Здесь столько дней расплющено зазря,
на времени безумной наковальне.
Окраина. Бесплодная земля,
а вместе с тем загадка вековая.
Здесь выцвела небес голубизна
и, говорят, недалеко от ада.
Я здесь, признаться, даже и не знал,
что выжить можно, если очень надо.
* * *
Эй, синоптик, ты никакой пророк,
ты пургу нам гонишь опять,
Я готов теперь за дождя плевок
половину жизни отдать.
Душно так, что хоть океан обрушь,
не остынет это тепло,
и на много вёрст дышит жаром сушь,
превращая весь мир в стекло.
И на сотни вёрст здесь владенья зла
(о хорошем мечтать не смей),
и где зрел урюк, где росла трава,
там лишь только логово змей.
Я здесь ноги свои до крови стёр,
и меня не надо стыдить,
что июльский солнечный тот костёр
не пытался я остудить.
Выбрал я свой путь, как всегда, кружной,
где полынь одна да осот.
Словно знал, что этот палящий зной
очищение принесёт.
* * *
Можно, наверно, сойти с ума,
если тот час настал,
если вокруг ветров кутерьма,
Северный Казахстан.
Степь та в белёсой траве мертва,
ждёт, как сурка питон.
Здесь бы напиться воды сперва,
а умереть – потом.
Глаз устаёт. Тут простор сквозной.
Солнце не может сесть.
Здесь до серёдки прожарит зной,
если серёдка есть.
Здесь я осунулся, одичал…
Дело, наверно в том,
что, как тифозник, степь по ночам
дышит горячим ртом.
Скулы ей судорогой свело.
Это – какой-то шок.
Ей, как и нам с тобой, тяжело,
превозмогать ожог.
Всё измолотит своим цепом
лютых ветров отряд.
Этот свирепый антициклон
люди не победят.
И не покажется вовсе – нет! —
вялотекущим сном
этот совсем настоящий бред,
этот жары дурдом.
* * *
Ветер, как сыщик, рыскал
низких глухих басов
в зарослях тамариска,
сдерживавших песок.
Не выносящий тени,
рос из последних сил
южный двойник сирени
(здесь его звать жынгыл).
И в той бескрайней шири,
там, где недель бурда,
происходило в мире
то же, что и всегда.
Ястреб – лишь он не дремлет.
юрких мышей гнобя…
Я, как жынгыл, всё время
сдерживаю себя.
Майские ждёт он грозы,
чтоб посреди песков
вдруг распуститься гроздью
ласковых лепестков.
Снова любуюсь ими,
и когда дремлет зной,