Преломление. Обречённые выжить

Расставался я с хозяином дома по улице Урицкого с чувством удивления и досады от того, что кругом одни потребители, что сметка русского мужика приобретает какой-то нерусский характер с замахом на большой и лёгкий куш. Скоро и пахарей настоящих не останется.

А ведь сказано: в поте лица будешь добывать хлеб свой.

Антиквар

Я встретил его на рынке. Он держал лавку старых вещей, где можно было купить всякую всячину, начиная с гребешков-расчёсок и кончая чугунными утюгами, в чрево которых засыпались когда-то пылающие угли. Перечислять всё обилие товара, выставленного им на обозрение в небольшой деревянной лавчонке, заняло бы слишком много времени.

С Сашей – хозяином этих «сокровищ» – мы сошлись на почве литературы, поскольку большую половину прилавка занимала старая книга – такой импровизированный букинистический развал на любой вкус. Книги им брались частью из личной коллекции, частью приносились доброхотами, желающими избавиться от обременительного груза книжных шкафов и полок, груза, который в XXI веке потерял свою непреходящую ценность в силу изменившихся обстоятельств, уклада жизни и смены приоритетов.

При желании у Саши можно было заказать полное собрание сочинений любого русского или зарубежного классика XIX–XX веков, поскольку он собирал информацию от владельцев всего этого ставшего ненужным былого богатства, и при первом же звонке сделка купли-продажи осуществлялась без дополнительных хлопот. Книги почти ничего не стоили. Многие отдавались просто так или обменивались на что-то равноценное: например, Киплинг на Фенимора Купера или Толстой на Достоевского. Два-три человека – завсегдатаи его переполненного вещами и книгами ларька – пользовались этим импровизированным развалом как библиотекой и брали для чтения ту или иную книгу, потом меняли её на другую. В любом случае чувствовалось какое-то движение, слышалось шуршание страниц, шла перетасовка известных и неизвестных авторов, выстроенных в шеренгу, в плотном строе корешков толстых и менее толстых обложек: Улицкая – Чехов – Ленин – Беляев – Одоевский – Сорокин – Ефремов – Пелевин – Толстой – Донцова – Майн Рид – Акунин – Пушкин – Прилепин – Загоскин – Рубина – Шишков – Маринина – Гроссман – Дашкова – Салтыков-Щедрин – Макс Фрай – Тэффи – Лимонов и др. Сплошной винегрет.

– Читают единицы, – жаловался Саша, – а покупателей один-два за неделю. И то – из нашего поколения. Старая гвардия, так сказать. Больше интересуются старьём. А чтобы всему этому барахлу стать антиквариатом, нужно ещё лет тридцать, а то и пятьдесят. Вот, к примеру, фотоаппараты. Возьми хотя бы «Киев». Высший класс механики и оптики! Не фотографирует, а рисует. Каждый штрих запечатлевает. А кому сейчас нужен? Никому! В лучшем случае за десятку возьмут как винтаж: поставят на каминную полку или в витрину какого-нибудь магазина. И – всё! Вещь потеряла своё назначение. И так всюду.

– Возможно, ты и прав, – соглашался я.

– В ходу только гаджеты. Русского заменителя не нашли, а слово – идиотское! В этих гаджетах чего только нет: и телефон, и библиотека, и справочное бюро, и банк, и почта, и билетная касса, и радио с телевизором, и фотовидеокамера, и работа, и знакомства, и общение. Всё – не отходя от кассы – по интернету. Причём, надо заметить, «интернет» везде пишется с большой буквы, как имя собственное или слово «Бог». Он-то и подменил нам Бога или в крайнем случае знающего всё и обо всём сверхчеловека, который волей-неволей становится чем-то вроде лепшего друга и советчика.

– Ну, насчёт Бога это ты хватанул.

Но Саша продолжал, не обращая внимания на мою реплику:

– Я иногда думаю: что, если по каким-то причинам интернет этот отключится? Что будет тогда?! Это же катастрофа, вселенский коллапс. И тогда этот дерьмовый гаджет превратится в кусок пластмассы с потухшим экраном и у его владельца потеряется смысл существования. И возникнет закономерный вопрос: кто кем владел? Человек гаджетом или гаджет человеком. Ответ, по-моему, очевиден.

– Ты прямо-таки рисуешь картину апокалипсиса: толпы лишённых интернета гаджеистов, как безумные, несутся по земле, сметая на своём пути всё, что было создано цивилизацией.

– Ну, может быть, и не совсем так, но что-то в этом роде, – соглашался Саша.

– Человек, стремясь к совершенству, изобретает нечто новое и более целесообразное, – пытался я внести в разговор свою лепту.

– А где предел этой целесообразности? Не перешагиваем ли мы ту красную черту, за которой стоит сам чёрт. В старых вещах, сделанных руками человека, кроется частица души их мастера. Ведь руки – живой инструмент Создателя. А современные вещи? Это порождение лукавого ума и роботов-автоматов, проникновение цифры в наше сознание. Будь то хотя бы тот же гаджет или автомобиль. Даже современное письмо превратилось в тупое механическое нажимание на клавиши ноутбука. А раньше? Само писание, неважно чего, – это же творческий процесс! Достать гусиное перо, очинить его должным образом, купить за пять гривен чернил, писать, писать и плакать, пока грохочет слякоть, как говорил Пастернак. Не было тупой механики – был уникальный процесс сопряжения мысли, пальцев, самого делания и его результатов. Написанное от руки или на компьютере – это совершенно разные вещи. Уходит рисунок письма, его так называемая печать ума. Это касается и вещей. Не могут быть умные руки при тупой голове. Одно порождает другое. А вещи – дети нашего сознания и нашего делания.

– Наверное, потому ты так и привержен этому миру старых предметов, которыми себя окружил.

– Отчасти да, – соглашался он. – Но заметь, бизнеса здесь никакого нет. Богатым этот товар не нужен. У бедных деньги только на хлеб насущный. А ценителей кот наплакал. Тем более все вещи здесь – практически вторсырьё. Но от него веет каким-то реликтовым теплом. В современных изделиях этого нет. И ещё одна интересная деталь: почти все сделанные в XX веке и ранее вещи поддаются ремонту в случае какой-либо порчи. Чего не скажешь о веке XXI. Всё на выброс. Что-то сломалось – не проблема, пошёл и купил новое. Продлевать срок службы предметов быта стало даже некоторым моветоном – неприлично. Подозреваю, что в современное производство закладывается тот минимальный срок окончательного износа, когда вещь просто требует её заменить. А если у вас появится навязчивое желание что-то отремонтировать, то зачастую ремонт станет себе дороже

– Я понял, твой бизнес нулевой. Дивидендов не приносит. А смысл?

– Практически вся моя выручка уходит на погашение аренды ларька. Иногда остаётся на две пары новых носков. Смысла вроде никакого. Но всё деньгами не измерить. Я здесь через эти вещи соприкасаюсь с прошлым, с воплощённой и застывшей в них историей. Посмотри на эту старую настольную лампу 50-х годов. Почти произведение искусства! Создавал её наверняка художник: массивная круглая подставка из карельского мрамора, классическая колонночка из того же мрамора со скромным металлическим цоколем и уходящей под стеклянный зелёный абажур капителью. Вот я её включаю: чувствуешь, какой мягкий, спокойный свет? Этот свет придаёт уют любому дому, помогает расслабиться. Здесь никакой йоги не надо. Включил – и медитируй на здоровье. Разве современные лампы на такое способны?

– Согласен. Но это мало кто понимает.

Мы нередко, особенно в летние месяцы, ненамеренно встречались на побережье залива. Гулял Саша всегда босиком, с обнажённым торсом. Он напоминал Геракла в миниатюре: хорошо отшлифованные грудные мышцы, накачанный пресс, внушительные бицепсы. Подводил только рост, который вписывался в ленинские параметры. Лысина тоже служила своего рода напоминанием о вожде мирового пролетариата. Но на этом сходство заканчивалось. Несмотря на годы, тело его было сбито, упруго, с хорошим рельефным узором мышц. Чувствовалось, что внедрённый в наш образ жизни 60-х годов культуризм не обошёл его стороной.

– Тело нужно держать в тонусе, – говорил он, – я до сих пор балуюсь гирями, качаю пресс, гуляю по утрам. Бег не признаю, можно сорвать сердце. К бегу нужно относиться осторожно. Так же, как и к солнечным ваннам. Наш народ ленив, если не на работу, встают поздно, выползают на пляж, да ещё с детьми, к полудню. В полдень солнце самое вредное, обгореть можно за 15 минут. А ранним утром это исключено: лучи косые с благодатным ультрафиолетом. В 10 часов нужно с пляжа уходить, а не приходить на него. Я к концу июня тёмный, как негр, и ни одного ожога на коже.

Хочу вот до ста лет дожить в здравии и силе. Все шансы на это есть. Мы с моим дядькой соревнуемся – кто дольше проживёт. Он одного со мной года. Тоже ведёт зверски здоровый образ жизни. Моржуется до поздней осени, гантели, питание по аюрведе. Иногда в ранние часы по пляжам Юрмалы делаем совместные заходы километров по десять-пятнадцать. Беседуем, в основном о том, как сохранить здоровье на долгие годы. Главное – укрепить сосуды и сердце. Каждую осень делаем себе такую смесь: выжимаем десять лимонов, туда же выдавливаем пять головок чеснока и перемешиваем всё это с мёдом. Мёда нужно литр-полтора. Смесь настаивается две недели в тёплом месте, потом процеживается и принимается утром по столовой ложке. Это и есть лучшая профилактика для сосудов. А ещё собираемся с дядькой подсесть на янтарную кислоту. Говорят, эликсир бессмертия.

– Знал одного армянина, – решил я привести пример из жизни, – утром зарядка, диета по Дюкану, во рту всё время инжир, не пил, не курил, прогуливался всегда подальше от загазованных центральных улиц. Короче, тоже делал всё, чтобы прожить длинную и счастливую жизнь. До тридцати не дожил. Сердце. А его однокашникам уже за пятьдесят перевалило – и курят, и пьют, и зарядку не делают, и смогом дышат. И хоть бы что.

– Армянин? – переспросил Саша. – Значит, не в своей среде жил. Здесь климат не для южного человека, плюс неэндемичные продукты, плюс чуждая среда обитания, плюс ещё что-нибудь. Вот в итоге и выходят одни минусы.

– И ещё он не принимал янтарную кислоту, – заключил я с иронией.

– Да, янтарная кислота… Это большой вопрос. На могильной плите твоего знакомого можно было бы с полным основанием высечь эпитафию: «Он вёл здоровый образ жизни». Здоровый образ жизни не для того, чтобы жить долго, а для того, чтобы жить качественно.

– А что значит качественно? – поинтересовался я. – Всё это общие слова. Приведи конкретный пример.

– Пример, пример… – задумался Саша, – конкретный… Начало восьмидесятых. На речном круизном пароходе «Советский Союз» познакомился со своей будущей женой. Королева была! На неё все мужики глаз тогда положили. А досталась мне. Не круиз был, а сказка из «Тысячи и одной ночи». Гуляли тогда на всю катушку. Главное – было на что. До этого год в геологической партии провёл в полярной тундре, деньги немалые заработал. Можно было квартиру купить. А я праздник жизни устроил. Вот и в Горьком, куда зашли на короткое время, сразу – в ресторан. Из окон Волга видна: теплоходы плывут, наш «Советский Союз» у причала отдыхает, день ясный – красота! Ну я шампанское брют заказал, чёрной икорки, фрукты… Сидим, наслаждаемся жизнью, шампанское в нос бьёт, икра на языке тает. Сейчас мне это и даром не надо. А тогда… Хотелось пыль в глаза пустить. Тем более что рядом королева такая.

Да ещё назойливо вертелось в голове: «Человек создан для счастья, как птица для полёта…» В школе ещё учили: не то Горький, не то Короленко.

Пока мы так сидели – а счастливые часов не наблюдают, – смотрю, а наш пароход уже швартовы отдаёт. Разворачивается и положенным курсом идёт вверх по течению. Выбегаем на набережную – всё, конец: машины у «Союза» на полный ход поставлены, только пенный бурун за кормой. Гудочком погукивает, бестия. Нас голяком на причале оставил. Что делаю я? Не могу же при своей королеве марку потерять. Приметил у четвёртого причала катер водной милиции на подводных крыльях. Подбегаю. Двое мильтонов сидят: один лейтенант, другой сержант, рубахи голубые, фуражки с белыми чехлами – красавцы.

«Товарищи, – обращаюсь к ним, – отсюда пароход только что отошёл, а мы отстали. Помогите, если можно». – «А чем мы поможем? – зевает лейтенант. – Не погонимся же за пароходом вашим, его и след уже простыл». – «Так я не бесплатно…» – «Не, у нас горючее лимитировано. Только по экстренному случаю выезжаем». – «Так это и есть экстренный!» – говорю. «Да-да, экстренный! Не хватало ещё, чтобы милиция туристов по Волге катала», – хриплым голосом заявил старшина, а лейтенант активно закивал головой и подтвердил: «Вот-вот, отродясь ещё такого не бывало».

«Ну, – думаю, – зря я, что ли, на Чукотке ноги и другие органы морозил?»

«Даю четвертной за посадку и ещё столько же, когда к борту «Союза» подойдём». Лейтенант посмотрел на меня снизу, оценил мою красавицу и произнёс умиротворённо: «С этого надо было и начинать…»

Сели мы в катер, сержант включил зажигание, катер взревел своим многосильным мотором, вышел на фарватер и сразу встал на крылья. Скорость почти как в самолёте. Моя Дульцинея от счастья сияет, водная милиция улыбается, а герой – я! Будто не на подводных крыльях летим, а на крыльях любви. Да в принципе так и было. Минут через пятнадцать показалась корма нашего ковчега. Лейтенант поравнялся с бортом, вырулил на уровень ходовой рубки и в мегафон дал команду: «Прошу сбавить ход! Примите на борт пассажиров!» Народ на палубу высыпал. Все глазеют. Капитан машину застопорил. Пароход по инерции всё ещё движется. Матросы парадный трап с левого борта приспустили, и катер к его нижней площадке плавно подрулил. Я свою даму под ручку с катера ссадил, сам героем на трап вспрыгнул, и мы красиво на борт своего парохода поднялись под завистливые взгляды пассажиров. Особенно женщин. Милиция сделала почётный круг около нашего белоснежного лайнера, пожелала нам счастливого плавания и была такова.

Нам тогда удалось догнать «Советский Союз». Сейчас это уже невозможно.

Два-три дня только и было разговоров по этому поводу на пароходе. Наше романтическое путешествие стало настоящим событием в спокойных речных буднях. Мы всюду видели восторженные, а иногда и завистливые взгляды пассажиров. Ну а я сравнивал себя, как минимум, с Гераклом, совершившим очередной, тринадцатый, подвиг.

Вот вам и пример проявления пламенных и почти бескорыстных чувств. Почему «почти»? В следующую же ночь сделал ей предложение стать моей женой. Здесь, конечно, корысти особой и нет, но время и ситуация были выбраны мною точно. Она, не скрывая своего восторга, сразу и согласилась.

«Вот оно, качество жизни, – думалось мне, – вот оно, «горьковское» счастье!»

По прошествии лет всё это ушло в предание. Выросли дети. Нас оставили в двухкомнатной квартире. И это отчасти спасает: у неё своя комната, у меня своя. Говорить нам не о чем. Общих тем и похожих взглядов на жизнь не оказалось. Жена моя стала толстой, неповоротливой и непривлекательной. Пересекаемся изредка на кухне. Она готовит для себя, я, соответственно, для себя. Еда её, в отличие от первых лет супружества, стала невкусной, пресной, просто несъедобной. А какая была кухарка! Борщи с золотистой масляной плёночкой – не оторваться, шедевр! Беляши – за уши не оттянешь! Треска в томате – гастрономический изыск! А потом всё хуже и хуже. В конце концов – никак. Пришлось самому стряпать. Да у меня уже и диета своя. Беляши из неё, например, исключаются полностью. И так далее. В общем, стали совершенно чужие люди. Почему так? Никто не знает. Печально всё это. А ведь готов был на безумства ради неё. А сейчас и видеть неохота. Совершенно другой человек. Ну, и я для неё, наверное, тоже. Преимущества автономной жизни всё-таки перевешивают её недостатки. Так мне видится сейчас. Не надо отчитываться: куда пошёл, о чём думаю, почему так поздно, зачем новый пиджак надел; положил вещь на место – там её и взял, всё на своих местах, на своих полочках, порядок, и никакой суеты… Не прав был Алексей Максимович. Пушкин оказался мудрее: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

На какое-то время Саша пропал из поля моего зрения. Ларёк его на рынке опустел, а потом и совсем исчез – снесли. Но однажды совершенно случайно встретил его на юрмальском пляже рано утром. Он прогуливался по песчаной прибойной полосе – дышал озоном набегающей на берег волны.

Саша, как всегда, очень приветливо поздоровался. Мы сели на ближайшую скамейку и стали делиться новостями. Новости были обычные. Ничего особенного за это время не произошло, если не считать, что Саша бросил свой антикварный бизнес, поскольку хозяин повысил арендную плату. И антиквар, подогнав дебет к кредиту, осознал, что дальнейшая его деятельность на этом поприще – это сплошной убыток. А делиться пенсией с хозяином по меньшей мере смешно.

– Пенсия небольшая, – отметил он, – но мне хватает. Я же по ресторанам не бегаю и по круизам не шастаю, как в бесшабашные молодые годы. Был, конечно, какой-то примитивный, искусственный смысл в моей торговле барахлом. А сейчас и занять себя нечем. И борьбы за существование нет. Всё как-то гладко идёт, без особых эксцессов и волнений. Стимулы ушли, остались одни прожитые годы. Да старые книги. Гоголем упиваюсь. Сколько в нём правды жизни! Разве современный писатель способен на такое богатство изображения человеческих характеров?

– За здоровьем всё так же следите?

Мы почему-то перешли на «вы».

– Больше по инерции. Состязаться не с кем. Дядька ушёл в мир иной. Не то янтарной кислоты перебрал, не то ещё что-то не так сделал. Ведь никто и не знает, как надо, а как не надо. Всё это от ума. А ум наш недалёк. Сами знаете. С ним в царствие Божие не попадёшь.

Нас постепенно стали досаждать мелкие дюнные мушки. Садились на руки, на голые икры (поскольку мы были в шортах), реже на лицо. Саша никак не реагировал на их назойливое посягательство. Но они ползали по коже, неприятно щекотали, и я стал бить по ним ладонью.

Когда пара мушек упала на влажный песок, Саша сильно изменился в лице и, с укоризной посмотрев на меня, произнёс:

– Зачем же так?! Это абсолютно безобидные создания. Вы только посмотрите, как гениально они сотворены. Какое совершенство и свобода полёта. А фасеточный глаз? Такого глаза нет ни у одного животного, ни у человека. Муха видит то, что человеку никогда не увидеть. Поляризационное зрение – это почти шестое чувство. Поэтому-то муху так нелегко поймать. Я бы на вашем месте не стал уничтожать это творение лишь из-за того, что оно по своей естественной природе вдруг село на ваши телеса…