Прав ли Бушков, или Тающий ледяной трон. Художественно-историческое исследование

Или вот решил не кто-нибудь, а сам товарищ Сталин проложить по тундре уже упомянутую дорогу Игарка – Салехард, но не дал себе труда подумать, на кой чёрт она там нужна. Жаль, помер товарищ Сталин не вовремя, а то ведь всего-то километров триста оставалось, чтобы соединить концы. Так и забросили, не достроив. Ну, и что с того? Труд у нас дешёвый, как нигде! Ну, а рельсы да шпалы… Так их, может, тоже зэки делали, опять же труд их дешёв!

Но больше всех впадали в разврат и соблазн лагерные начальники. Помните – мастерские, свинарники… Постепенно забывал гражданин начальник об интересах народного хозяйства, так как превращался родной лагерёк в подобие барского поместья при крепостном праве, а сам начальник, естественно, в барина. Коровники, курятнички, теплички… Да что там курятник, гарем свой появлялся у гражданина начальника! И жил гражданин начальник со своими приближёнными как кум короля, на широкую ногу. Пиры, пикники, охоты… В доме ручной работы мебель, сработанная крепостными мастерами, на полах ковры и звериные шкуры, на стенах оленьи рога да картины, теми же крепостными живописцами писанные. И далеко не всегда карающая длань товарища Сталина такого феодального перерожденца доставала.

«Лагеря были корыстно выгодны огромному социальному слою – несчётному числу лагерных офицеров: они давали им „военную службу“ в безопасном тылу, спецпайки, ставки, мундиры, квартиры, положение в обществе. Также пригревались тут и тьмы надзирателей, и лбов-охранников, дремавших на лагерных вышках (в то время как тринадцатилетних мальчишек сгоняли в ремесленные училища). Все эти паразиты всеми силами поддерживали Архипелаг – гнездилище крепостной эксплуатации. Всеобщей амнистии боялись они как моровой язвы». (А. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ. См. примеч. 55.)

Казалось бы, сколько раз человечество убеждалось, что рабский труд непроизводителен и невыгоден обществу. Тем не менее, суждено было товарищу Сталину ещё раз наступить на те же грабли. А потому сразу после кончины родного отца и учителя, не успели ещё слёзы высохнуть, Берия начал ликвидировать лагеря и переводить производство на обычные предприятия, где работали не зэки за пайку, а обычные рабочие за зарплату. И дело было не в высоком гуманизме, а в низменном прагматизме. Да и прочие послесталинские руководители СССР все как один понимали, до чего невыгодно экономить на зарплате, используя повсеместно рабский труд заключённых! С некоторых пор оплачивался (и довольно высоко) даже труд солдат строительных войск.

***

В своей книге «Последняя республика» Виктор Суворов красочно описывает замыслы Карла Маркса и Фридриха Энгельса относительно реформирования общества. Неподготовленного человека прямо жуть охватывает. Ликвидация семьи и частной собственности, общность жён, общественное воспитание детей. В области промышленного и сельскохозяйственного производства – учреждение трудовых армий, надо полагать, со своим трудовым унтер-, обер-, штабофицерством и генералитетом. Эти же слова, «трудовая армия», «трудармия» использовал товарищ Троцкий, назвав ими специфические формирования, призванные восстанавливать народное хозяйство после гражданской войны. Но идея опередила своё время, в начале двадцатых годов массовый принудительный труд ещё не был востребован. Как бы ни относиться к товарищу Троцкому с его политической легковесностью, со всеми его фантастическими закидонами и перехлёстами, всё же полным дураком он не был, и измыслить такой бред, как построение всех тружеников в армейские колонны, никак не мог. И напрасно Виктор Суворов ради красного словца ему такие намерения приписывает. Скорее его трудармия по замыслу напоминала уже упомянутые строительные войска, появившиеся при Хрущёве, чтобы возместить нехватку рабочих рук на продолжавшихся «великих стройках социализма» после роспуска сталинских лагерей. Или американский «Сивил констракшн корпс». «Гражданский строительный корпус» был создан в САСШ в годы «великой депрессии», последовавшей за мировым экономическим крахом конца двадцатых – начала тридцатых годов. Американское правительство решило убить этим двух зайцев: во-первых, облегчить чудовищную безработицу, во-вторых, обустроить державу, улучшить её транспортную (автострады), социальную (школы, больницы, общественные здания) и энергетическую (гидроэлектростанции) инфраструктуру и даже экологическую ситуацию в ней (служащие СКК занимались даже масштабными лесопосадками!). Полмиллиона одетых в униформу людей ударно трудились «за харчи» и символическую зарплату один доллар в сутки. Вообще, действия американского президента Франклина Рузвельта по разрешению кризисных ситуаций были нерыночными и в чём-то близкими советским.

Товарищ Сталин с его всесторонней основательностью идеи Троцкого и Рузвельта политически углубил и экономически ужесточил, подарив нам исправительно-истребительно-трудовые лагеря. А ведь предлагавшаяся Троцким трудармия могла стать альтернативой лагерям. Насчёт экономической возможности и необходимости оплаты труда можно спорить (ну и что? даже Рузвельт зарплату зажимал!), но, по крайней мере, по замыслу трудармии солдаты её должны были содержаться в человеческих условиях, не предполагающих массовую эксплуатацию людей на износ, обеспечиваться сносным питанием, униформой, спецодеждой и положенными по технике безопасности средствами защиты. Может быть, даже жить в казармах, а не в бараках с печками-«буржуйками», и спать на койках, а не на нарах и «вагонках». Лагерное зверство вовсе не было обязательным условием нашего экономического развития.

И опять замечу: тем легче, в конечном итоге, было бы заменить лагеря трудармией, чем больше была бы ориентирована на оборону наша военная доктрина!

***

Картина будет не полной, если при разговоре о лагерях не упомянуть об одной важной их особенности. Дело в том, что содержались там, в основном, две категории заключённых – политические и уголовные. (Среди уголовных выделялась ещё подкатегория «бытовиков», сидевших по так называемым бытовым статьям – за нарушение паспортного режима, хулиганство, изнасилование, убийство на почве ревности, неуплату алиментов и т. д. Разумеется, и вор-рецидивист легко мог сесть, например, за хулиганство, но под названием «бытовиков» здесь подразумеваются прежде всего случайно оступившиеся. Погоды они не делали и лица лагерей не определяли.) Точнее, «политические» тоже считались преступниками уголовными, но особого рода. Трудноисправимыми и социально чуждыми рабочему классу. Соответственно, и относиться к ним следовало со всей возможной суровостью, использовать их на самых тяжких работах, выжимать из них последние силы, примеров чего мной было приведено выше немало. К категории «социально чуждых» причислялись все, кто отбывал срок по знаменитой 58-й статье, каравшей (говоря обобщённо) за государственную измену, к коей приравнивался даже легкомысленно рассказанный политический анекдот. Сюда же относили сидевших за производственные прогулы, стрижку колосков на колхозных полях и некоторые другие деяния, предусмотренные многочисленными сталинскими указами. Обычные же уголовные преступники считались социально близкими. Такое деление имеет давнюю традицию и глубокие исторические корни. Революционеры всегда находились с преступниками в тесном родстве. У истоков революционного движения во всём мире стояли люди, делавшие ставку на отпетых уголовников. Сейчас уже изрядно подзабыто, что наряду с Марксом и Энгельсом среди основоположников коммунизма числился и бывший портной немец Вейтлинг, считавший, что именно преступники должны будут выступить передовым отрядом армии сокрушителей старого мира. Вейтлинг считал, что преступники есть продукт буржуазной социальной среды, и в грядущем бесклассовом коммунистическом обществе они автоматически перестанут быть таковыми. Основоположник российского анархизма, революционер-практик Михаил Бакунин и сам применял методы, мало отличавшиеся от уголовных, и тоже считал, что русская революция должна начаться с восстания «разбойного мира». Разбойники по Бакунину – «главный резерв» революции. «Разбойников уважают в России», – говорил Бакунин. Лидер партии большевиков Владимир Ильич Ленин на словах осуждал и анархистов, и уголовников, но жить-то на что-то надо было… Поэтому видный член партии большевиков товарищ Сталин с благословления Ленина кем стал, по-вашему? Товарищ Сталин – бывший «экспроприатор», грабитель банков с целью пополнения партийной кассы, то есть, по сути дела, уголовник. Правда, сам он на «дело» не ходил, он Камо вместо себя подставлял, да денежки потом делил, сколько в партийную кассу отстегнуть, сколько себе на вино оставить.

Великая русская литература была благосклонна к представителям уголовного мира, классики наши в своих произведениях придавали им ореол романтизма. (Западная литература тоже не отставала. Но её мы трогать не будем. На западе от литературного творчества не было таких последствий, как у нас.) Первым отметился на этом поприще солнце нашей поэзии Александр Сергеевич Пушкин в поэме «Цыганы». Кто не читал, послушайте. Вот цыганка Земфира находит в степи беглого уголовника Алеко:

«Отец мой, – дева говорит, – веду я гостя; за курганом его в пустыне я нашла и в табор на ночь зазвала. Он хочет быть как мы цыганом; его преследует закон (курсив мой – С. Ю.), но я ему подругой буду…»

Алеко следующим образом излагает случайной подруге своё жизненное кредо:

«О чём жалеть? Когда б ты знала, когда бы ты воображала неволю душных городов! Там люди, в кучах за оградой, не дышат утренней прохладой, ни вешним запахом лугов; любви стыдятся, мысли гонят, торгуют волею своей, главы пред идолами клонят и просят денег да цепей…»

Как видим, ещё Александр Сергеевич указывает на те черты характера уголовника, которые в будущем придутся по душе революционерам: свободолюбие, презрение к религии и частной собственности, сексуальную раскрепощённость.

Но вот своенравная Земфира, тоже унаследовавшая от матери склонность к беспорядочной половой жизни, полюбила другого (всё это, конечно, её тоже не слишком красит), и Алеко, прищучив любовников на месте прелюбодеяния, в ярости режет обоих:

«Восток, денницей озаренный, сиял. Алеко за холмом, с ножом в руках, окровавленный, сидел на камне гробовом»,

за что приговаривается к изгнанию из табора:

«Оставь нас, гордый человек! Мы дики; нет у нас законов, мы не терзаем, не казним – не нужно крови нам и стонов – но жить с убийцей не хотим…» (А. Пушкин. Цыганы. См. примеч. 56.)

Не кажется ли читателю, что «гордый человек» знал заранее о мягкости возможного приговора, что и спровоцировало страшное преступление? Хотя по современным законам состояние аффекта, конечно, смягчает его вину…

Противопоставление «блатного» (уголовного) и «фраерского» (крестьянского, общечеловеческого) начал наиболее выпукло проступает в произведениях русского, позже – советского, пролетарского писателя Максима Горького. В своих ранних рассказах он тоже разрабатывает тему удалой цыганщины, явно следуя заветам Пушкина. И у него мы видим благородного конокрада, режущего свою строптивую возлюбленную. Со временем творчество писателя расширяется и углубляется, достигая воистину дна жизни. В 1894 году был написан рассказ «Челкаш». Изложу вкратце его сюжет. В южном портовом городе (сразу узнаёшь Одессу…) встречаются двое. Гришка Челкаш, «старый травленый волк, заядлый пьяница и ловкий, смелый вор» и молодой крестьянский парень Гаврила, среди тысяч таких же, как он слоняющийся по югу России в поисках заработка: «Косили версту – выкосили грош. Плохи дела-то! Нар-роду – уйма! Голодающий этот самый приплёлся, – цену сбили, хоть не берись!» Старый волк Челкаш не того закала. Он за гроши спину ломать не будет. Ему, как и автору рассказа, «до слёз смешны длинные вереницы грузчиков, несущих на плечах своих тысячи пудов хлеба в железные животы судов для того, чтобы заработать несколько фунтов того же хлеба для своего желудка». У него другая работа, которая сулит «солидный заработок, требуя немного труда и много ловкости». Он из тех рыбаков, что закидывают сети «по сухим берегам, да по амбарам, по клетям!» Но ему нужен этой ночью помощник, подельник…

И Гаврила соглашается стать соучастником кражи, что в глазах людей порядочных, конечно, не добавляет ему уважения. Но, с другой стороны, куда ему деваться? Вот как описывает он случайному знакомому свои жизненные обстоятельства и материальное положение:

«Отец у меня – умер, хозяйство – малое, мать старуха, земля высосана, – что я должен делать? Жить – надо. А как? Неизвестно. Пойду я в зятья в хороший дом. Ладно. Кабы выделили дочь-то!.. Но ведь – тесть-дьявол не выделит. Ну, и буду я ломать на него… долго… Года! Вишь, какие дела-то! А кабы мне рублей ста-полтора заробить, сейчас бы я на ноги встал…» Не столько бедность оправдывает Гаврилу, сколько наличие здоровой жизненной цели – встать на ноги и дальше честно трудиться, работая при этом на себя, а не батрача на хозяина или тестя-кровопийцу. Но, заметим в скобках, здесь и таится немалая опасность для незрелой крестьянской души. Лёгкие деньги развращают… Гришка Челкаш тоже когда-то мечтал о своём хозяйстве, а теперь он «заядлый пьяница», пропащий человек, который в несколько дней спустит краденое и вновь пойдёт «забрасывать сети по сухим берегам».

Так или иначе, натерпевшись страху на первой своей краже, дав обет отслужить молебен Николаю-Чудотворцу и зарёкшись когда-либо ещё идти на такое дело, Гаврила получает на следующий день от Гришки Челкаша свою долю – сорок рублей, немалые для него деньги. Но при этом он узнаёт, что Челкаш положил в карман целых пятьсот… И тут крестьянского парня, что называется, переклинивает. Он бросается на колени перед старым вором и униженно молит:

«Голубчик!.. Дай ты мне эти деньги! Дай, Христа ради! Что они тебе?… Ведь в одну ночь – только в ночь… А мне – года нужны… Ведь ты их на ветер… А я бы – в землю! … Пропащий ведь ты… Нет тебе пути…»

Между ними разыгрывается сложная драма. Сначала Челкаш презрительно швыряет Гавриле деньги, «дрожа от возбуждения, острой жалости и ненависти к этому жадному рабу»:

«На! Жри… Сам я хотел тебе больше дать. Разжалобился вчера я, вспомнил деревню… Подумал: дай помогу парню. Ждал я, что ты сделаешь, попросишь – нет? А ты… Эх, войлок! Нищий!.. Разве из-за денег можно так истязать себя?»

Но потом, когда Гаврила в радостном возбуждении сознаётся, что, увидев деньги, готов был на убийство:

«Ведь я что думал? Едем мы сюда… думаю… хвачу я его – тебя – веслом… рраз!.. денежки – себе, его – в море…»,

Челкаш, придя в ярость, отнимает деньги обратно. И тут Гаврила приводит свой замысел в исполнение. Лишь только Челкаш, отвернувшись, «пошёл прочь по направлению к городу», молодой крестьянский парень бросает в него камнем…

Все завершается относительно благополучно. Челкаш остаётся жив, и Гаврила в ужасе от содеянного просит его о прощении, и снова благородный Челкаш, отделив себе сотню, отдаёт Гавриле деньги. (М. Горький. Челкаш. См. примеч. 57.)

Осмыслившему всё это читателю я скажу вот что. Лично я могу себе представить крестьянина смелым и щедрым, а вора трусливым и жадным. А вот автору, похоже, и в голову никогда не приходило, что эти два персонажа могут быть в жизни и такими. В представлении Горького блатной всегда рыцарски благороден, бескорыстен, смел, одним словом – без пяти минут революционер. Ну, а крестьянин… Что о нём говорить? Холоп – он и есть холоп. Справедливости ради надо сказать, что горьковские представления о крестьянстве возникли не на пустом месте, народную жизнь он знал хорошо. Но всё же мир стоит на тех, кто больше похож на Гаврилу, а не на Челкаша. Именно такие крестьянские парни, как Гаврила, позже умирали за тачкой на строительстве Беломорканала.

Искусство соцреализма и социалистическая юстиция создают теорию «перековки», исправления блатных с помощью труда, политического просвещения и культурного воспитания. Ведь нужно, кажется, совсем немного, чтобы ворьё, по природе своей смелое и благородное, ненавидящее частную собственность, в общем, ближайший союзник самого передового класса – пролетариата – перевоспиталось и включилось в процесс строительства социализма. С тех пор перековавшийся блатной – любимый герой советской литературы. На представлении о лёгкой исправимости «социально близких» было основано и их привилегированное положение в тюрьмах и лагерях. Сидевшие же по 58-й статье были, по сути дела, отданы ворам на ограбление и расправу. Лагерное начальство повсеместно закрывало глаза на разнузданное поведение своих любимцев.

Разумеется, «перековка» и исправление – это всё в теории. На практике повсеместно проявлялся идиотизм теории «перековки», бессмысленность ставки на сознательность и бескорыстие ворья. Притом, что весь Архипелаг, как уже упоминалось, не блистал сознательностью и трудовой доблестью, наиболее халтурно трудились именно блатные «социально близкие». И именно им это почти всегда сходило с рук («политическим» могли и повторно вредительство пришить). Вот типичная картинка того времени: на том же Беломорканале «нерадивые работяги засыпают ряжи вместо камней и земли – льдом! А весной это потает, и вода прорвёт! Новые лозунги воспитателей: «Туфта – опаснейшее орудие контрреволюции» (а тухтят блатные больше всех: уж лёд засыпать в ряжи – узнаю, это их затея!). Ещё лозунг: «туфтач – классовый враг!» – и поручается ворам идти разоблачать тухту, контролировать сдачу каэровских (т. е. составленных из КР, «контрреволюционеров», ссыльных крестьян и сидящих по 58-й статье – С. Ю.) бригад! (Лучший способ приписать выработку каэров – себе.)» (А. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ. См. примеч. 58.)

Я думаю, читатель согласится со мной, что горьковский Челкаш, окажись он на Беломорканале, именно этим и занимался бы.

В общем, красивая теория в столкновении с реалиями жизни потерпела полный крах, но открыто признать это коммунистам было так же невозможно, как верблюду пролезть в игольное ушко. А делать что-то надо было. Ведь от экономических трудностей в годы коллективизации и индустриализации ворья плодилось немерено, и оно категорически не желало исправляться. Как-то надо было защитить собственность, в первую очередь, разумеется, государственную. До 1947 года вопрос решался в духе самой передовой, марксистско-ленинской теории. Придуманы были разные наказания за кражу общественно-полезной государственной и социально-вредной личной собственности. Украл горсть зерна в колхозе? Десять лет! Обчистил чью-то квартиру? Раздел ночью прохожего? До одного года. За покушение на пережитки прошлого полагались лёгкие статьи и частые амнистии. А руководящим работникам среднего и высшего звена разрешалось носить оружие. Никто не спрашивал за убитого при самозащите уголовника. Личная собственность ответственных работников тоже была сосредоточена в охраняемых местах. Но что было делать простым гражданам? Уж слишком эта политика отличалась от того, что декларировалось о благах для простого человека при социализме. Пришлось-таки в 1947 г. (указ от 4 июня – «четыре шестых») подравнять наказания за кражу общественной и личной собственности. Сопоставьте – до двадцати пяти и до десяти лет соответственно. Как видим, государственная собственность всё же оставалась не в пример более защищённой. И положение уголовников в лагерях оставалось привилегированным, и на амнистию могли рассчитывать только они.

Не только литераторы и кинорежиссёры соцреализма прославляли уголовников. Не один небезызвестный Шейнин создавал россказни, подобные липкому сахарному сиропу. Народный фольклор советского общества, питаясь причудливо искажёнными обрывками информации, тоже творил волшебные легенды о подвигах блатных героев – подвигах даже и на фронтах Великой Отечественной. Те, кто культ личности товарища Сталина и сейчас готовы защищать и поддерживать, почему-то трогательно относятся к легендам о высоких моральных качествах плодившихся при нём уголовных элементов. Такая вот странноватая взаимосвязь прослеживается. Якобы они до того были благородны и сознательны, что даже шли добровольно на фронт (даже – страшно сказать – в штрафбаты!) чтобы защитить родину и получить амнистию. Даже целая штрафная армия где-то якобы воевала… И командовал ею сам Рокоссовский, что ли… Чуть ли не сам лично бросал клич в лагерях отпетым блатарям: «Родина и Сталин зовут вас искупить вину!» И валили урки валом в штрафную армию! Тут читатель согласится, что для подобного надо было иметь не только благородство, но и немалую храбрость. А была ли она когда-нибудь у блатных – не на словах, не в легендах и песнях, что сами они о себе рассказывают и поют, а на деле? Шли ли они воровать и грабить там, где опасно, где охрана? Отголоски истинного положения дел прослеживаются в более современной нам литературе и кинематографии. Вот культовое кино «Место встречи…» по роману братьев Вайнеров. На всю Москву чуть ли не единственная «Чёрная кошка» «с пушками да перьями», зато море шпаны – все эти кирпичи, копчёные, маньки облигации, ручечники… Из совсем новых можно вспомнить фильм «Вор». Вспомните, чем занимается главный герой? Под личиной офицера Красной армии жульнически обчищает беззащитных стариков в коммуналках. Просто образец благородства, сознательности и воинской доблести. Он лезет по жизни нахрапом, но это именно нахрап, рассчитанный в основном на слабаков. Против вермахта это вряд ли сгодится.

О степени блатной храбрости говорят послевоенные события в Одессе и её окрестностях. Триумфально прошедший недавно по экранам фильм «Ликвидация» сам по себе чушь несусветная, сплошь легенда. Мало того, что никаких документальных свидетельств и воспоминаний очевидцев об этих событиях просто нет, элементарный здравый смысл против. Ну, сами посудите – после первых ночных расстрелов налётчиков «спецназовцами» ГРУ и СМЕРШ, замаскированными под мирных граждан, разве мог продолжаться хотя бы ещё одну ночь тот криминальный беспредел? Ведь слухом земля полнится. Неужели храбрость блатных доходила до безрассудства – подставляться под пули хорошо натасканных профессионалов? Да на следующие сутки все бойцы «бандитской армии» сидели бы уже как мыши под метлой! А в фильме звучит тревожно-осуждающий голос за кадром: «Между тем ночные расстрелы блатных продолжались…»

А вот то, что было в реальности, характеризует храбрость уголовников как нельзя лучше. Мне пришлось читать воспоминания очевидцев о том, как бандиты в 1945—46 гг. терроризировали сёла одесского района. Расскажу по памяти. Ситуация в сельской местности сложилась настолько нестерпимая, что представители низовой советской и партийной власти в некоторых сёлах в виде исключения были вооружены. И как только слух об этом распространился в народе, бандитская активность тут же прекратилась сама собой…

Ну, подумайте, могли подобные типы добровольно идти на фронт?

А насчёт «штрафной» армии Рокоссовского доподлинно известно, что была такая армия. И не одна. И не один Рокоссовский в этих армиях командовал. Читайте про «чёрные дивизии» в суворовском «Ледоколе». Во-первых, формировались они не по принципу добровольности. Это, по сути дела, была своеобразная форма мобилизации. «Мужики там (в лагерях – С. Ю.) к порядку приучены, в быту неприхотливы и забрать их из лагерей легче, чем из деревень: все уже вместе собраны, в бригады организованы, а главное, если мужиков из деревень забирать, без слухов о мобилизации и войне не обойтись. А Сталину всё надо тихо, без слухов». (В. Суворов. Ледокол. См. примеч. 59.) Во-вторых, уголовники там если и были, то в незначительном меньшинстве, а большинство составляла как раз 58-я статья. Знал товарищ Сталин, что уж от кого-кого, а от своих бывших коллег по ремеслу доблести и самоотверженности никогда не добьётся!

Распространению легенд способствовал и Варлам Шаламов, анализировавший в своём исследовании о блатных причины так называемой «сучьей войны», сотрясавшей ГУЛАГ в конце 40-х – начале 50-х годов. «Суками» «честные воры» называли тех из своей среды, кто пошёл на сотрудничество с милицией или лагерной администрацией. Эти две воровские категории люто враждовали друг с другом. После войны кроме собственно воров и сук в лагерях якобы появились ещё вернувшиеся с фронта те самые воровские добровольцы. Видимо, их патриотизм, благородство и сознательность почему-то угасли немедленно после окончания войны, они принялись за старое и вскоре оказались на тех же нарах, с которых в своё время отправились защищать советскую родину. Не то будучи в массе своей в невысоких рангах в воровском мире, не то вовсе разжалованные из воров в простые мужики за то, что пошли на службу государству, они потребовали у крутых паханов-законников своей доли власти и привилегий в лагерном мире, откуда, собственно, и война.

Дерзну предположить всё же, что Шаламов в данном вопросе ошибся. Не было никакой волны воров-добровольцев, вернувшихся потом в лагеря. В лагерях оказалась часть обычных фронтовиков, не нашедших себе места в послевоенном мире. Фронтовая привычка решать все проблемы силой и исковерканная войной психика (тогда ведь и не слыхивали о такой экзотике, как психологическая реабилитация участников военных конфликтов) толкнули их на путь преступлений. Вот эти люди, оказавшись за решёткой и колючей проволокой, решительно не понимали, почему они должны подчиняться традиционной воровской аристократии и вступили с ней в жестокую схватку за место под тусклым северным солнцем.

Обострение борьбы «за передел сфер влияния» в лагерном мире совпало с выделением в нём специальных «особых» лагерей для части осуждённых по 58-й статье, тех, кто представлялся советскому руководству наиболее опасным в политическом смысле. Войдите в положение уголовников – годами они счастливо жили, паразитируя на запуганных и покорных политических, и вдруг количество их под боком значительно уменьшилось! Да ещё женщин отделили в женские зоны! (1946 – 1948.) Одно это способно вызвать озверение, а уж если исчезают те, за счёт кого можно было легко подкормиться… Остаётся пожирать друг друга.

А ещё вмешалась лагерная администрация, которой к тому времени, как и всей советской и партийной власти эти «социально-близкие» осточертели хуже горькой редьки. Поддерживая одни группировки против других, «начальнички» провоцировали резню и добивались сокращения воровского поголовья.

Это, разумеется, моё личное мнение. Буду рад услышать аргументы любого, кто попытается подтвердить его или опровергнуть.

Представителям 58-й статьи выделение в «особые» лагеря тоже облегчения участи не принесло, не для того оно было задумано. Лагеря эти неофициально именовали каторжными. В них были усилены меры охраны и ужесточён режим. Бараки, в которых жили заключённые, были превращены в большие тюремные камеры с решётками на окнах, с внесением параши и запиранием на ночь. Кроме того, для нарушителей режима имелись обязательно каменные внутрилагерные тюрьмы и штрафные бараки, так сказать, зоны в зонах. У нацистов позаимствовали систему нумерации заключённых с пришиванием на лагерные робы номеров (возможно, дело шло и к тому, чтобы номера татуировать на теле). Порядок был наведён везде идеальный, с подъемом и отбоем точно вовремя, с передвижением строем, кое-где даже с опусканием ложек в баланду по команде. (См. примеч. 60.) Повсюду в каторжных лагерях была максимально ограничена связь с волей: два письма в год и уж, разумеется, никогда никаких свиданий. Заключённым категорически запрещалось иметь деньги и какое-либо личное имущество, например, что-нибудь из одежды (это считалось подготовкой к побегу и влекло за собой следствие и новый срок!), даже фотографии близких отнимались и уничтожались. Начальство «доставало» заключённых частыми обысками – и личными, и обысками бараков даже с поднятием полов и разламыванием печей. Свободное время вечером и редкие выходные старались занять внутризонными хозработами.

Надо ли говорить о том, что основную работу каторжанам старались подобрать тяжелейшую из всего, что можно было найти в окрестности?

Чтобы отличать «особлаги» от прочих, а также из некоего административного выпендрёжа придумали давать им поэтически-романтические названия, связанные с местами расположения и окружающим пейзажем: Горный лагерь (Горлаг) в Норильске, Береговой лагерь (Берлаг) на Колыме и так далее, послушайте только: Речлаг, Озёрлаг, Степлаг, Камышлаг, Луглаг, Песчанлаг…

Вообще, послевоенная жизнь в стране во многом определялась сталинской манией разделения и закрепления всего, что ещё не было разделено и закреплено на полагающемся месте. В лагерях разделены были сперва женщины и мужчины, потом уголовные и политические, на воле мальчики и девочки в школах. Видимо, общество в сталинском понимании созрело для наведения Окончательного Порядка. Все законы ужесточались, допущенные по недосмотру послабления ликвидировались, неофициальные течения останавливались, окна заколачивались, щели затыкались, атмосфера в стране сгущалась, как перед грозой. Те, кто был арестован в 1937—38-39 гг. и умудрился отбыть свою десятку и выбраться из лагерей живым, сажались снова, просто за то, что уже сидели один раз. Или товарищ Сталин, подняв после Победы максимальный срок заключения до четвертной (25 лет), спохватился, что в своё время мало им отвесили?.. Официально этот процесс именовался Укреплением Тыла. (Как интересно! 1948 год на дворе…) В дальнейшем он докатился потихонечку даже до начала чёткого разделения наций по территориальному принципу. Давний экспромт со ссылкой чеченцев, калмыков, ингушей, крымских татар и прочих ненадёжных народов, продолжился, согласно общемировой традиции, переселением в место компактного проживания евреев. Но на этом Провидению угодно было прервать реформаторскую деятельность величайшего гения всех времён и народов, а то, подозреваю, весь «Союз нерушимый» превратился бы постепенно в огромный ГУЛАГ.