Хроники Януса

Как сейчас помню, день близился к вечеру, и я провожал Плинию до дома. Мы находились в районе где-то между Мугонием и Велией. Мы шли и разговаривали. Затем мы свернули на Виа Сакра и прошли шагов сто вдоль древней стены, известной у нас как Энейская. Люди, проходящие мимо нас, не вызывали нашего любопытства. За исключением одного человека. Этот человек заметно выделялся из толпы. На первый взгляд, он был совершенно растерян. Вид его был таков, будто или заблудился, либо не понимал как он сюда попал. Так бывает с чужестранцами, либо с теми из стариков, у которых отшибло память. Я сказал про стариков, потому что на вид тому человеку было не меньше семидесяти. Щеки его покрывала густая щетина с проседью, а само состояние его было крайне усталым, не сказать, измождённым. Однако он твёрдо стоял на ногах, бросая удивлённые взгляды по сторонам. Я не придал бы этому значения – мало ли какие люди бродят по Риму, если бы не одно обстоятельство: когда он обратил взгляд на меня и Плинию, он моментально преобразился и сделался необыкновенно взволнован. Мы с ней заметили это. Увидев нас, он тут же вытянул руку, видно, стараясь привлечь наше внимание, но вдруг опустил, словно сожалея, что заставил нас остановиться. Мы, однако, остановились и посмотрели на него с удивлением. Вдруг губы его задрожали, а из глаз потекли слёзы. Я тут же подошёл к нему, оставив Плинию в стороне. Теперь я рассмотрел его лучше. Лицо его было ничем не примечательное. Но оно чем-то напомнило лицо моего родного деда. Что-то удивительно знакомое было в его облике; нечто неуловимое из Ветуриев, я затрудняюсь сказать что именно – его ли голос, лоб, разрез глаз или пропорции тела. Но он этот человек показался мне удивительно знакомым. Когда я подошёл к нему, он увидев меня, опустил глаза, видимо стесняясь своих слёз не приличествующих мужчине, и лишь тихо вздыхал. «Что такое? Что случилось, почтенный? – спросил я, осторожно тронув его за плечо. – Тебе нужна помощь?». Он не отвечал мне. Наконец поднял глаза. Посмотрев на меня, он вдруг успокоился и попробовал улыбнуться. Он долго рассматривал меня с некоторым интересом и удивлением. Как я сказал, этот старый человек при многом том, что имел во внешности свойственного нашем роду, совсем не был моим родственником. Ни ближним, ни дальним. Я подумал, что Рим – большой город и здесь масса похожих людей, если уж я сам видел молодых людей похожих на меня, а мои друзья путали меня с другими на улице. Тут я увидел в его левой руке один предмет, который не заметил раньше. Это были вавилонские часы, вещь крайне редкая для наших мест. Я видел их лишь единственный раз (уж не помню где) и был восхищён простотой их работы и искусством стеклодувов. Заметив, что я бросил на них взгляд, он переложил их в другую руку. Они теперь стояли у него на ладони и он разглядывал их с удивлением, словно ребёнок увидевший необычную игрушку. Песок струился из одной сферы в другую.

– Ведь так не должно быть, правда? – наконец медленно, слегка сдавленным голосом, словно человек который не слышит самого себя, произнёс он.

– Что-то не так? – спросил я.

– Песок, – кивнул он. – Он не должен уходить снизу вверх.

Я опять поглядел на часы.

– Он и не уходит cнизу вверх. Он падает сверху вниз, – сказал я.

– Ты просто этого не видишь. Но ты… ты будешь это видеть.

Я опять удивлённо посмотрел на него. Он не пояснил своих слов.

Я собрался ещё спросить его, как вдруг он перевёл глаза с меня на Плинию. Увидев её, он вдруг снова испытал непонятное волнение, и я вновь заметил, как слёзы снова выступили у него на глазах. Я обернулся и тоже посмотрел на Плинию, пытаясь определить что же так опечалило его, потому что ничто в Плинии не вызывало моего беспокойства. Увидев как я обернулся, она улыбнулась мне. Я снова посмотрел на него. Его поведение было странным, хотя по виду он не был пьян и не казался сумасшедшим.

Мне отчего-то стало жаль его. Я не знал причину его горя, но мне захотелось ему помочь. Возможно, Плиния напомнила ему кого-то – может быть, жену, дочь или сестру, не знаю. К тому же, я хоть и сказал, что внешность тут не при чём, но, глядя на него, невольно вспомнил о дедушке Сиксте, который не так давно умер и которого я очень любил. Слёзы в глазах человека так похожего на моего деда, тронули меня.

Я было открыл рот, чтобы снова спросить что его так печалит… Но он опередил меня и произнёс те самые слова, над которыми я размышляю до сих пор.

Он перестал смотреть на Плинию и перевёл взгляд на меня.

– Когда наступит тот день, пусть она не возвращается, – произнёс он.

– Какой день? – спросил я, недоуменно глядя на него.

– Пусть она не возвращается принести что-то назад.

– Что принести? О чём ты говоришь?

Мы стояли и смотрели друг на друга. На его же лице тревога перемежалась с грустью. Я так и не понял что он говорил, и не стал допытываться. Как я сказал, вероятно у него было какое-то горе, либо он в самом деле страдал душевным расстройством. Я лишь вздохнул и, развернувшись, направился к Плинии.

– Кто он и чего ему нужно? – спросила она.

– Я не знаю, – пожал я плечами. – Он странный. И говорит странные вещи.

– Что он говорит?

– Неважно. Пойдем.

И мы снова двинулись в сторону её дома. Сделав шагов двадцать, я бросил взгляд через плечо. У Энейской стены уже никого не было.

***

После той встречи, я снова пожелал увидеть Плинию, но не смог. Я захворал. У меня случился жар, и я слёг на две недели. Не скрою, я очень хотел знать что она думает обо мне. Но я, также, понимал, что с моей стороны будет бестактно спрашивать её об этом, потому что она скромна и никогда сама этого не скажет…

Когда я выздоровел, я пришёл в их дом. Она была не первая кого я там встретил. Я увидел её брата Децима – шустрого и разговорчивого малого, который исполнил моё желание о тайных мыслях Плинии. Как я понял, она не знала, что я был болен и истолковала это по-своему. «Привет тебе, славный Луций, – тараторил он, жуя грушу и громко чавкая, – … матушка ей говорит «чего ты ревёшь, глупая?», а она: «Луций больше не придёт, я что-то не то сказала ему!», и сильней ревёт, а матушка ей: «что ты что себе вообразила, глупая? Ты неровня ему, они знатные патриции».

Если бы я мог описать глаза Плинии, когда она увидела меня тогда. Я впервые обнял её.

Всё это время я держал в уме наши отношения с Фабией: я знал, что рано или поздно Плиния о них узнает и мысленно готовился к этому.

Мы встречались всё чаще и чаще. В отличие от Фабии, моё чувство нарастало очень быстро и вскоре перешагнуло грань дружбы, хотя не достигло такой же ясной неопределённости как в отношениях с Фабией.

Я не оговорился, назвав эту неопределённость «ясной», ибо наши с Фабией отношения достигли кульминации, когда мне лишь следовало сказать себе самому (и заодно ей тоже) просто «да» или «нет».

Вы тогда спросите, что же я чувствовал к ним обеим? Мой ответ будет таков. Я чувствовал, что огонь, оставленный в моём сердце после свиданий с Фабией был ярок, но быстро прогорал. После же встреч с Плинией моё сердце было подобно сосуду наполненному тёплым маслом, которое грело ещё долгое время. Боюсь, и это будет неточное сравнение. Я плохой поэт и мне далеко до метафор.

Я не прилагал никаких усилий и не торопил время. Наконец настал момент, когда я и Плиния решили что будем вместе… Но чем больше наше чувство росло, тем более я замечал как её глаза вдруг без видимой причины делались грустны, словно некая тайная мысль терзала её. Она не назвала мне причину, как я не выспрашивал. Вскоре, однако, я догадался что тяготило её. Она узнала о Фабии.

Тогда я честно рассказал ей, что мы дружим с детства. Но я сказал, что мы не сделали выбора и, конечно, мы с Фабией не делили ложа. Она внимательно слушала мой рассказ. Когда я закончил, она посмотрела на меня и проговорила, едва сдерживая слёзы: «Я не хочу мешать вам. Фабия Амбуста красива и умна, у ей знатная семья. Зачем я тебе нужна, Луций?» – «Ты нужна мне потому, что я искал тебя всю жизнь, – сказал я и добавил: – Теперь мой поиск закончен. Просто скажи согласна ли ты стать моей женой.» Ответ я прочёл в её глазах. Они сияли как солнце после дождя.

Фабия же, видя мою перемену, не могла понять что со мной произошло. Мы виделись всё реже и реже. И вот, настал день когда я и вовсе перестал заходить к ней и отвечать на записки её посыльных. Вскоре у нас произошёл окончательный разрыв, о котором я ещё расскажу.

Я помню день, когда пришёл к отцу для разговора. Отец стоял у окна, держа листок какого-то растения из гербария и рассматривал его. Я спросил как он находит Плинию Орестиллу. Отец молча продолжал рассматривать листок. Затем сказал, не поворачиваясь: «она славная девушка и, наверное, станет кому-то доброй женой». Я сделал шаг вперёд и произнёс: «она станет моей женой, отец ". Он тотчас обернулся и внимательно посмотрел на меня. Затем подошёл ко мне. Он вдруг понял, что с Фабией у меня было кончено. Я подумал, он спросит почему. Но он не спросил. И, думаю, вряд ли хотел знать причину. Тогда я сказал: «отец, я прошу твоего благословения на брак». Он долго не отвечал, затем вздохнул и промолвил: «Ты знаешь наши традиции. Но есть традиции в традициях. В роду Ветуриев отцы никогда не принуждали сыновей к выбору жён. Не буду я и. Если ты решил, да будет так».

Я преклонил колено. Он возложил ладони мне на голову.

Ода шесту канатоходца

Я прежде рассказал об отношениях с Фабией с нашего детства и до шестнадцати лет. Теперь я расскажу о них, когда нам стало по двадцать и до того, как я встретил Плинию.

Так принято, и это дань традиции происхождения, что, встречаясь, молодые люди и девушки из нашей среды держатся чопорно и несколько зажаты из-за довлеющей ответственности за слова и действия, которые могут быть истолкованы превратно или, чего хуже, перерастут в слухи и сплетни. Дело не в возможном вреде для их юношеской репутации (хотя и это тоже) а, главным образом, для репутации их родителей и рода как такового. Репутация для римского патриция это всё. Знать печётся о репутации с пелёнок, ибо без неё не построить ни карьеры, ни заиметь симпатий простых граждан.

Всё это, однако, не касалось нас с ней. Мы умели лицедействовать, ибо без этого римской знати никуда. Просто тогда, как для многих это было естественной чертой характера, для нас это было лишь игрой. Мы, особенно, Фабия – умели различать фальш за фасадом правды. Мы сохранили всю нашу детскую искренность друг к другу и к тем, с кем были близки.

Вспоминая о своих чувствах к Фабии тогда – я подчеркиваю, тогда – я думаю, что она была мне как сестра. Порой циничная и язвительная. Порой надменная и жестокая и, вместе с тем, очень ранимая. Порой необыкновенно бескорыстная и готовая на всё ради меня. Это при том, что, как я говорил, внутри она была вся сплошь соткана из противоречий. Но как сестра, не возлюбленная. В этом была вся правда.

Мне было легко с ней. Мы не следили за языком и говорили как простолюдины, заливаясь смехом от собственных шуток, порой достаточно плоских. Мы знали, что есть правила и отступления от них есть признак дурного воспитания, ибо знать можно всегда различить по речи, манерам и выражению лица… Но, тогда на скамейке в саду перед фонтаном, мы жевали виноград и выплевывали косточки. Мы словно плевали на эти правила. Мы могли шутить, сплетничать и обсуждать что-то или кого-то, не стесняясь в выражениях. Фабия, при этом, несмотря на свой острый язык, всегда знала границы со мной. Других же она не ставила ни во что. Если бывало так, что я воспринимал на свой счёт что-то как обидное или насмешку, она тотчас извинялась и не позволяла себе подобного со мной впредь. Я ценил это. Я понял, что она очень дорожит дружбой со мной. Вскоре по мере взросления наша дружба стала переходить в нечто большее…

Здесь я вплотную подошёл к ответу на вопрос: а любил ли я её. Фабия Амбуста, как полыхающий огонь, была способна воспламенить страсть в любом молодом человеке моих лет. Говорят, любовь без страсти – как вино со вкусом воды. Мои чувства к ней тогда были, как и она сама, противоречивы и колебались от восторга до неприятия. Так, по сути, было с самого детства. И вот, спустя время я понял, что моя страсть к ней любовью не была, как я тогда себя ни старался убедить в обратном. Было бы лицемерием скрывать, что к двадцати годам я едва сдерживал эту страсть – полагаю, Фабия тоже испытывала подобное ко мне, и мы оба были в шаге чтобы её разделить. Но мы, также, знали, что наши рода древние и уважаемые, и вещи само собой разумеющиеся для простолюдинов у нас имели бы иной толк. Если бы наша близость была раскрыта и она не закончилась бы браком, это был бы вызов нравам и наши семьи подверглись бы осуждению. Страх за безрассудство довлел над нами.

Юношеские фантазии далеко уводили меня – и во вне, и наяву. Я не без оснований думал, что в Эрот пустил стрелу в её сердце, на наконечнике которой было выбито её имя… но, смею утверждать, рассудка и зрелости у ней было намного больше моего. Это не я, это она сдерживала меня, так как если бы она захотела, давно могла бы меня соблазнить – и этим принудить жениться на ней. Однако Фабия было честна со мной. Тогда я ещё не набрался храбрости спросить что она думает… или лучше так: могла ли бы она представить себе супруга с набором таких качеств как у меня? Поэтому для начала я спросил об этом самого себя.

Я пришёл к мысли, что в самом начале наших отношений Фабия с её умом выверяла всевозможные варианты – я снова говорю о тех молодых патрициях, отцы которых сватались к ней. Среди них были всякие. Были и откровенные дурни, но были и весьма достойные молодые люди. Поэтому, когда наши отношения были ещё просто дружескими, и наши родители не договорились породниться, я подчас видел её проводящей время с очередным ухажёром, и уже представлял, что скоро я узнаю о её помолвке – и я нисколько не ревновал…

Но шло время и ничего не менялось. Она не находила себе будущего мужа. Отец Фабии мог бы настоять на собственном выборе, устав от капризной дочери. Думаю, Фабия держала это в уме и нарочно гримасничала, чувствуя, что очередной кавалер не из её представлений о супруге. Она нарочно вела себя так, чтобы вызвать ответное неприятие. В чём-то Фабия была подобна мне: она искала идеальную половину, и на меньшее согласна не была. В силу сложного характера и ума, она, как математик, искала идеальное решение. Ей требовался тот, кто понимает и принимает её во всём. Как это ни странно теперь звучит: спустя годы, несмотря на все беды, которые Фабия нам принесла, я всё-же хочу быть справедлив и не могу не воздать ей за её честность тогда.

***

Я расскажу об одном дне, который мне особо запомнился. В Риме тогда происходило грандиозное торжество в честь Юпитера Капитолийского. Народ наводнил улицы. Мы с ней уже достаточно долго гуляли. Проследовав с Викус Тускуланум мимо храма Конкордии, мы свернули на форум, где разворачивалось основное представление.

Мимы, фокусники, танцоры и музыканты сменяли друг друга под рукоплескания толпы. Артисты стояли на ступенях портика чтобы публике было видно их издалека. Сзади проход между колонн был частично задрапирован – что, очевидно, служило артистам кулисами.

Мы появились к моменту, когда готовилось выступление канатоходца. Как и сцена, загодя для канатоходца с противоположных сторон были приготовлены высокие деревянные башни, сделанные из разборных брусков. Башни эти располагались на расстоянии в тридцать шагов друг от друга и были не менее тридцати локтей высотой. Они напомнили мне по форме осадные башни – и, может, были таковыми в некотором метафорическом смысле, так как были назначены осаждать вкусы публики. На каждой из таких башен я увидел пару человек. Между самими башнями был туго натянут не слишком толстый канат. Высота была довольно приличной в том смысле, что опасной для канатоходца, а площадь была вымощена камнем, поэтому при падении он мог запросто разбиться. Прямо под канатом внизу я заметил два больших медных чана. В нескольких шагах от них стоял декламатор в жёлтой накидке поверх одежды. Трагическая маска скрывала его лицо, и через его плечо был перекинут ремень. Чуть подальше находился другой человек из их же труппы, но без маски. Большой цилиндрический барабан стоял на земле перед ним. Публика располагалась полукругом и хлопала в ладоши в ожидании действия. Сюжет самого действия, как позже выяснилось, был посвящен опасному пути Орфея в Царство Теней.

Гул от голосов не смолкал.