Долгожданное прошлое

Собака сидела на крыльце и внимательно смотрела на меня.

Я сделал ещё шаг, она сорвалась с места и прыгнула на меня. Ударила меня лапами в грудь, и я упал на спину. Овчарка зарычала, брызгая слюной, и укусила меня за щёку. На крик из дома выскочила хозяйка:

– Дунай, фу! – закричала она. – Ко мне, Дунай!

Дунай оттолкнулся от моей груди и подбежал к хозяйке.

– Как же мы теперь поедем? – плакала мама, вытирая мне кровь. – Посмотри, отец, он ему щёку прокусил! Вон, твоя сестра Нина сидит дома, книжки читает. У нас поезд через два часа! А если пёс с бешенством?! Что же делать?

– Сдаём билеты! – решил отец. – С проводниками я договорюсь! Машина из части уже пришла. Давайте грузиться!

Следующий поезд уходил через несколько часов. За это время мы заехали в госпиталь, где меня осмотрел врач и мне сделали первый укол.

– Наденька! – кричала Вера Николаевна вдогонку, провожая нас. – Ты напиши мне на адрес школы! Хоть одно письмо напиши! Наденька, напиши!

– Ла-дна-а! – еле слышным эхом отзывалась улица Чапаева.

Мы выходили на каждой станции и шли или ехали в местный медпункт, где мне делали уколы в живот.

Ждали другой поезд и ехали до следующей остановки.

Повторить этот путь и проехать ещё раз в кузове грузовой машины, отталкивая ногами перекатывающиеся арбузы, и что-то изменить не представляется возможным.

Но можно услышать глухой стук падающих чёрных слив; шипение глазуньи на сковороде; шарканье старых сандалий по бетонной дорожке; позвякивание цепи с кованым крюком, на которой держат дворовых собак, на плече у Вовки, когда он уходил с отцом на рыбалку; гудение толпы верующих у входа в собор на прощании с архимандритом – он лежал в гробу на высоком крыльце, его лик почему-то был прикрыт маской из чёрного бархата, усеянной драгоценными камнями и бриллиантами; далёкий звук мотора уходящего по реке катера, и вздохи тёплого ветра, и неуверенно пытающийся оторваться от стебелька виноградный листок, чтобы я смог потом заново ощутить всё это и увидеть.

Только обращаться с этим видением надо осторожно, потому что скоро оно может исчезнуть.

Теперь уже навсегда.

Путешествие в Тревизо

Из далёкого эфира, из старенькой радиолы, прерываемая помехами – то отдаляясь, уплывая под порывами шумящего и булькающего ветра, то приближаясь, становясь почти видимой, осязаемой и наполняя моё сердце томлением и мечтой о пока неизвестной мне любви, – лилась мелодия песни.

Теперь я знаю, что она впервые прозвучала в Сан-Ремо, на фестивале итальянской песни.

А тогда, когда неспокойная юношеская душа искала в этом мире приют и понимание, жаждала покоя и одновременно стремилась во что бы то ни стало броситься в бурлящий океан любви, – именно эта песня заставляла сильнее биться сердце и всматриваться в зелёный глазок и шкалу приёмника, зачёсывать набок непокорные волосы, смутно, но почти уверенно представлять себе свою единственную неповторимую любовь.

Она обязательно должна прийти. И голос этой любви будет похож на голос этой невидимой недоступной актрисы, которая издалека наполняет меня подрагивающим где-то в груди и животе непонятным чувством: то ли оно отрава, то ли оно лекарство, но я обязательно выпью его до дна. До последней капли! И будь что будет! И мне казалось, что если я найду в этом мире или за манящей шкалой приёмника пусть нечто мерцающее, нематериальное, но своё, которое называется «любовь», я непременно буду счастлив!

«Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!»

И когда, уставшего от обыденности, это чувство вновь охватывало меня, я уходил на веранду, становился на колени и привычным движением крутил ручку настройки в надежде услышать эту мелодию, и она всегда появлялась. Её передавали часто. Я находил её всегда, когда где-то в шумящей листве деревьев, смехе девчонок, наступающем сумраке осеннего вечера или голубизне высокого летнего неба я представлял свою любовь.

«Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!»

Кроме меня был ещё один человек, который твёрдо был уверен в непререкаемом первенстве музыкальных итальянцев.

Это был наш учитель пения Генрих Августович.

Могу вспоминать об этом только с самыми противоположными чувствами. Стыд и злость охватывают меня. Жалость и восхищение. Покаяние и непонимание.

Откуда к нам пришёл этот человек и куда он исчез – неизвестно.

Он вошёл в класс танцующей походкой, делая плавные движения руками, как будто слегка дирижируя самому себе и напевая про себя какую-то мелодию. Он проплыл к доске и сразу стал чертить нотный стан, диезы и бемоли, что-то объясняя нам. Может быть, ему сообщили, что наш седьмой класс самый последний по успеваемости и установить с нами контакт очень трудно, а может быть, он, не знакомясь с каждым, просто хотел научить нас музыке.

Генрих Августович был из прибалтийских немцев и имел своеобразный выговор. «В-ы-хо-д-и-л-а на бьерег Катьюша…» – подбадривал он нас, кивая головой в такт. Некоторые подхватывали песню. Но в основном все были заняты своими делами. Сквозь откровенный гвалт и шум Генрих Августович напоминал мне рыбу: он стоял у доски и рисовал ноты, через шум и смех виден был только открывающийся рот. Он что-то рассказывал, рисуя, потом оглядывался на нас, на секунду замолкая и прислушиваясь – не последует ли возражений? Потом, убедившись, что никто не возражает, он кивал и продолжал рассказ.

Первое его появление в классе вызвало взрыв смеха.

Как и положено маэстро, он был одет во фрак. Седые волосы до плеч придавали ему особую артистичность. Он не мог усидеть за столом и всегда прохаживался от окна к школьной доске. Иногда прохаживался по проходам между партами, но никогда не доходил до последних парт, где сидели второгодники. Он делал несколько шагов, напевая и заглядывая налево и направо в нотные тетради учеников, потом, дойдя до середины прохода, останавливался, поднимая вверх дирижёрскую палочку, всматривался в лица второгодников и, делая плавный разворот с небольшим пируэтом ногой и помогая себе вращением палочки, возвращался назад.

Но первое же удачное па принесло ему незаслуженную славу. Как только он повернулся к классу спиной, все увидели предательски торчавший из шва на плече клок ваты.

Порвал он фрак только сейчас или он такой был всегда – уже никого не интересовало.

– Ля-а-а! – пел он, приставив камертон к уху. Он ударял им по столу, приглашая нас прислушаться.

Удивительное свойство чистой ноты – среди шума, где и сидевшие-то рядом с трудом могли расслышать друг друга, звук камертона звенел, струился поверх наших голосов, совсем на другом уровне познания жизни, призывая нас к порядку.

Заводилой беспорядков был второгодник Валера. Однажды, когда мы встали для исполнения песни хором и Генрих Августович подошёл к Валере, чтобы послушать, как он поёт, Валера начал выдавать вместо слов отборный мат. И как ни странно, Генрих Августович стоял и слушал, довольно улыбаясь, потом отошёл, давая ему знак, чтобы продолжал.

И всё это происходило в эпоху развитого социализма.

«Тутти! – загребал он руками воздух. – Тутти! Все вместе!»

Хулиганским фантазиям Валеры не было предела. На одном из уроков он поджёг шнурок от ботинка, слегка притушил его и повесил за радиатор.

Генрих Августович стал принюхиваться.

– У нас что-то горит, Генрих Августович! – сказал, вращая головой, Валера.

– Дети, выходите в коридор. Я сейчас вызову пожарную машину!

Поняв, что дело приобретает серьёзный оборот, Валера сорвался с места:

– Я сейчас намочу тряпку и потушу эту паутину!

«Sul mare luccica l’astro d’argento…» – писал на доске Генрих Августович.

– Не обижайтесь, – говорил нам Генрих Августович, – но на первом месте итальянские песни. А потом, на втором, – ваши, русские! – потряхивал он кулаком.

Он проработал в школе одну четверть, а потом исчез, вероятнее всего, опять спустился в оркестровую яму, в привычную ему атмосферу гармонии, где он мог спрятать свою безобидность и незащищённость за грохотом барабана или, сглотнув слёзы, поплакать в душе вместе со скрипкой, исполняя одну из арий из оперы Пуччини.

Исчезла из эфира и моя любимая песня. Зелёный индикатор настройки приёмника погас, и я вместе с ним исчез на тридцать пять лет. Я осторожно отодвинул покрытый пылью бордовый занавес и шагнул за сцену.

Желания мои, которые раньше исполнялись, спустя непродолжительное время стали обманывать меня и не сбываться, а иногда за бытовой рутиной и изматывающей работой я и сам забывал то, что я загадал для себя когда-то. Мне казалось, что я нахожусь в лёгком летаргическом сне, что, как сомнамбула, я что-то делаю, с кем-то разговариваю, но моё настоящее не здесь и сейчас, а будущее определено, и его ровный туманный слой, в который мне придётся скоро войти, так же отдаляется от меня, как и мой возраст, – достаточно мне сделать шаг ему навстречу, и оно, это будущее, отодвигается на такую же дистанцию, на какую я вздумал приблизиться к нему.

Я воспринимал как должное, не рассматривая как комплимент обращение ко мне «Молодой человек!» незнакомых мне людей.