Легенда об Уленшпигеле

Судья спросил его:

– Ты не колдун?

– Нет, – ответил Дамман.

– Докажи это.

– Для этого будет своё время и место, – ответил Иоос Дамман, – теперь же мне не угодно сделать это.

Тогда судья приступил к допросу Катлины; но она ничего не слышала и не отрывала взгляда от Ганса.

– Ты мой зелёный барин, прекрасный, как солнце. Убери огонь, дорогой мой!

Тут Неле выступила вместо Катлины.

– Она не может сознаться ни в чём, чего бы не знали ваша милость и вы, господа судьи, – сказала Неле, – она не колдунья, а только сумасшедшая.

В ответ на это судья сказал:

– Колдун – это тот, кто добивается какой-либо цели сознательно употреблёнными дьявольскими средствами. Стало быть, оба они, и мужчина и женщина, – и по их замыслам и по деяниям, – виновны в колдовстве. Ибо он давал снадобье для участия в шабаше и делал своё лицо светящимся, как Люцифер, с целью получить деньги и удовлетворить свою похоть; она же подчинялась ему, принимая его за дьявола и отдаваясь его воле; один был злоумышленником, другая – явная сообщница. Здесь поэтому нет места никакому состраданию, и я должен настоять на этом, так как вижу, что старшины и народ слишком снисходительны к женщине. Правда, она никогда не убивала, не воровала, не портила сглазом людей или животных, не лечила больных непоказанными снадобьями, а врачевала простыми известными средствами, целением честным и христианским; но она хотела предать свою дочь дьяволу, и если бы последняя, несмотря на свой юный возраст, не воспротивилась этому с мужеством столь открытым и доблестным, она поддалась бы Гильберту и также стала бы ведьмой, как и мать. Поэтому я спрашиваю господ судей, не полагают ли они, что оба обвиняемые должны быть подвергнуты пытке?

Старшины молчали в ответ, показывая этим, что по отношению к Катлине они думают иначе.

Тогда судья, настаивая на своём, сказал:

– Как и вы, я проникся жалостью и состраданием к ней, но подумайте: разве эта безумная колдунья, столь покорная дьяволу, в случае, если бы её распутный соучастник потребовал этого, не могла отрубить голову своей дочери серпом, как сделала во Франции со своими двумя дочерьми Катерина Дарю по указанию дьявола? Разве не могла она, по повелению своего чёрного сожителя, нагонять смерть на животных, портить посредством сахара масло в маслобойне, участвовать телесно во всех служениях дьяволу, колдовских плясаниях, мерзостях и непотребствах? Разве не могла она есть человеческое мясо, убивать детей, чтобы делать из них пироги и продавать их, как делал это один пирожник в Париже: срезать ляжки у повешенных, уносить их с собой, впиваться в них зубами, совершая, таким образом, гнусное воровство и святотатство? И я требую у суда, чтобы вплоть до выяснения того, не совершала ли Катлина и Иоос Дамман иных преступлений, кроме уже известных, они были подвергнуты пытке. Так как Иоос Дамман отказался сознаться в чём-либо, кроме убийства, а Катлина не рассказала всего, законы имперские повелевают нам поступить так, как я сказал.

И суд постановил произвести пытку в пятницу, то есть послезавтра.

И Неле кричала:

– Смилостивьтесь, господа судьи.

И народ кричал вместе с нею. Но всё было напрасно.

И Катлина, глядя на Иооса Даммана, говорила:

– У меня рука Гильберта, приди за ней сегодня ночью, дорогой мой.

И их увели обратно в тюрьму.

Здесь, по распоряжению суда, тюремщик приставил к каждому двух сторожей, которые должны были бить их каждый раз, когда они станут засыпать; но сторожа Катлины не мешали ей спать всю ночь, а сторожа Иооса Даммана жестоко колотили его, едва он закрывал глаза или опускал голову.

Они голодали всю среду, ночь и весь четверг вплоть до вечера, когда им дали пить и есть: просоленную говядину с селитрой и солёную воду с селитрой. Это было начало пытки. И утром, когда они кричали от жажды, стражники привели их в застенок.

Здесь они были посажены друг против друга и привязаны к скамьям, обвитым узловатыми верёвками, что причиняло тяжкие страдания.

И каждый должен был выпить стакан воды с солью и селитрой.

Так как Иоос Дамман начал засыпать, стражники растолкали его ударами.

И Катлина говорила:

– Не бейте его, господа, вы разобьёте его бедное тело. Он совершил только одно преступление, по любви, когда он убил Гильберта. Я хочу пить, и ты тоже, Ганс, дорогой мой. Дайте ему напиться первому. Воды, воды! Моё тело горит! Не трогайте его, я умру за него. Пить!

– Умри и издохни, как сука, проклятая ведьма, – сказал Иоос, – бросьте её в огонь, господа судьи. Пить!

Писцы записывали каждое его слово.

– Ни в чём не сознаёшься? – спросил его судья.

– Мне нечего сказать, вы всё знаете.

– Так как он упорствует в запирательстве, то он останется на этой скамье и в этих верёвках вплоть до нового и полного сознания и будет терпеть жажду и лишён сна.

– Я останусь, – сказал Иоос Дамман, – и буду наслаждаться при виде страданий этой ведьмы на скамье. По душе ли тебе брачное ложе, голубушка?

– Холодные руки, горячее сердце, Ганс, дорогой мой, – ответила Катлина. – Я хочу пить! Голова горит!

– А ты, женщина, – спросил её судья, – ты ничего не можешь сказать?

– Я слышу колесницу смерти и слышу сухой стук костей. Пить! Она везёт меня по широкой реке, полной воды, свежей, светлой воды: но эта вода – огонь. Ганс, мой милый, развяжи мои верёвки! Да, я в чистилище и вижу вверху господа Иисуса в его раю и пресвятую деву, такую сострадательную. О, дорогая богородица, дайте мне капельку воды! Не ешьте одна эти прекрасные плоды.

– Эта женщина поражена совершенным безумием, – сказал один из старшин, – следует освободить её от пытки.

– Она не более безумна, чем я, – сказал Иоос Дамман, – всё это игра и притворство. – И он прибавил с угрозой в голосе: – Сколько ни прикидывайся сумасшедшей, увижу тебя на костре.

И, заскрежетав зубами, он засмеялся своей злодейской лжи.

– Пить! – говорила Катлина. – Сжальтесь, хочу пить. Позвольте мне подойти к нему, господа судьи. – И, раскрыв рот, она кричала: – Да, да, теперь они вложили огонь в мою грудь, и дьяволы привязали меня к этой злой скамье. Ганс, возьми шпагу и убей их, ты такой сильный. Воды! Пить! Пить!

– Издохни, ведьма, – сказал Иоос Дамман. – Надо заткнуть ей глотку кляпом, чтобы эта мужичка не смела так обращаться к дворянину.

Один из старшин, враг знати, возразил на это:

– Господин начальник, затыкать кляпом рот тем, кто подвергается допросу, противно законам и обычаям имперским, ибо допрашиваемые присутствуют здесь для того, чтобы они говорили истину, а мы судили сообразно их показаниям. Это разрешается лишь в том случае, когда обвиняемый, будучи уже осуждённым, может на месте казни обратиться к толпе, разжалобить её и, таким образом, вызвать народные волнения.

– Хочу пить, – говорила Катлина, – дай мне напиться, Гансик, дорогой мой!

– А, ты мучаешься, ведьма проклятая, единственная причина всех моих мучений, – сказал он. – Но в этом застенке ты ещё не то претерпишь: будут тебя жечь свечами, бичевать, вгонять клинья под ногти рук и ног. Тебя посадят верхом на гроб, верхнее ребро которого остро, как нож, и ты сознаешься, что ты не сумасшедшая, а подлая ведьма, которую дьявол отрядил пакостить благородным людям. Пить!

– Ганс, возлюбленный мой, – говорила Катлина, – не сердись на свою рабу. Тысячи мучений я терплю ради тебя, мой повелитель. Сжальтесь над ним, господа судьи: дайте ему полную кружку, а с меня довольно одной капельки. Ганс, не пора ли кричать орлу?

– Из-за чего ты убил Гильберта? – спросил судья у Даммана.

– Мы повздорили из-за одной девчонки из Гейста, – ответил Иоос.

– Девчонка из Гейста! – закричала Катлина, изо всех сил пытаясь сорваться с своей скамьи. – А, так ты меня обманывал с другой, подлый дьявол! А знал ты, что я сижу за плотиной и слушаю, когда ты говорил, что хочешь забрать все деньги, принадлежащие Клаасу? Ты их, значит, хотел истратить с ней в кутеже и распутстве! О, а я, я, которая отдала бы ему свою кровь, если бы он мог сделать из неё деньги! И всё для другой! Будь проклят!