Новый Ницше. и другие рассказы

– Да отстань ты! – махнула рукою Марфа.

Вышли мы на лестницу едва ли даже не миролюбиво. Подошвы моих туфель стучали по ступеням бестактно и несвоевременно, но с этим ничего нельзя было поделать. Я шёл впереди, сразу за мною плелась женщина, а сзади громыхали тяжёлыми ботинками Марфины братья. Внизу я всё же не уберёгся и с размаха треснулся о притолоку, взвыл от боли и зажал темя рукою. Марфа ойкнула и потянулась ко мне, будто желая разделить со мной боль. Но я отвел её руку.

– Значит, ждёшь прихода мужчины – посади под дверью братьев? – шёпотом укорил её я.

Марфа выглядела смущённою.

– Ах нет, – сказала она. – Просто так получилось. Я здесь не виновата.

Я ничего не ответил ей.

На улице уж темнело, ещё немного, должно быть, и станут зажигать латерны. Над головою моею больною теснились облака, рыхлые и тяжёлые, будто брынза. Редкие прохожие сновали по сей гнусной улочке, которая так и не признала меня, зато поспешила исторгнуть. Мы остановились.

– Нет, – сказал Павлик, оглядевшись, – здесь нет народа. Надо на проспект идти.

– Айда на проспект, – согласился Пётр.

– Да, – сказала Марфа. – Там народу больше.

Страх высоты – один из важнейших компонентов нашего восхищения высоким; мне же этого более было никогда не ощутить, ибо я презирал теперь и страх высоты и даже само высокое. Мне следовало бы теперь изучать презрение и всё презираемое. Мне следовало бы поставить презрение на место высокого, на место совершенного и беспредельного. Мне нужно было отдаться презрению с отчаянной весёлостью танца, но мог ли я сделать это теперь, когда мне мешали, когда мне препятствовали?!

Я прекратил зажимать рукою темя, и кровь стала стекать мне на лоб, хотя и совсем немного, небольшою струйкой. Если уж бессмертия для вас так недостижимы, жалкие человеки, учитесь хотя бы управлять реинкарнациями. Умейте же во всякий день и час содержать в сухости порох своей причудливости, умейте вместе с тем без остатка взрываться во всякую минуту, которую обычно зовут вдохновенною, тщитесь имя, смысл и значение свои распылить по миру, по каждому замысловатому закоулку того, чтобы задохнулись, захлебнулись и мир и закоулки его их новою красотою, новым содержанием, зашлись в фантастическом содрогании, забились в падучей болезни небывалой неистовости, нового чудотворства.

На проспекте было народа поболее, но тоже вовсе не толпы. Мне это было всё равно, братья же, вроде, оказались разочарованными. Однако ж ничего не поделаешь – приходилось довольствоваться имеющимся.

– Здесь, – сказал Павлик.

– Говори ты, брат, – предложил Пётр. – У тебя-то, вроде, язычок побойчее.

Тот приосанился. Задумался на минуту.

– Люди! – вдруг крикнул он. – Люди!.. Вот стоим мы перед вами. Мы не беженцы, не попрошайки, нам не надо ваших денег, нам надо только вашей справедливости.

Кто-то уж остановился подле нас, например, растрёпанная старуха с мальчишкой в школьной форме, должно быть, её внуком, другие же только ещё подходили. Собиралась даже небольшая толпа.

– Вот я – Павел, – ткнул себя кулаком в грудь оратор, – это вот – брат мой Пётр, это – распутная сестра Марфа. А это вот – гнусный паскудник, который говорит, чтобы его называли Богом, или хотя бы Фридрихом, а на самом деле, он – обыкновенный наш Федька.

– Как он велит себя называть? – переспросила старуха.

– Да-да, мамаша, вы не ослышались, – подтвердил Павлик. – Вот вас как, например, зовут?

– Меня-то? – ещё раз переспросила старуха. – Фамилия моя – Ленская. И хоть у меня и имя есть, но все так и называют: бабушка Ленская. А это внучек мой – Славик, но он – Чемоданов.

– Вот! – торжествующе сказал Павлик. – Вы – бабушка Ленская, он – Славик Чемоданов, а этот… этот говорит, чтобы его называли Богом.

Марфа стояла вся раскрасневшаяся, потная, она лишь обмахивалась руками.

– Ну, хватит здесь, Павлушка, всякую чушь городить! – недовольно сказала она.

– Да-да, – подтвердил Пётр, – ты, главное, про паскудства его давай. Чего воду в ступе толочь-то?

– Да я про паскудства и говорю! – заорал Павлик. – Этот вот паскудник пришёл сегодня к нашей распутной сестре, и знаете, что он с собою принёс? А? Нормальные-то мужики цветы приносят или подарочки какие!.. А этот… Этот… Вот что с собою принёс!.. – крикнул ещё Павлик и потряс над головою моей плеткой.

– Пошляк какой! – возмутилась старуха Ленская. – Сейчас столько пошляков стало! Ужас просто какой-то!..

– Это не пошляк! – крикнул Пётр. – Это мразь, это выродок! А сестра… сестра…

– А я знаю, – сказал внучек Чемоданов. – Это называется садо-мазо.

– Замолчи! – аж вся затряслась старуха Ленская. – Ты ещё маленький. Откуда ты можешь знать?! Тебе ещё нельзя знать про глупости.

– Ну да, конечно! – крикнул внук. – Я уже не маленький, и я знаю. Я в кино видел.

– И кино тебе такие смотреть нельзя! Всё сегодня твоим родителям расскажу.

– Старая ябедница! – прошипел внук.

Ленская отвесила внуку злую затрещину, тот не стерпел и ответил ей тем же, а потом, схватив её за одежду, несколько раз тряханул старую женщину.

Тут вмешался ещё какой-то плюгавенький мужичонка из толпы.

– Если имеются какие-то законные претензии, – сказал он, – следует подавать исковое заявление в суд в установленном порядке. Заплатить пошлину, приложить справки и показания свидетелей… Я знаю, у меня племянница в суде работает. Гражданочка, – обратился он к Марфе, – у вас есть какие-то законные претензии?

– Да нет у меня никаких претензий! – отмахнулась Марфа.

– Какие там претензии?! – крикнул кто-то. – Обычное дело: если сучка не захочет, и кобель не вскочит.

– Вы тут, смотрите, поосторожнее про сучку!.. Сестра все-таки!.. – угрожающе сказал Павлик.

– Тогда ничего не выйдет, – довольно сказал мужичонка.

– Да что вы все про свои пошлины?! – заорал вдруг Пётр. – Не станет он платить никакие пошлины!

– Пошлины платит истец, – поправил Петра плюгавенький.

– Дурак какой-то!.. – крикнул Пётр.

– Ну, знаете! – обиделся мужичонка.

– Да он вообще никого не уважает – ни вас, ни меня, ни власть, ни людей!..

– Ни кесаря… – зачем-то вставила старуха Ленская. Кажется, все на свете оперы смешались в глупой её голове.

– Ни кесаря, – подхватил Пётр, – ни Марфу, никого! Он только себя уважает.

– Так? – встряхнул меня Павлик.

– Что? – спросил я.