На чужом пиру

– И главного инженера тоже, – пробормотал: – В прошлом году школяра ра трактор посадил, а тот чуть не загремел с моста…

Сахи поял – как ни мал его последний шанс, но он последний: ни нахрапом, ни лестью этих не проймешь.

– Отец, – жалобно простонал, глядя в глаза лейтенанту: – Пожалейте хоть раз. Виноват, что уж там… Торопился очень, дело всей жизни решается.

– Посмотри на него, понял, что не отвертеться, и заскулил. Все они такие.

Лейтенат ухом не повел на слова сержанта, спросил, испытывающе глядя исподлобья:

– Что за дело, если не секрет? На шабашку поехал? Хоть бы одного за жизнь встретить, кто спешит по совхозным делам…

Возразить, мол, именно по делам совхоза, у Сахи язык не повернулся. Он так и стоял, тупо глядя на землю, переминаясь с ноги на ногу, почесывая затылок.

– Ну, если такой секрет, то сейчас подъедет начальник райавтоинспекции, может быть, ему расскажешь! – отрезал старый лейтенат и шагнул в сторону.

У Сахи что-то екнуло внутри:

– Товарищ милиционер, отпустите, – взмолился он. – Клянусь, больше ни разу не нарушу правил, путевой лист забывать не буду. Все расскажу, хотя, неудобно как-то, – засеменил он вслед удалявшемуся лейтенанту. Но тот, не оборачиваясь, продолжал свой путь. Молодой сержант захихикал, скаля острые мелкие зубы.

– Ты погляди, какой он сердобольный…

Сахи остановился, сплюнул от досады и пошел к своей машине.

***

Девушка уже совсем безнадежно бросила взгляд на часы. Договаривалисьвстретиться в семь. Сейчас без четверти восемь. Она же пришла сюда в половине седьмого и сейчас ругала себя, что вообще притащилась в такую даль. «А этот… Тьфу, что за балаболка, ничего святого в душе… Стоишь тут, как дура, посреди степи, а он можеть быть, и забыл, какой сегодня день или… или катается с другой».

Темные, как сливы, глаза девушки затуманились от обиды. Стараясь сдержать слезы, она прикусила губу. «Ладно, потерпим ровно до восьми. Не для него, конечно, а так… Когда приедет и будет оправдываться, чтобы поймать на лжи. Уж тогда она ему ответит, найдет слова для этого непутевого женишка…».

Из-за него пришлось взять грех на душу, обмануть стариков родителей. Она сказала, что пошла искать верблюда. Как бы он не оказался дома раньше ее возвращения. Мать вся изведется за вечер. А чем она оправдается? Опять придется лгать. «Бедная мама! Беспокоится. За единственную дочь готова жизнь отдать. Обидел ее аллах детьми. Только ради этого стоит выйти замуж и наградить ее пятью-шестью внуками… Ну, хоть двумя-тремя… Ого! Что за мысли? – одернула себя девушка. – Одни джигиты на уме. Потому-то и дрожишь здесь полтора часа. Так мне и надо. Сидела бы дома возле печки, рядом с мамой с папой и никаких забот…».

И степь, словно осерчав, почернела, покрылась серым холодным мраком. Пронизывающий ветер становился все злей, яростней, подвывал в проемах окна и двери, словно старый шаман бормотал заклинания. Разбитая калитка в полутьме щерилась как вольчя пасть, скрипела и стонала от порывов ветра.

Девушка рванулась с места, выбежала из дома, стала отвязывать повод застоявшейся на ветру кобылы.

Какой негодяй, оказывается. Так и не пришел.

Запрыгнув в седло, она стегнула старую клячу по худым бокам, будто животное в чем-то виновато. Из-под черных ресниц на щеки сорвались слезинки. Кобыла, скрипя седлом и суставами, не хотела переходить в галоп и лениво рысила. С пригорка девушка оглянулась в последний раз, и вдруг вдали блеснул свет фар.

По бездорожью машина стремительно неслась к зимовке.

– Милый! – прошептала она. – Значит, что-то опять случилось. – Ну, ничего. Хорошо, что дождалась.

В лицо бил прохладный задиристый ветерок, играл черными как смоль локонами, выбившимися из-под платка.

Акиин

Толеутай проснулся до рассвета от жажды. Пошевелил жестким языком. В голову будто свинца налили, тело горело. И в комнате странная духота, как при сильной утечке газа из конфорки – она совсем не подходит на застоялый воздух помещения, где ночует много людей.

«Где я?» – подумал Толеутай и в следущий миг понял: то, что он принял за газ, всего лишь сильный запах нафталина, которым аулчане пересыпают одеяла, кошмы, ковры и другие шерстяные вещи, чтобы не завелась моль. И сразу все стало на свои места: и дом, в котором он ночует, и боль в левом глазу, и вчерашний вечер.

– Проклятье! – пробормотал он. – Рвался а аул на встречу с друзьями и родственниками. И вот… Встретились.

В темноте сопели, храпели и скрежетали зубами. Сбросив одеяло, рядом посапывал сынишка, забормотала жена, и Толеутай резко поднял голову с подушки: показалось, она что-то сказала ему. Но нет. Свернулась калачиком и сердито выговаривает кого-то во сне.

«Небось меня ругаешь», – подумал Толеутай, мысленно оправдываясь перед обидчивой женой. Впрочем, и оправдываться нечем. Оттого ему стало еще муторней. Стоит завтра отьехать от аула и посыплются упреки.

Он потрогал лицо ладонью. Под глазом была опухоль. Чуть коснулся – заныла, будто солью посыпали. «Тяжелая рука у собаки! – в душе закипала злость против ударившего. – Вроде и задел-то со скользом. Ударил подло, без предупреждения… Гостя». У Толеутая при этих воспоминаниях от обиды слезы навернулись на глазах. «Встретились… Ну, да ничего, встретимся и еще», – со злостью подумал он и сжал зубы. Но как ни успокаивал себя надеждами на торжество попранной справедливости, не мог не понимать, что встреча эта произойдет не сегодня и не завтра, да и будет ли она вообще в этом меняющемся на глазах мире? А потому обида и злость не проходили.

Подташнивало. Горло совсем пересохло. Шершавые губы потрескались. Сейчас бы ковшик воды. Что может быть прекрасней студеной колодезной воды, которая ломит зубы, ознобом пробегает по всему телу? Но Толеутай помнил, что он лежит в самой дальней комнате в доме двоюродного брата Елемеса. И пока во тьме доберется до бочки с водой в сенях, разбудит многих гостей и домочадцев.

«Пороть меня некому», – вздохнул он. Ведь жена так не хотела ехать в аул. Умоляла: неужели два выходных дня нельзя по-человечески провести в городе? Так нет! Каждый месяц, нагрузившись как лошадь подарками, надо ехать на край света. И вот ведь, идиот, чуть не на коленях упросил ее съездит еще раз… Теперь все. Пропади он пропадом, если еще хоть шаг сделает в эту сторону. И почему умнеем мы так поздно?

Лежал Толеутай без сна, разглядывая темные стены комнаты. Ждал рассвета.

Даже Толеутай чувствовал себя вконец измотанным, когда по бесконечной ухабистой степной дороге автобус подходил к аулу Акиин. Подташнивало от тряски и выхлопного газа, где-то пробивавшегося в салон. Сагила, та и вовсе еле держалась на ногах. На каждом ухабе, на резком повороте она делала страдальческое лицо, закусывала губу, всем своим видом показывая, как страдает и как покорно переносит идиотские бредни мужа.

Только четырехлетнему сынишке все трудности были нипочем. Широко раскрыв глаза, Ерлан с восторгом озирался вокруг, то и дело тормоша удрученную Сагилу:

– Мама! Мама! Смотри!

Лицо матери озарялось: господи, как мало надо для счастье в этом возрасте. Как хорошо быть ребенком!

Когда автобус остановился на краю аула с несколькими десятками домов, рассыпанных на белом такыре, Ерлан первым ринулся к выходу. Как обычно, жители аула высыпали из домов, с радостной благодарностью встречая единственный транспорт, связывающий их со всем миром.

Автобус ждали все: взрослые поглядывали на него из окон и дверей домов, а ребятишки во всю прыть мчались к остановке, едва он показывался на горизонте. И теперь толпились возле распахнувшейся двери салона, нетерпеливо заглядывали в окна, словно не верили, что так мало людей прибыло в их аул. Пассажиры высаживались неторопливо, держались отчужденно и важно, будто прибыли из самой Москвы.

– Ерлан! – радостно закричала длинноногая семиклассница, дочь Елемеса. Волчком подскочила к мальчонке, прижала его к груди, счастливая, оглянулась на своих подруг: «видите, к нам гости приехала». Затем, увидев усталое и беспакойное лицо тети Сагил, сутулящегося от тяжести сумок дюдю Толеутая, покраснела:

– Здравствуйте…

– Ну, как, Жанылган?.. Все нормально? Все живы-здоровы? – спросил Толеутай, потому что нужно было что-то сказать племяннице. – Сваты приехали?

– Приехали…

– Когда?

– Вчера приехали, – ответила Жанылган, потупившись, ковыряя землю носками бабушкиных калош, в которых выскочила на улицу.

– Ну, вот, и мы тоже заявились, – сказал Толеутай, желая закончить разговор шуткой. – Ну-ка, бегите домой!

И без того смущенная вниманием уважаемых гостей из города, длинноногая смуглянка кинулась к дому, чуть ли не силком волоча за собой Ерлана. С полдороги закричала матери, ставившей перед домом самовар:

– Апа, дядюшка приехал!

– Что-что? – мать, не поняв торопливого оклика, приложила ладонь ко лбу, щурясь на неуклюже мчавшуюся дочь, на семенившего за ней мальчонку.

– Говорю же, дядюшка приехал, – снова закричала девочка, сердясь на спокойствие матери.