирали ковшом из ведра воду и пили с такой жадностью, что у детей текло по шее, животу и даже по ногам.

– Пейтэ, пейтэ, бо чего-чего, а воды в нас богато! И колонка ж о туточки нэ далэко… – щебетала без остановок бабушка Нюра.

Напившись досыта, непрошеные гости попрощались и направились к выходу.

– Ой, Боже ш мий… И шо ж воно такэ? Прыгала, прыгала, тай нэ достала гостинчикив… Хотила ж, чи яблочко… або сальце… Ох, ох… – суетливо провожая «гостей» до калитки, баба Нюра кудахтала словно наседка и хлопала себя по круглым бокам.

Отец позже, при любом проявлении скупости, будет еще не раз произносить бабынюрыну фразу: «О то ж: «Прыгала-прыгала, тай нэ достала!»

По дороге на автовокзал они из открытого окна автобуса с любопытством смотрели на тротуары и мостовую, покрытые асфальтом, не привычного – серого, а коричневого, почти красного оттенка. Отец объяснил детям, что в Ташкенте даже песок, из которого делают асфальт – красного цвета, а земля не черная, как в Атбасаре, а рыжая.