На чужом пиру

Первым заметил вошедшего Бухарбай:

– Вот так раз… Джигиты, смотрите кто пришел… Толеш! – он вскочил с места и первым потянулся навстречу другу: – Ну, давай, проходи. Давно не виделись.

Вольно рассевшиеся гости зашумели. На дастархане разбросаны карты. Толеутай, высвободившись из объятий Бухарбая, поздоровался, пожимая всем руки. Казалось, все соскучились по уехавшему в город земляку. Те, что постарше, тяготея к ритуалу, радостно расспрашивали:

– Здоров ли ты, Толеш? Дома все в порядке, все здоровы?

Были здесь и сверстники, позволявшие себе острить в его адрес, не успев толком поздороваться, шутя, поддавали тумаки, толкали.

– Наконец-то заявился… Где пропадал до сих пор?

– Ишь, как он своих сватов любит! Неужели с ними веселей, чем с нами?

Толеутай тоже не отставал.

– Крикуны вы безмозглые! – смеялся. – Когда только поумнеете. В старину шестидесятилетний старик первым шел поприветствовать шестилетного малыша, если тот приезжал издалека. У вас же никакой сообразительности… Хорошо, что я такой легкомысленный, вот и пришел к вам первым… Не так ли, Абеке? – глянул он на старшего в компании сидевших, тракториста Абильду. И тот, вместе с большинством гостей поддержал его:

– Верно говорит…

– Прав Толеутай…

– Ну вот и договорились об этом! – он присел к одному из острословов.

– Чего это ты ко мне жмешься? Наверно, жена к себе не пускает, – захохотал тот, делая вид, что старается отодвинуться.

В двери появился Бухарбай с бутылкой:

– Ну-ка, джигиты, оставим карты, надо выпить за приезд Толеша. Дело важное, не заставляйте напоминать, что надо пить до дна.

Уговаривать гостей не пришлось, они без церемоний выпили налитое, и вскоре снова разгорелась игра в карты. Толеутай тоже сел в круг.

– Давненько не играл! – посмеивался он. Денег в карманах было достаточно для в такой компании. И сразу пошла карта. Не прошло и пятнадцати минут, перед ним выросла горка мятых рублей и трешек. Это неожиданно привалившее «богатство» не только не обрадовало, но и вызвало чувство неловкости перед старыми друзьями, и Толеш, стараясь избавиться от этих денег, бездумно бросал их на кон, поднимая ставки, не задумываясь, открывал карты и снова выигрывал… Ну, что за чертовщина?! – сердился он про себя.

Один раз все кроме Бухарбая сбросили карты, Толеутаю же со своими вообще играть не стоило. Но он поднял ставки до сотни, на этот раз рассчитывая наверняка проиграть. Бухарбай же расценил ситуацию по-своему и, подумав, бросил карты. Толеутай зевнул, сгреб больше двухсот рублей и раскрыл свои – все разной масти. Вокруг дастархана загудели:

– Отчаянно режется Толеш!

– У нас бы на такое никто не решился!

От обиды лицо Бухарбая покрылось красными пятнами. Толеутай же, подбадриваемый земляками, после этого и вовсе стал играть напропалую, веря, что он, действительно, отчаянный парень, повторяя:

– Да, такой, фарт бывает не часто… Надо ловить момент…

Всем, кто льстил и восхищался им, он, не считая, ожалживал выигранные деньги и вскоре стал кумиром и баловнем собравшихся: стоило обронить замечание, как его подхватывали, повторяли с восторгом и восхищением; стоило пошутить, и все «друзья» покатывались со смеху. Что ни взятка, твердят: отчаянный парень наш Токе, – кажется, счастливы уже тем, что это он, их земляк, такой смелый и удачливый, а не кто-нибудь другой.

Это стало раздражать подвыпившего Бухарбая. И вскоре он, улучив момент, сказал как бы в шутку:

– И чего вы перед ним лебезите?! Никогда не видели городских пройдох?

Но Толеутай внимания не обратил на его подколки, добродушный от природы, а от привалившего везения еще и великодушный, он даже рассмеялся:

– Подожди, городской пройдоха еще покажет себя!

Действительно, был в игре целый ряд удивительных совпадений: везло не только Толеутаю, но и хозяину дома Бухарбаю. То и дело они начинали торговаться из-за ставок. Карта шла и тому и другому, но если Бухарбай рассчитывал на свою сильную карту, она вдруг приходилась в масть Толеутаю. Если первому и второму шла карта не в масть, то у Толеутая оказывался хотя бы туз. И так всю игру одному везло больше, чем второму.

Бухарбай заводился. Толеутай несколько раз пытался подыграть ему, но это только обозлило друга.

– Я тебе не партнер, – заявил он.

В конце концов, как и стоило ожидать, они повздорили.

– Ты подтасовываешь! – бросил Бухарбай карты на стол, едва взглянув на них.

Кровь бросилась в лицо Толеутая.

– Чего угодно ждал от тебя, собака, только не клеветы, – ответил он дрожащим от обиды голосом.

– Кто собака? – тяжелый как гиря кулак Бухарбая звезданул так, что искры замельтешили перед глазами. Несколько секунд Толеутай не мог прийти в себя, тупо мотая головой. Сердце заклокотало, вырываясь из груди, он бросился было на обидчика, но минуту назад преданные друзья, ловившие каждое его слово, скрутили за спиной руки.

***

Толеутай сбросил с себя широченное одеяло, под которым можно укрыться троим, перевернулся на бок. Закружилась голова, тошнота подползла к горлу. Эх, никогда еще не чувствовал он такой обиды: если бы кто другой оскорбил, а не Бухарбай, было бы легче… Но простить ближашему другу и соседу?! Или хотя бы забыть, не думать о случившемся… Нет, он не был способен на это.

В комнате стали проступать очертания вещей и предметов. За узенькими оконцами Елемесова дома рассветало. Толеутай облизнул пересохшие губы, тихо оделся и, стараясь никого не разбудить, вышел из дома.

Утрення свежесть и прохлада приятно ударили в лицо. Ежась в одном пиджачке, Толеутай направился к бархану, подступившему вплотную к аулу, забрался на вершину и долго стоял, вглядываясь в даль, еще не очистившуюся от сырого тумана. Там темнела обрывистая дуга берега Сырдарьи. Отсюда и название аула Акиин – Белая Излучина.

Вдруг оттуда, издалека, донесся грохот. Толеутай пристальней вгляделся в подернутое туманом русло и различил высокий ледяной затор в самом узком месте реки. Грохот шел оттуда. Льдины, задирая к небу свои бока, влезали друг на друга, образуя ледяные горы.

По телу горожанина прошла легкая дрожь. Он застыл, не отрывая глаз от далекого русла, тихо пробормотал:

– Вот так раз! Давненько не было такого ледохода на Сырдарье.

В последние годы он не раз слышал от стариков: «Уходит благодать от Акиина. Даже река перестала выходить из берегов».

Толеутай усмехнулся, вспомнив обычай стариков во всякой мелочи видеть признаки конца света. «Не забыла святая река своих традиций. О, Господи! Вот так затор – целые ледяные горы?!» – радовался он.

Перед его глазами появились картины далекого детства: белые юрты на зеленом густотравье, дым кизяка из очагов, детишки, бегающие по мягкому песку побережья. А вон там стояла четырехстворчатая юрта черной старушки, которой попугивали Толеутая в детстве. Земля ей пухом… Как бежит время, как это время вырастило и изменило его. В детстве нет забот. Много позже он понял, каких трудов стоило матери-вдове поднять сына на ноги.

На глаза Толеутая навернулись слезы и встала перед ним прожитая жизнь, такая долгая, потому что прошлое можно вспоминать все оставшиеся годы, и короткая, потому что записать автобиографию можно было на листке ученической тетради.

В Акиине ему завязали пуповину, и здесь он безвыездно прожил, пока не ушел в армию. Его мать осталась вдовой в двадцать лет и всю оставшуюся жизнь прождала мужа, ушедшего на войну. Она претерпела тысячи мук, ожидая, когда вырастет и выбьется в люди единственный сын.

А он, закончив семилетку, так и не решился оставить ее одну. Без образования, без профессии выполнял на ферме черную работу: был конюхом и помощником чабана. Именно перед тем как уйти в армию, мать, ради которой он оставался в ауле, умерла, проболев два-три дня. Такой поворот судьбы Толеутаю не мог и присниться. Никогда прежде не приходило почему-то в голову, что мать может умереть. Тем более, что эта крохотная, рано постаревшая женщина, с безысходной печалью в глазах, никогда не прикрикнула, строгого слова не сказала не только взрослому, но и пятилетнему малышу. К тому же, она никогда не болела.

Смерть матери оставила глубокую рану на сердце. Раз за разом подкатывала тоска, напоминая, что он остался один. Впервые появилась в душе обида на несправедливость жизни. Хотелось уйти куда глаза глядят. Но осенью призвали в армию. Как ни медленно затягиваются душевные раны, но со временем вылечиваются и они. В конце концов Толеутай перестал чувствовать боль при каждом воспоминании детства.

Он вернулся на родину через три года. Грех жаловаться, аулчане приняли его радушно: тридцать домов – тридцать приглашений. Так и гостевал он целый месяц, переходя из дома в дом. При виде стройного подтянутого солдата многие женщины, знавшие его мать, не могли сдержать слез, напоминая о прошлом.