Умирая, Бог завещал мне Землю

? Ходют кони…

Я точно знал, что Ромка и Разин в Гданьске, тряхнул головой и пошел бодрее. Пани Хелена и жена Ромки сидели у телевизора и ждали новостей. Наводнение смыло пол-Гданьска, показывали затопленные улицы и дома, а вестей от Разина и Ромки так и не было. Под утро они позвонили, весело кричали в трубку что-то о кораблях, унесенных в море, о спасенных ими антикварах.

? Пьяным и море по колено, ? сказала Ромкина жена, виновато глядя на нас с пани Хеленой.

? Ага, ? согласился я. ? Ну раз всё хорошо, все живы-здоровы, пойду вещи собирать.

Первая электричка катила в сторону Гродно, я весело покачивал ногой и в ритме регги напевал: «Ходят кони…»

Известный писатель

В Москве я долго пытался пристроить свою первую повесть и несколько рассказов. Не скажу, что они были хороши, но друзьям, Ане и Юре Барановым, нагрянувшим в гости летом на Алтай, понравились. Они решили, что я мог бы стать известным писателем. Никуда я не собирался, но после отъезда Барановых дома повсюду начал находить записочки с одним и тем же посылом: «Славка, пора в Москву!». Это было трогательно и смешно. Бумажки с призывными словами я находил в сахарнице, в коробке с чаем, под подушкой, между книг, в карманах и рукавах, в носках, последняя нашлась, на финише рулона туалетной бумаги. Делать было нечего, я поехал.

Поздняя осень накануне двухтысячных, наверное, мало чем отличалась от сотен предыдущих, но в воздухе витало нечто возбуждающее воображение. Может, из-за всеобщего ожидания нового отсчета времени либо его конца. На улице Вавилова рядом с Дарвиновским музеем в съемной небольшой квартире, где Барановы выделили мне спальное место на кухне, меньше чем за месяц я перевел текст рукописи из бумажного формата в цифровой. Что-то подсказывало ? известность она в ближайшее время не принесет. Однако я вошел во вкус, а может так себе внушил, но не писать уже не мог.

? Реальная магия, ? откровенничал я с друзьями, ? кажется, она во мне давно.

? Надо же, с чего это началось? ? спрашивали Барановы.

Аня работала в лаборатории при Институте общей генетики, а Юра был психологом. С утра до вечера они пропадали по делам, летали по городу, как пчелки, чтоб удержаться в столичном улье. Виделись мы только по вечерам, на выходные они уезжали к знакомым в Пущино.

? Помню, первый раз читал Платонова, а у меня аж мурашки по коже, ? рассказывал я, ничуть не приукрашивая, ? и чувствую, трансформируюсь.

? В кого?! ? позевывая, удивлялись Барановы.

? В кого-кого… ? тут уж я не знал как ответить. ? А может, как вы и хотели, в известного писателя. Писать! Проволочки губительны!

? Твоё?

? Нет, Саши Соколова.

Повесть и рассказы я распечатал, скопировал на дискеты, и после неделю долгие прогулки по зимнему городу сопровождались визитами по адресам больших и малых издательств. Нигде сразу не отказывали и спрашивали: «А есть ли у вас в столе еще повести или роман?». Но у меня более ничего не было, и в редакциях только разводили руками, мол, наберите портфель побольше и тогда приходите.

Через месяц, уже в новом тысячелетии, я решил отложить походы в редакции до лучших времен. Да и Барановы перестали верить, что я скоро прославлюсь.

? Мы тут тебе работу подыскали в гончарной мастерской. Может, пока попробуешь себя в этом деле? ? предложили они.

? Даже не знаю.. Наверное, не в этот раз. Скучаю по родным местам.

Я освободил кухню, понимая, что занимать её уже неприлично. До весны я жил в Барнауле по съемным квартирам, у знакомых, у родственников. А в апреле уехал в Уймонскую долину на строительство турбазы у слиянии Катуни и Коксы. Шабашки находили меня сами, словно зыбкая удача бичкомбера. И я старался не иметь на будущее наполеоновских планов, никакого покорения мира, так ? лишь бы было где перекантоваться да заработать на новые ботинки и штаны. Жизнь воспринималась, как дорога, которая видна до ближайшего поворота. Время в горах пролетело быстро, и в ноябре по окончании всех летних забот соседи, новые приятели и коллеги начали впадать в запой. Погода и настроение тому способствовали. Спасая заработок, я уехал и оттуда. И вскоре снова был готов на что угодно. Меня никто не увещевал, как мистер Крейцнер своего сына, в том, что у него нет другой причины, кроме склонности к бродяжничеству, покидать отчий дом, где легко выйти в люди и жить в довольствии.

Через знакомых я устроился на работу к алтайским староверам, жившим на Рогожке и державшим медовую лавку на ВДНХ. Торговать алтайским медом, бальзамами и травами ? дело не хитрое. Главное ? с кем и где. О староверах я помнил немного, как все. Начались их скитания после раскола церкви при Никоне, и поныне они налагают крест двумя перстами. Еще я знал, что протопоп Аввакуум был один из первых известных русских писателей. А так как учился на филолога, то в сознании зацепилась одна его фраза: «Аз же от изгнания переселихся во ино место».

? Что знаешь о мёде? ? спросил меня старшой среди староверов, нарядный мужик с бородой, как у Робинзона Крузо, когда я в конце зимы заявился на Рогожку.

? Как говорили Магомет, римский ученый Варон и русский пчеловод Прокопович, ешьте мёд и выздоровеете, ? отчеканил я готовый ответ

? Молодец! Проходи, будешь с нами жить. А живем мы здесь тихо, по-божески. У нас тут за оградой сам митрополит Олимпий. Лишнего себе не позволяем.

? И кладбище, значит, здесь тоже старообрядческое?

? Да. Склеп там большой, Морозовых.

? Видел. А рядом с кладбищем здание старое без крыши. Давно стоит?

? Давно, еще с той поры, когда наполеоновские солдаты грабили Таганку и Рогожку. Они здесь в Покровском соборе сделали конюшни. При пожаре в том месте крыша обвалилась, так и стоит. А рядом в Христорождественской церкви вообще пивная была.

? Нехорошо, ? покачал я головой, однако отмечая, что в горле пересохло.

Остальные продавцы меда смотрели на меня молча и с любопытством. Потом выяснилось, все они, русские, белорусы, молдаване и аварец, как матросы на пиратский корабль, попали кто откуда потрепанные житейскими штормами.

? Куда меня занесло? ? жаловался я Барановым, найдя их там же на улице Вавилова. ? Я не привык молиться перед завтраком и ужином. Мёд в любых количествах это хорошо, но ведь его нужно втюхивать с утра до вечера. Нельзя так просто сидеть за прилавком, книгу читать. Надо зазывать! Алтайские травы, мёд, бальзамы! Подходим, пробуем, восхищаемся! Покупаем! Кха-кха…

Я закашлялся, отставляя чашку с чаем.

? Всё просто отлично, мёд символ поэзии, ? радовалась Аня, хлопая меня по спине. ? Представь, что староверы это волшебные малютки-медовары. Помнишь, в Старшей Эдде есть чаша поэзии, полная мёда богов, его в спешке расплескали, и кому на голову пали капли мёда, тот стал поэтом. Тебе еще повезло, что ты торгуешь мёдом.

? Почему?

? Тут не капли, целая бадья. А тебе всего-то, нужно отдать должное меду поэзии и какое-то время этим позаниматься.

? Чем позаниматься? Мёдом или поэзией?

? Тем и другим, ешь мёд и сочиняй что-нибудь. Толк будет, и здоровье поправишь. Да и в молитвах нет ничего плохого. Так что пойми, ты попал не в самую плохую компанию.

? Ну не знаю, кха… Кстати, чем больше першит в горле после пробника мёда, тем мёд лучше.

Староверы со своим товаром отправляли продавцов по ярмаркам всего ближнего и дальнего Подмосковья. Перемещаясь каждую неделю на новое место, за лето я побывал почти в каждом ДК по малому Московскому кольцу. Жизнь в Истре или Электростали мало чем отличалась от провинциального города, где я родился, и мне было комфортно разъезжать по импровизированным базарам из прошлого. Осенью с началом медовой ярмарки в Коломенском поставили меня за прилавок в пару к жене главного бородача. Мария Яковлевна женщина была строгая, но справедливая, к вере относилась серьезно, но было в её религиозной отстраненности что-то трагичное. Как-то вечером ехали мы, уставшие, зажатые людьми в метро, на Рогожку, путь не близкий, и я в полголоса рассказывал о своих путешествиях.

? Чем-то похож ты на моего Стасика, – вдруг невесело произнесла Мария Яковлевна.

? Какого еще Стасика?

? Известный поэт он был, любил меня очень, и я его любила, – Мария Яковлевна вздохнула. ? Только пил он много, бродяжничал. Больше всего не любил работать как все, официально. Говорил, что дед его, белогвардейский офицер, завещал ему не покидать родину и не работать на государство. Уезжал мой бродяга в тайгу охотился, промышлял. В общем, к осени всегда деньги привозил. Гулял на них. А однажды его избили по пьяному делу. Да так избили, что умирать стал. Долго мой Стасик мучился. А как умер, я в один день и постарела. После еще год в больнице лежала, память отказала, не узнавала никого. Это уж потом я с другим обвенчались, к старообрядцам обернулась и к Богу пришла.

Она вынула из сумочки маленькую книжку в мягкой обложке и протянула мне. Это был сборник стихов «Я ? файтер» её любимого поэта Станислава Яненко. Я раскрыл наугад.

? Файтер, такой боксерский термин, ? объяснила Мария Яковлевна. ? Это боксер наступательного боя, он плохо владеет приемами защиты и вынужден держать удар противника.

Мне было интересно: настоящий поэт, как вкусный белый высокогорный мёд, большая редкость. Ну это каждый знает. Первые же строчки по-бойцовски устремились вперед, я еле успевал уворачиваться:

Я – файтер. Жизнь меня учила.

Да так учила – в дых и в пах.

Самонадеянность лечила

В прижимах и на шиверах