Приговоренный дар. Избранное

Вместо гордости за свои мужественные способности во мне преобладают совершенно противоположные чувства, а именно – недоуменного, запыхавшегося лесоруба, взявшегося валить прелестную лиственницу, подобравшегося под ее пахучий душистый подол со своей увесистой мотопилой «дружба», и вместо сладостного ожидаемого падения, – нескончаемо нудный визг тупящихся зубьев пилы, трудный лесорубный пот, прихватываемое дыхание, – а таежная красотка и не помышляет задираться кверху подолом…

И, разумеется, мой организм сам подсказал выход из этой тупиковой ситуации: нужно взять дело в свои собственные руки, точнее, в руку, – рукоблудие, вот до чего докатился я со своей психопатической студенческой привычкой.

Занимаясь суррогатным удовлетворением самого себя, я опять же мучил свое воображение, что вот-вот дверь ванной распахнется, и моя утомленная и сто раз удовлетворенная голубка застанет меня за этим, в сущности, постыдным, унизительным (прежде всего для нее, для ее женского самолюбия) самоистязанием.

И со всей отчетливостью представивши момент появления, я таки освобождался от чугунной тяжести спермы, выстреливаемой с точностью кумулятивного снаряда в сторону ожидаемого противника…

И однажды подобным экзотическим способом я пригвоздил на месте мою законную суженую, угодивши ей прямо в доверчиво обнаженную левую грудь. Остолбенелость жены сменилась не обморочной контузией, не пошлым натянутым смешком, не искренним удовольствием по поводу вскрывшейся подпольной эротоманности, которую она всегда во мне подозревала, мило, по-свойски приговаривая: «Я знаю, ты тайный эротоман. Нет, ты признайся – ты тайный эротоман!» – а сама между прочим, расстегнувши мою ширинку, пролезала вовнутрь своими нежными, чуткими пальчиками визажиста-косметолога и, бережно щекоча там, намеревалась выпустить на свободу ее законную упружистую игрушку.

И ежели я не очень упрямился, а напротив, подыгрывал ее эротическому настроению, то вскорости предмет ее вожделенных грез, невозмутимо покачиваясь, выходил на незапланированный моцион, и уже на прогулке, налившись молодецкой фиолетово-околышной ядреностью, готов был претерпеть накативший вал нежности, который на него исподволь, с паузами лицезрения, обрушивала моя явная и отнюдь не тайная эротоманка-жена.

Так вот, на втором году нашей совместной законно-расписанной жизни (а женился я с приличной по обывательскому мнению задержкой, аж в тридцать пять), углядев подобное сперматозоидное безобразие на своей каучуковой тридцатилетней виноградине, моя цыганистого смачно ренуаровского образа супруга молча продефилировала вглубь ванной, и, приблизившись ко мне, нахально пристывшему, не думающему укрыться за малозамызганный пластиковый спасительный барьер, без размаха одарила меня супружеской и совсем не визажистской дланью, изукрасив красноватой печатью мою слегка побледневшую от переживательных импульсов ланиту.

Будучи малообразованным христианином, я не догадался подставить противоположную щеку, вместо христианского смирения я невнятно не то матюгнулся, не то по-французски сказал: благодарствуем, и невежливо задернул прямо перед ее носом пластиковую занавесь, и уже оттуда из-за полупрозрачного укрытия придумал более вразумительную фразу:

– Однако не думал, что живу среди психопатов…

И включивши душ, окончательно уверовал в дальнейшую свою неприкосновенность. Жена же, как оказалось, придерживалась на мой счет полярного мнения. Одним роскошным движением пластиковый барьер был порушен, а следующим, полным звериной чувственной грации она перемахнула и утвердилась в ванной, вытолкнув меня из-под бодрящих прохладных струй, которые по ее команде сменились на теплые, ласкающие.

Нежась под этим женским возбуждающим потоком, она потянула меня к себе, в свою теплую женственную компанию, вжимаясь в меня всем своим ренуаровским телом, растирая остатки кумулятивного моего разряда по моей интеллигентской (без плашек мышц) волосатой груди.

Всяческими прижиманиями своего удобистого тела, в особенности плотным и совершенно не отвисшим, недряблым гузном, она-таки умудрилась завести мой слегка потрясенный организм, и в один из волнительных «тыловых» моментов, она перегнулась вперед с проворством акробатки и сама же направила мое воспрянувшее дальнобойное жерло в свой переувлажнившийся двухарочный тоннель.

Разумеется, залпа так и не последовало, как ни тщилась самодеятельная командорша, как ни крутилась своим, охлаждаемым душевым водопадцем, тоннелем, – все старания были впустую.

Потом в постели у нас состоялся приятельский разговор на тему моей скрытой сексопатии. Я честно, как на уроке любимой учительницы, признался, почему никак не получается правильно закончить это, в сущности, элементарное домашнее сочинение, когда никто не мешает, не стоит над душой, – ни учительница добрейшая и всепонимающая, ни подлый нежданный школьный звонок…

Понимаешь, кузнечик, это и плохо, что никто не мешает. Помнишь, месяц назад твоя тетка у нас загостилась. Все верно, и ты, и я в усмерть от нее устали, от ее интеллигентных, неслышных тапок. А зато, кузнечик, какие ночи были у нас… А уехала, все! Помнишь, ты переживала, что я несколько перетрудился, переработал. Переутомил наш аппарат. А причина моей холодности элементарна. Потом все как бы восстанавливается. И с твоей помощью, и я пытаюсь фонтанировать воображением. Но главное, не получается. И поэтому вынужден бежать в ванную и… И ждать, что вот-вот ты войдешь!

Обращаться к психиатрам и районным сексопатологам, как ненавязчиво посоветовала мне тогда жена, я не стал. Право, не знаю, но я не чувствовал себя человеком, которому непременно требуется чья-нибудь извне, в особенности медицинская холодно доброжелательная, а то и равнодушная ремесленная помощь. Стать зависимым от чьего-то профессионально ощупывающего взгляда, боже меня упаси! В особенности сейчас, когда всякого рода шаманствующих целителей вокруг, точно собак нерезанных.

Современных шаманствующих, впрочем, люд не оббегает, доверяет им души свои, словно этих самых невещественных предметов у занедуживших не одна в наличии, а по крайней мере дюжина чертова…

Доверчивость моих соплеменников и современников не знает никаких удобоприличных границ. И, безусловно, не обделен сей низменной интеллигентной чертой и я сам. Иначе бы с такой необыкновенной легкостью не позволил окрутить себя малознакомой прелестнице, которая запросто демонстрировала мне свои перси с назревшими вишневым бальзамом сосцами, которые надлежало мять, теребить, ласкать, чтобы хозяйка в конце концов запросила пощады в голос, вот так:

– Дурачок! Боже мой, какой же ты дурачок…

– Согласен. Сто раз согласен, моя ирисочка, моя конфеточка. – А сам не будь дураком, освоившись с запорным хозяйством долгополой юбки, отомкнул все чужеземные замки и кнопки и к обоюдному нашему щебечущему удовольствию потащил ее вниз…

Демоническое зрелище представлял я, далеко уже не мальчик и не трясущийся студент, вздумавший освободить сладко бормочущую молодую особу от роскошной студийной юбки, стаскивая ее, точно милицейское галифе, через ноги. Юбка великолепно скользила по двигающемуся капроновому крупу барышни Ирины, которая по достоинству оценила мою потеющую задышливую настырность:

– Какой же ты дурачок! Дай я сама…

Не следует обольщаться словами милой барышни, которая без счету награждает вас «дурачками» или подобными ругательскими эпитетами, потому как, скорее всего, она считает вас умным, красивым и достойным того, чтобы овладеть ею. Овладеть так, чтобы стены закачались. А соседи-сталинисты за бетонно-ковровой панелью значительно заподжимали свои усохшие пожилые уста и кстати вспомнили сталинское целомудренное кино с гениальными Андреевым, Крючковым, Ладыниной и Орловой, которых никогда нельзя было заподозрить в сексуальной демократической вседозволенности с явно нечеловеческими хрипами, стенаниями и возгласами:

– Все! Все, все, дурачок… Все-е-е!!!

Дело в том, что мои интеллигентные сталинской закваски соседи так и не позволили себе раскошелиться из своей миниатюрной демократической пенсии на приобретение веселых эротических бульварных изданий, вроде газеток «Еще», «Он и Она», «Спид-Инфо» и прочих академических глянцевых «Андреев» и «Плейбоев». А то бы конечно же у старых людей, отравленных анахроничными призывами морального кодекса строителя коммунизма, не возникли недоуменные осуждающие вопросы, которые они с прямодушием партийных вождей задавали дрожащей стене, которая в свою очередь безропотно стонала, стойко храня железобетонный нейтралитет.

То есть в какой бы зверски темпераментной манере я ни предавался похотливым игрищам, мой разум всегда странно бдил и как бы зрил меня такого увлеченного древними искусными упражнениями по выдавливанию из нежного слабосильного пола древней женской дурной энергии, имеющей научное и вполне прозаическое название: оргазм. Причем этого простого беллетристического слова в социалистическом однотомном толковом словаре господина Ожегова отыскать не удалось. Зато нашлось лаконичное толкование слова: оргия – разгульное, разнузданное пиршество. Чем так называемые новые русские нынче и занимаются, безусловно, с оглядкой на приторно слащавые телевизионные «Комильфо» и прочие блудливо веселящие клубные зазывалки-групповухи.

Я же в своей мучительной манере тщился вообразить, что мои пожилые соседи, воодушевленные неприличными страстно-терпкими звуками и своим неприятием застеночной демократической оргии, взломают-таки железобетонную стенную панель, и с криками «ура-а!» вломятся в мою спальню, в которой я, их молодой сосед, занимаюсь среди рабочего дня черт знает чем!

Уголовным членовредительством совсем еще молодесенькой, комсомольского призыва девушки, с разметавшимися фиолетовыми локонами, с руками, беспомощно заброшенными за голову и стянутыми на беззащитных запястьях махровыми (от халата) бандитскими наручниками, притороченными коротким поводом к серебряному ободу, торчащему из карельской березы спинки кровати.

Причем одежда на истязаемой комсомолке напрочь отсутствует, если не считать вороненых в мелкую тюремную клетку чулок с встреченной черной резинкой ближе к изящно подбритому паху, который подергивается, вибрирует, пытаясь изо всех девушкиных сил освободиться от ужасного предмета насильника, представляющий из себя осклизло кумачовое, каучуковое с вздувшейся парой громадных пупырчатых томатов у самого корня истязательного инструмента, живо напомнившим соседу-старику, малость запыхавшемуся от праведной саперно-стеноломной службы, его собственные половые причиндалы, когда он еще пребывал в мужской силе и справно исполнял свои супружеские обязанности.

Но моих бедных, оторопело пристывших и пристыженных, благообразно мыслящих стариков вводят в смятение бессвязные вскрики и вопли, прорывающиеся из напомаженных припухших от непрестанного покусывания, а прежде и моих увертюрных лобзаний, губ грязно двигающейся, нарочно шевелящейся комсомолки:

– Еще! Ну же еще-е! А-а-а, дурачок!!

Услышавши этого сакраментального «дурачка», пожилая пара воспрянет от стойкого недоумения и, призвав на помощь партийную бдительность, возможно, попытается отобрать из безжалостных рук насильника-соседа резиновый красный стяг, которым я, как настоящий гестаповский мерзавец и совсем не дурачок, вот-вот прикончу связанную, всхлипывающую и вдруг голосящую дурную девку, которая недостойна носить почетное звание комсомолки, потому что…

Но увы, бетонная стена бесконечна цела, какие бы мы ни провозглашали сладострастные лозунги, – я, актерствуя, придуриваясь, а партнерша (а в данном случае, барышня Ирина) переживая всерьез, со всей присущей ее похотливому полу органичностью как бы блюдя гениальные заветы Реформатора русской сцены.

В сущности, любая здоровая психически лабильная чувственная особь в любой постановке, которая подразумевает совокупление, всегда предстанет в образе гениальной природной актрисы, – Ермоловой, Раневской или Дорониной, – так уж Бог или падший ангел Его установил внутреннюю сущность собственного произведения, которое зовется – женщина.

И поэтому, тщательно изучив мертвую целостность стены, выгнав из себя все кожные шлаки и пойдя уже по третьему кругу, обретя второе дыхание, приноровившись к бессмысленному толчковому ритму, я воображаю, что занимаюсь не любовью, выгоняя темную женскую дурь из раздолбанного, доверчиво разъятого лона барышни, а взбиванием обыкновенного холостяцкого пюре, которое, собственно, приелось уже, но придумать какое-то иное, более, что ли, экзотическое блюдо нет ни желания, а впрочем, и сил…

И потом, оказавшись в ванной в несколько удушливом (от пышущего сушильного змеевика) уединении, удрученно омывая малонатруженное и нечаянно запсиховавшее причинное хозяйство, которое под родными ласкающими пальцами и вследствие всегдашней машинальной греховной мечтательности: вот-вот неширокая щель двери разорвется фамильярным властным жестом моей вусмерть утомившейся барышни, и…

И, черт же возьми, запсиховавшая моя плоть обрела положенные ей природой габариты, разумеется, не совпадающие с шопнокаучуковыми, не переплетенные искусственными жгутами вен и не имеющие специфических шипов у основания раздражающих атавистический женский отросток: клитор, который я у барышни Ирины, раздразнил языком, зубами и губами до фантастической отвратительной величины, отчего она впала в бредовый бессознательный транс, едва не откусив собственную нижнюю губку, которую затем пришлось отхаживать слабым раствором из патентованного «ромазулана».

Так вот, достигнувши своих природных размеров, моя плоть вновь в тысячный раз предалась единоличному монашескому блуду, накручивая в отупелых (от пюрешной толкучки) моих мозгах привычную вожделенную картинку.

Барышня Ирина не покинула моего холостяцкого, избитого, душисто пропотевшего ложа, – освободившись, в достаточной мере споро, от семени, – я застал ее мирно сопящей и уткнувшейся в истерзанную подушку, спящей со сложенными под щеку ладошками, спящей глубоким детским девчоночным сном, сном отчаянно нашалившейся очаровательной хулиганки-любимицы, любимицы отца, – отца, небрежно запахнутого в махровый черный халат, держащего натруженные руки, еще мелко вызванивающие, в накладных просторных карманах.

Отец доволен собою: он с беспощадной отцовской примерностью наказал свою негодницу-дочку, которая в следующий раз… Следующего раза не получилось, – пришлось срочнейшим образом все бросить, а именно – затянувшееся бездельничание, доставать билет именно в этот поезд, именно в вагон, в котором путешествовал несравненный делатель нынешних бешеных американских миллионов, господин Бурлаков, Петр Нилыч, который в эту самую минуту предлагал мне выпить на посошок, и затем…

Запись четвертая

Неизъяснимая красота смерти, ее аристократическое очарование и неизменная жуткая притягательность…

В древних верованиях и традициях, в особенности восточных, самурайских смерть неизменно занимает почетное место. Смерть, как истинное божество, которому испокон веку поклоняются люди, предки которых, облеченные мудростью жрецов, возвели эту конечную черту в земном существовании человека во вселенскую, но оттого не менее земную (но не приземленную) философию бытия, в которой тема бесконечности, тема тьмы, тема потустороннего приобретает высочайший божественный смысл. Смысл, который рядовому, обывательскому сознанию неподъемен и неподвластен. Его убогое, замкнутое на сиюминутности, прагматичности и мерзких удовольствиях разумение всегда же бежит от него, устраши-мое и дрожащее за свою, в сущности, ничтожную плотскую оболочку-шкуру.

Именно шкуру, эту земную пакостную плоть, предназначенную (по божественному смыслу-приговору) все равно же обратиться в пищу для червей могильных…

Этой истинной красотой в свое время пленились люди, которые тем не менее понимали толк в обыкновенной земной повседневной жизни, были подлинными ценителями всех земных прелестей. Но будучи в зените своей земной славы, предпочли добровольно отойти ото всего. Не просто, подобно аскетам-схимникам, удалиться от суеты и порочных соблазнов, но именно обрести покой в философии, за которой стоит только смерть. Смерть, в которую они вошли сами, избрав ее божественный смысл, как последнее и истинное прибежище для своего смятенного, но отнюдь не сломленного духа.

Акутагава-сан… Мисима-сан…

Великие японцы, с божественным чистым, благоухающим, как небесный цветок сакуры даром сочинительским.

Великие самоубийцы, употребив свой чарующий небесный дар во благо земное, подарив миру свои немеркнущие творения, каждый по-своему распорядился своей ничтожной тленной оболочкой, не устояв перед библейской красотой небытия.

Не быть здесь – это ведь не значит не быть нигде. Напротив, это значит быть везде. Быть вообще. Быть всюду одновременно.

Впрочем, все эти фразы про «быть» ничего общего не имеют с той неотвратимостью, которая всегда на шаг впереди. Но однажды в какое-то мгновение ведь все равно же поравняешься, заступишь… Станешь в след, который окажется для тебя роковым… В связи с болезнью, старостью или обыкновенным нелепым случаем.