Беженка Луиза

– В самом деле Митрофанушка!

Поднялся смех и шутки. Вспомнилось, что говорил Митрофанушка, что делал. Луиза оговорила девушек и спросила Петра, что ему нужно.

– Я за сестренкой пришел, – ответил Петр, немного оправившись. – Наши обедать собираются, велели ее звать.

Петр говорил, а сам оглядывал избу, сидящих девушек, хозяек. Первоначальная робость его проходила. Он становился смелей. Приметив кое-что из обстановки неизвестного ему, он спрашивал, что это и на что. Ему объяснили. Он подошел отдельно к каждой, посмотрел, кто что делает, девушки опять стали было над ним шутить:

– А ты небось думаешь, зачем это они глаза портят, сидели бы по домам на лавочке да болтали ногами?

– Мне ваших глаз не жалко.

– Верно. Это он про себя только думает: не хочу учиться, а хочу жениться, а об других-то ему горя мало.

Послышался новый взрыв смеха. Этот смех заразил даже Петра; он, улыбаясь, проговорил:

– Что это вы про меня столько складываете?

– Это не мы складываем, а так в книжке написано.

– В какой же это книжке?

– А вот ты узнай попробуй.

Петр присел на лавку, достал папиросы и хотел закуривать.

Луиза заметила это и поспешно проговорила:

– Здесь курить нельзя.

– Чего же? – покраснев, изумился Петр. – У меня хорошие папиросы, не махорка.

– Все равно. Нас здесь много сидит, и нам нужен чистый дух.

– Что ты лезешь в чужой монастырь с своим уставом? – посмеялась ему одна девушка.

– У вас, правда, тут монастырь, – обиженно проговорил Петр, пряча в карман папиросы. – Ну что ж, спасайтесь тут, а мы обедать пойдем. Пойдем, Марфуша.

– Подожди, поспеем.

– Чего годить, когда начал поп кадить.

Марфуша поглядела на Луизу. Луиза пожала плечами, Марфуша накинула на себя одежину и вышла за братом. Когда они ушли, Луиза, удивленная, проговорила:

– Почему он такой самолюбивый? Ему сказали правду, а он ее невзлюбил.

– Богатые они, к почету привыкли, и вдруг ему осадка.

– Богатый больше должен понимать, что нужно.

– Он много понимает, только об себе.

– И у вас много таких парней?

– Были такие, были и другие, – только теперь все они на службе.

VIII

Наташка за обедом рассказала, как к ним приходил Петр Смолин и что из этого вышло. Отец с матерью посмеялись, но Андрей сделался серьезным. В его глазах появилось смутное беспокойство, это беспокойство зашевелилось в его душе. Он вдруг забоялся: а ну, как латышкам выйдет из этого какая неприятность?

За последнее время Луиза стала одной заботой Андрея. Все, что его занимало последнее время, – это была Луиза; он только о ней и думал и этими думами и жил. Он видел в девушке то, что ему представлялось самое хорошее и самое нужное в жизни. Все, что она говорила, что делала, как объясняла, что нужно делать и что делали другие, ему казалось безусловной правдой. Когда про Луизу что-нибудь рассказывала Наташка, у него всегда усиленно билось сердце. Бывать у них в избе, читать девушкам книжки было для него самой большой радостью. Еще более было радостно парню, когда Луиза приходила к ним в избу, заводила разговор с отцом или матерью и как отец с матерью, слушая ее, забывали свои дела. Разговор же с ним, советы о чтении поднимали Андрея до небес. У него появились такие чувства и надежды, в которых он пока боялся признаться себе. Он не знал еще хорошо, что это такое.

Не знал хорошо Андрей, что его обеспокоило и сейчас, когда он узнал от сестренки, что у них был Петр Смолин, но тревога, поднявшаяся в его сердце, не проходила. Оно смутно ныло.

Пообедали. Отец с Ларькой поехали в лес доваживать оставшиеся там сучья, а Андрею нужно было сходить к сапожнику. Он уже теперь ходил не на костыле. Ему купили новые валенки, и один валенок немного давил больную ногу, нужно было его расколотить на колодке. У сапожника сидело два мужика, зашедшие к нему покурить. И Петр пришел тоже с докукой, вырезать ремешок на напальник у гармоники. Увидев вошедшего Андрея, Петр насмешливо сказал:

– Отцу игумену. Как в твоем монастыре дела идут?

Андрей понял, на что парень намекает, и ответил:

– Да идут себе, а ты что, хотел бы поступить туда?

– Нет, спаси Христос. Там настоятельница очень строга. Один раз зашел, и то курить не позволила. Этаких порядков я еще нигде не видал…

– Стало быть, так надо.

– Мало ли что ей так надо, да нам-то это не отрада.

– Зачем тогда ходить?

– Неволя заставляет. Она к себе всех девок переманила, не с кем стало и язык почесать.

– Девок она к себе привадила не напрасно, – проговорил один из сидевших у сапожника мужиков. – Она их всех на дело наставляет.

– Дело делом, и гулянью должен быть час. Бывало, каждый вечер у чьих-нибудь ворот стоят, гогочат, сыграешь ни гармонике, попляшут… А теперь иной вечер и не сберешь никого.

– Ступай и ты с ними в избу.

– В том-то и дело, что не подходит. Плюнуть не потрафишь. Тоже народ. Забивает голову, чтобы все нос драли, только и всего…

– Что же она, худому кого учит?

– Не худому и не хорошему. Кроить да резать все полезут; а ты вот научи чему-нибудь путному.

– Чего же еще путней для нашей сестры?

– От них такая путь, какой у нас не было, – заступился за латышек другой мужик. – Они все люди с большим понятием. У моей отдельной снохи корова захирела. Сохнет и сохнет, а жилец латыш посмотрел да и говорит: как ее кормишь? А ты, говорит, попробуй так вот да так. Растолковал, показал. Баба послушалась, и что ж? Поправилась корова, стала на скотину похожа.

– С понятием люди, – проговорил и сапожник. – Мне Мануйло говорил: валялось у него железо разное, так, лом. Подобрался к нему латыш – замок к замку, личина к личине, где смазал, где ключ подобрал, вышла добра целая полка…