Мрачные сказки

– Я знаю.

Вверху потрескивают половицы: Би движется по коридору к лестнице. Мне надо бы ей крикнуть: «Не спускайся! Не приближайся к нам! Тео может быть заразен». Но шаги сестры затихают. Наверное, она вернулась в свою комнату.

– За последние десять лет в Пастораль никто не приходил, – напоминаю я мужу.

Да! Никто! С того самого момента, как окрестности стали небезопасными. С той поры, как гниль подобралась к нашей общине настолько близко, что мы вынуждены были обозначить границу, пересекать которую теперь не разрешалось. Иначе мы могли заболеть.

– Возможно… он пришел, а мы… не знали, – предполагает Тео; его голос дрожит и запинается, словно он не до конца верит в то, что сам говорит.

– Если бы какой-то человек пришел к нам по дороге, ты или Паркер заметили бы его у ворот, – резонно возражаю я мужу, и уголки его губ опускаются. – Действительно, явись к нам новичок, – продолжаю я, едва дыша, – Леви созвал бы собрание и мы бы совершили обряд, чтобы выяснить, болен он или нет.

– Я знаю, – повторяет Тео, снова поглядев на фотографию.

– Ты рисковал своей жизнью, ты рисковал всем, выходя за ворота, – укоряю я мужа.

Слезы наворачиваются на глаза, пол уплывает из-под ног. Стоит мне представить, как Тео выходит за пограничную черту Пасторали, как колотится в груди его сердце, а легкие вдыхают ночной воздух, и мне делается муторно. Я не могу отойти за ворота даже на несколько футов; внутри сразу появляется панический страх – тревога под стать черной дыре стремительно нарастает, угрожая поглотить меня всю целиком. В Пасторали нас учили бояться деревьев, но мой страх как будто народился вместе со мной. Он пустил во мне глубокие корни задолго до того, как по общине пронеслись первые слухи о коварной болезни. Я боюсь того, что находится за нашей границей. Словно это пугающее нечто оживает в моих снах и грезах, пытаясь увлечь меня в темноту.

И все же мой муж выходил за пределы общины. Каждую ночь. На протяжении года – целого года! Как будто считал все это пустяком. Как будто это его не страшило.

– Кем бы ни был тот человек, – начинаю я, – он, скорее всего, просто бросил машину и пошел по дороге пешком. Только не в Пастораль, а прочь отсюда. А на фотографии, возможно, его жена или подружка, это, в общем-то, неважно, – мой голос звучит слабо, чуть надтреснуто; руки вытирают со щек слезы.

Тео смотрит в окно над кухонной мойкой и ничего не отвечает. Такое впечатление, что все слова, которые он хотел сказать в свое оправдание, застряли где-то глубоко в его горле, и он никак не может извлечь их оттуда. А меня теперь мучает вопрос: неужели гниль уже проникла в мужа, пробила бреши в его легких, окрасила кровь в цвет черного зимнего неба? Неужели уже слишком поздно?

Резко развернувшись, я устремляюсь к выходу; впопыхах налетаю на обеденный стул, распахиваю сетчатую дверь и выскакиваю в рассветные сумерки. Спускаюсь по ступенькам крыльца и стремительно пересекаю сад, теперь благоухающий базиликом, ромашками и лавандой, в котором куры долбят клювами землю, выуживая из нее червяков и семена растений.

Я почти бегу от дома к пруду – под утреннее пение птиц на деревьях и хоровое кваканье лягушек в мелководье. Мне показалось, или Тео меня окликнул? Может быть, он тоже выскочил из дома следом за мной? Я оглядываюсь. Мужа на крыльце нет.

Би

Я слышала их спор. Не могла не услышать. Резкий голос сестры разносился по старому дому, отскакивая от высоких стен раскатистым эхом. Каждое ее слово по тембру походило на крик черного дрозда, изнывающего на сосне от полуденной жары. А слова Тео увязали, повисали в воздухе, словно он в них не был уверен. Словно он говорил вещи, которые и сам не вполне сознавал.

Тео перешел границу! Вышел за ворота, пошагал по дороге и наткнулся на пикап, брошенный кем-то в лесу. И, возможно, назад он вернулся с болезнью, въевшейся в его кожу, растекшейся по спинному хребту и пропитавшей самые глубокие слои костей и тканей.

Болезнь… Слово, застревающее в горле после того, как ты его выговорил. Слово, слишком часто произносимое в общине. Опасность, которая всегда близко: кровь в животе и легких, а порой и в глазах. Сочащаяся, изливающаяся. Но кровь не алая, как та, что брызжет из пореза на здоровом теле. Она черная – гнилая, ядовитая, заразная и густая, как почва, размокшая от дождя. Жуткое зрелище! Врезающееся в память так, что, однажды став ему свидетелем, ты уже не можешь выкинуть его из головы.

Мы называем это явление болезнью, но его истинное научное определение нам неизвестно. Как неизвестно и то, что его вызывает. Споры? Вирус? Или бактерии? Что бы это ни было, но человека в результате разъедает гниль изнутри. Сначала ей подвергаются деревья – их листья покрываются пятнами, увядают и разлагаются. Следом за листьями поражается кора – она начинает отслаиваться от стволов и сучьев, обнажая еще светлую сердцевину. Из пораженной древесины проступает сок: теряя свою живительную силу, деревья испускают последний крик о помощи. Но их открытым ранам не суждено затянуться. Вырвавшаяся наружу болезнь повисает в воздухе, выжидая момента, чтобы проникнуть в легкие, впиться в голую кожу, переходя от одного организма к другому.

С таким заболеванием растений основатели общины никогда не сталкивались. Это какая-то аномалия. И она поразила лес, окружающий Пастораль. Стала барьером, преодолеть который мы не можем.

«Вязовая ветрянка» – так мы ее называем. А шепотом употребляем другое, более простое название: гниль. Наши ребятишки даже придумали игру, похожую на салочки. Они гоняются друг за другом по полям с криками: «Гниль была моя, стала твоя, умереть тебе теперь от ветрянки!» Саля друг друга касанием руки, они словно передают болезнь остальным участникам игры, и игра эта может продолжаться бесконечно. Пока одна из пожилых жительниц Пасторали, цыкнув на ребят, не разгонит их по домам.

Гниль проникает под кожу, всасывается в легкие и если не за неделю, то за пару недель убивает человека. Мы, конечно, стараемся его вылечить, пока не становится слишком поздно – пока не возникнет угрозы передачи гнили другим членам общины. Но нам редко удается очистить от нее пораженное тело; зараза быстро поедает его.

Стоя на верхней площадке лестницы и слушая спор сестры с мужем, я ощущала, как стучало сердце в груди Тео. Потеряв зрение, я обрела иной дар – способность улавливать мельчайшие оттенки звуков. Я могу слышать биение крылышек мотыльков и натужные вдохи и выдохи легких. Но легкие Тео больными не звучали. Болезнь не пульсирует в его органах, не распространяется по позвоночнику, не убивает его спинной мозг или мягкие ткани, как то заболевание, что ранней осенью уничтожает листву на дубах. В Тео нет гнили. Я ее не услышала.