Клинок Смерти- Чёрная падь

Гриша опустился на колени перед матерью, смотрел, не отрываясь на её лицо.

Прасковья отпрянула назад, но Гоша сзади задержал её за плечи. Мать осторожно протянула руку, дотронулась до головы Гриши, провела ладонью по его волосам, по лицу. Медленно склонившись над сыном, она двумя ладонями сжала его подбородок, вздрогнула и прижала голову сына к себе.

Прасковья, молча, плакала, гладя ладонью по голове сына. Так они и стояли, молча некоторое время; мать и перед ней на коленях продолжение её мужа Силантия.

Гоша отвернулся в сторону, в нём вдруг закипела злоба. Жалости к брату он не испытывал, только горечь шла в горло, от того, что не смог избежать он ситуации встречи матери с Гришей.

– Горик-Егорик мой, – резала болью воспоминаний Прасковья сыну своему Грише. – Где же ты скитался? Как же я тебя ждала. Ты же обещал вернуться к нам с Варей. Мне брат твой говорил, что погиб ты, сгинул в лесу, связался с лихими людьми, и они тебя уморили.

Гоша стоял со стиснутыми зубами, кулаки были сжаты за спиной.

– Жив я матушка, – плакал Гриша, – и ни с кем не связывался кроме Родины своей.

Григорий смотрел на лицо матери, дотрагивался губами до её ладоней. Мать приблизила своё лицо к лицу младшего сына, поцеловала его в глаза. Гриша встал, осторожно обнял мать, предложил ей:

– Присядь матушка на чемодан.

Гоша пошёл к машине, открыл заднюю дверцу багажника, достал стул, подошёл к матери и поставил его на землю подле неё. Прасковья проигнорировала предложение Гоши, села на край чемодана Гриши. Младший сын сел рядом с ней на траву не выпуская её руки.

– Расскажи мне, где же ты пропадал Горик-Егорик мой? – успокоившись, произнесла Прасковья.

– В армии служил матушка. Писал вам, а ответов не получал. Остался на два года ещё служить. Вам писал об этом. Потом когда приехал в село вас не застал. Тётя Глаша сказывала, что забрали вас с Варей и увезли куда-то, – плыли слова Гриши посреди зноя.

– Да сынок забрали и увезли. Мы с Варей сами перепугались. Нам сказали, что на проверку, какую-то везут. Но потом в поезд посадили и привезли к брату твоему прямо на его свадьбу. С тех пор тут и живём, – туманно говорила мать.

– А Варя-то где матушка? – пытал её сердце сын.

– Варя сейчас в Ташкенте живёт у отца жены твоего брата и мальчонка его с ними. Варя учится. Артисткой хочет стать. Я вот здесь одна век свой доживаю. Как ты нас нашёл Горик-Егорик?– разговаривала мать уже окрепшим голосом.

– Да нелегко было вас найти. Время такое сейчас смутное. Меня в Москву вызвали на Лубянку и ответ держать велели, почему у нас в семье два брата под одним именем и годом рождения живут. Мне разрешили съездить к вам, уточнить что, да как. Я не мог в толк взять, почему они так со мной обошлись по-доброму. Дали возможность разобраться самим, мало ли у нас в семье ошибка какая. Теперь-то я понимаю, что Гошка под моим именем живёт. Дураку ясно, чтобы на фронт не попасть взял метрику мою, себе два года отрезал и миновал страх этот, что свинцом сидит у меня в ноге, – злобился Гриша.

– Да сынок, виноват он перед тобой, мальчик ещё был, смалодушничал, испугался. Он бежал от страха своего.

– Я от страха своего тоже бежал, только в отряд к партизанам, ты сама знаешь, вместе с нами была. Пожалел я тебя матушка, когда мы домой вернулись в сорок третьем, не сказал тебе, что Гошку с бандитами встретил. Он ведь смотрел волком, а сам зайцем дрожал, когда под стволом нагана дядьки Авдеева по земле задницей елозил. Я на ствол бросился за него, а Гошка убежал, знать не хотел оставаться с нами. И бежал он намеренно от войны, с моими документами, чтобы на фронт не попасть и участи избежать той, что нашего отца настигла. Он бросил нас, тебя, меня, Варю. Предал память об отце, – хлестал словами жгучими по сердцу матери Гриша.

Прасковья вздохнула, голос её задрожал:

– Знаю я про отца. Перед тем, как нас забрали к Гоше, дед Матвей мне рассказал про похоронку, которую ты скрыл от меня. Спасибо тебе сын, за то, что жалел ты меня, боль страшную один вынашивал. Понимал ты, как отца я любила, и удар этот я бы не выдержала тогда. Время прошло сынок, и боль утихла в сердце.

– Меня, зато боль жжёт калёным железом, – закручинился Гриша.

Гоша стоял каменным истуканом, потом прошёл два шага, опять застыл изваянием.

Прасковье было тяжело объяснить сыну Грише, что надо подумать и принять решение правильное в сложившейся ситуации. Она понимала, что сын не откажет ей не в чём, но она и понимала то, что своей просьбой она обрекает младшего сына на жизнь без его мечты. А, разве можно отнять у ребёнка его мечту? Он такой же её сын, как Гоша. Как разделить эту любовь между ними, не раня сердце каждого из них? Варя. Она вообще не причастна ни к чему. Прасковья, пересилив себя, попыталась объяснить Грише:

– Видишь ли, сынок, не всё просто теперь, как кажется. Гоша нас к себе забрал, одел, кормит, заботится о нас с Варей. Тесть у него большой человек по должности и сам Гоша вверх по службе пошёл. Что теперь делать? Мне вас обоих жалко, а больше всех Вареньку. Она благодаря Гоше жизни стала радоваться, светится от счастья.

Гоша смолчать уже не смог. Его так и распирало влезть в разговор. Он знал, что брат не подымет руки на свою кровь, главное надо разжалобить его сердце. Но Гоша не смог найти этих добрых слов, как и не пытался мысленно представить, о чём он будет говорить с братом. Он попытался по-доброму начать объяснение, но в итоге говорил со злобой и раздражением:

– Так получилось у меня, по-другому не вышло. Ты, что думаешь, пойду я, повинюсь и меня, пожалеют? Нет! Спросят, почему партия не проявила бдительность. У всех головы полетят. Я ведь не просто лежал на печи, я все годы мучился с этим камнем на сердце. Из забоя еле ноги выносил, не доедал, как все, работал не покладая рук своих. Да, совершил я ошибку в своей жизни, смалодушничал, так я за всё заплатил своим страхом и работой вместе со всеми. Иди, расскажи в Москве правду свою. Всех за твою правду под одну гребёнку причешут.

Гриша сначала вспыхнул, сжал кулаки, но успокоил себя через силу и произнёс:

– Это моя, правда? Мне казалось, что, правда, эта, наша. Спасибо тебе брат за матушку и сестру, облагодетельствовал. Ты совесть свою с детства потерял. Трус ты. Ты даже себе в этом признаться боишься. Что хорошо живётся, когда совести нет? Я ради вас готов умереть, но жить-то, как?

– Ты Гриша сам понимаешь, что разрушить всё можно быстро, а создать новое, может уже и не получится, – стонал Гоша гробом не зарытым. – Мама хорошо живёт, сестра учится, счастливая, сын у меня растёт. Ну, давай всё сломаем ради справедливости к тебе. Мать по миру пойдёт с сестрой, а то, гляди и, в лагеря отправят. Сын мой в детский дом попадёт, жену осудят, тестя тоже не пожалеют, хоть и начальник он большой.

Гриша уже не хотел продолжать беседу и, как бы подводя итог, бессмысленному разговору, спросил Гошу:

– Что ты мне предлагаешь ответить там, в Москве, чтобы жить можно было хорошо?

Прасковья, сидевшая на краешке чемодана, встала, вытирая слезы, подошла к Гоше. Гриша смотрел на мать, сидя на траве и вдруг почувствовал, что больше никогда её не увидит. Не увидит ту, которую любил с детства. Ту, которая тёплыми словами сглаживала его детские обиды, которая была для него всем тем, что связано со словом мама. Глаза ему застилали слёзы и сквозь пелену горечи, он слышал лишь слова женщины, которая холодной рассудительностью резала ножом по его сердцу.

Прасковья, превозмогая боль от произносимых ею слов, тихим голосом сказала:

– Ты прости меня сынок, но брат твой прав. Судьбу не переделаешь, иначе всё прахом пойдёт.

Гриша с изумлением смотрел на мать. Руки у него заходили ходуном. Гриша встал с травы, достал папиросу, прикурил и смотрел на мать, чувствуя почему-то себя виноватым. Он не мог ещё понять, почему у него возникло это ощущение вины? Оно катило изнутри тела холодком и мурашками разбегалось по спине, отдавая физической болью в ране под коленкой.

– Ты ещё молодой Гриша, – произнесла приговором Прасковья, – судьбу свою построишь. Мне ничего не надо в этой жизни. Мне главное, что вы живы все. Отец ваш жизнью пожертвовал ради нас. Я, готова жизнь свою отдать за вас, но этим сейчас не поможешь.

– Что тебе Гриша далась правда эта? – разухабился Гоша. – Варьку ты же любишь. Всё время говорил о том всем и дрался за петушки для неё. Теперь что, разлюбил сестру свою и готов ради правды своей всех по миру пустить?

Гриша опустил голову на руки и уже, чувствуя холод разговора, произнёс:

– Матушкой и сестрой прикрываешься. Что ж теперь, мне клевету принять на себя, что, мол, я не я? Сказать, что я имя твоё забрал. Как жить-то мне дальше? Ты умный Гоша, придумал, как уйти от войны, так придумай, как от правды моей мне избавиться, чтобы я рот не открывал. Так может умереть мне и не думать, что не достоин я имени своего, которым меня отец наш нарёк?

Гоша заволновался, облизал языком пересохшие губы. Прасковья вытерла слёзы платком и промолвила:

– Скажешь в Москве, что вы родились вместе в один день. Нарекли брата твоего Григорием, а тебя Георгием. Ты разницу имён не разумел и когда выправляли тебе бумагу в военкомате, то не поняли разницу эту и написали, что ты Григорий. Ты подумал, что так и надо. Когда я вас родила, об этом одна тётя Глаша из всего села помнит. А выпись церковную отдашь начальнику своему и скажешь, дали матери две выписи. Мать одну потеряла в войну. Церковь ту, что стояла у станции в лесу, где вас крестили, Гоша сказал, разбомбили немцы.

Прасковья достала из-за пазухи своего платья сложенный вчетверо листок жёлтого цвета и протянула Грише. Гриша шагнул к матери, взял листок из её рук, положил его в карман своих брюк.

– Уезжай в свою Москву, – сказал Гоша, – я тебя отвезу в Ташкент, прямо на вокзал. Не надо, чтобы нас с тобой вместе здесь люди видели. Я у тебя прощение не прошу. Ты меня, конечно, люто ненавидишь после всего, но мне и не надо твоего прощения. Чтобы сердце твоё спокойно было, ты думай, что всё это делаешь ради матери и сестры своей.

Гриша скрипнул зубами и сердцем порезанным сказал:

– Ты брат мне, как нож к горлу поставил. Одна моя жизнь против всех ваших.

Прасковья отвернулась от Гриши. Гоша взял мать под руку, подвёл её к машине, открыл дверь, помог сесть ей на переднее сиденье.

Любовь отца к матери перешла с кровью к Грише и колола в сердце занозой. Он надел пиджак, кепку, взял чемодан, сел в автомобиль на заднее сиденье.

Гоша сел за руль машины, завёл двигатель. Машина, переваливаясь на ухабах, поехала в сторону города. Гоша Медведев ещё не знал, что он потерял мать своего сына и встреча с братом ему покажется знамением.

***

Гриша сидел на скамейке в ожидании поезда у входа в вокзал, потом встал со скамейки и пошёл по направлению к складским помещениям от нечего делать.