Приговоренный дар. Избранное

Этот перемазанный собственным сальным довольствием сам теперь запрещает или позволяет.

Но выдувать из собственных лакеев праздничные кумачовые гроздья роз он не пробовал…

– Простите! А почему бы и не попытаться, а? Возможно, и бессонница отступила. К чему сдерживать себя?

– Сволочное состояние – лежишь и ни в одном глазу! Сглотнешь пару рюмок «армянского» и опять в постель. А в постели супруга. Спит себе… И заметьте, спит, скотина, с отменным аппетитом! А почему бы не спать-почивать? С пустой-то головой. Да, эта женщина – мать моих детей. И больше ничего. Эта женщина для меня давно чужая. Жить, заметьте, с чужой женой – в этом что-то есть. В особенности с женой друга. У вас нет опыта спанья с женой друга? Очень пикантный опыт. А спать с собственной женой, которая для тебя – есть чуждый элемент… Спать с собственной женой после десятков лет брака – это извращение! Это настоящее издевательство над своей природой. По вашим глазам вижу – тема для вас близка. Верно, мистер незнакомец? А ведь спите с собственной женой?

– Если вам так интересно, – я разведенный. И, к сожалению, пикантных опытов не производил.

– А-а! Все-таки жалеете, что не совратили супруженцию дружка. Сочувствую, так сказать. Еще есть время наверстать, а?

– Я несколько неверно выразился насчет сожаления. Я сожалею, что не могу порадовать вас описанием подобного опыта. Вот и все.

– Э-э, батенька, проговорились, и нечего отпираться. Дело-то житейское, как говорил старина Карлсон. Читали в детстве про проказника Карлсона, а? Детская классика. Отменный мужчина этот Карлсон. Плевать он на всех хотел. Потому что жил по природе, по естеству.

– А если ее расстрелять? Не мечтали о таком опыте?

– Кого расстрелять? Не понял вас.

– Вашу домоправительницу. Жену.

– Это еще зачем?

– Чтоб бессонница не мучила, и вообще… Для опыта.

– Милый мой! Я что, похож на мастера мокрых дел, да? В моем лице присутствуют черты кровожадности, да? Трезвый человек, и такую ахинею несете. Я деньги делаю, не трупы. Делать трупы – это другая специализация. А я, мистер, профессионал! Я знаю…

– Извините. Я пошутил. Простите за некорректную шутку.

– А потому что брезгуете пить железнодорожный коньяк. Бережете свое драгоценное здоровье. А скажите-ка, зачем вам хорошее здоровье? Вы кто? Может, вы агент ЦРУ? По вашим глазам вижу – опять попал в яблочко! Заметьте, я превосходно стреляю. Я отменный стрелок! У меня карабин – именной, заметьте, – от самого премьера. Вы разбираетесь в оружии? Агент ЦРУ обязан разбираться в оружии.

– Вы можете заказать. И вашу жену отстреляют по всем правилам наемного убийства.

– Вы, агент такой могущественной конторы, предлагаете мне, мужу, который… Слушайте, а ведь вы киллер! Черт возьми – по всем вашим повадкам, – вы киллер. Наемный заурядный палач.

То-то я чувствую от вас специфический запашок. Могильный, окончательный. Не бойтесь, я не собираюсь стучать. Убивайте себе на здоровье. То-то я смотрю на ваши руки… Сосредоточенные такие, спокойные, неласковые, непотеющие. Профессиональные руки наемника. А зря вы не пьете. Боже, как же хорошо эта гадость легла на душу! А закажу-ка я вам салатец морковный. Для вашего брата – морковка – это все… Эй, голубушка! Да-да – я тебя. Запиши спецзаказ. Вот для этого симпатичного мистера парочку морковин. Вам как – покрошить, или целиком предпочитаете?

– Извините нас, ничего не нужно. Господин шутить изволит.

– Да не стесняйтесь, е-мое! Все за мой счет. Мистер, стесняется признаться, что зарабатывает деньги трудным и неблагодарным ремеслом. Его ремесло требует каждый день морковки. Чтоб глаза не уставали, чтоб зорче… Чтоб через пять минут спецзаказ стоял у меня на столе! А мне еще полштофа этой же гадости. И, знаешь, голубушка, сделай глазунью на сальце. На солененьком сальце. Уважаю соленые шкварочки. Утеха детства!

Запись вторая

Не существует на свете более изящного и старинного рукомесла, как истребление своих ближних. И пока существует человек, он приумножает способы по устранению ближних из этой жизни. Еще до всех законопоучительных библейских заповедей человек разумный, становясь все более изощренным и опасным для всего сущего земного, прежде всего оттачивал свое мастерство на ниве смертоубийства себе подобных.

В свое время пришедшие христианские века ни в коей мере не пошатнули всей его мировоззренческой кровожадной сущности. Не звериной, а именно человеческой ненасытной (и никогда не насыщаемой) кровожадности.

Я никогда не задумывался о подобных хрестоматийных мудреных категориях, пока лично не соприкоснулся с этой самой как бы потаенной, неафишируемой стороной человеческого бытия.

Безусловно, я догадывался, что человеческое существо в настоящем своем обличии – есть настоящее исчадие земного ада.

И все дьявольские похоти и прихоти уживаются в повседневной жизни неообывателя, как уживались и у давно сгинувших его предков, о пошлой и героической жизни которых он в некоторой степени осведомлен. Причем эта историческая просвещенная осведомленность абсолютно ничего не меняет в его нынешнем цивилизованном представлении о своей всегдашней и, в сущности, заурядной смертоносной сути.

И я в точности знаю, что не прослыву оригиналом, раздаривая направо и налево свои унаследованные природные органичные привычки и инстинкты по членовредительству и убиению себе подобных существ.

Будучи по призванию русским интеллигентом, я однажды вообразил себя в некотором роде уникумом, то есть как бы не от мира сего. Я решил изжить из своей сущности естественные кровожадные наклонности. Самостоятельно выкорчевать их из себя.

Расстаться со своими милыми человеческими привычками я захотел с вполне прагматической целью, – выбраться, выброситься из этой человеческой стаи. Превратиться, преобразиться в отпетого одиночку, презирающего эту сбитую общими кровожадными интересами стаю. В конце концов избавиться от повседневной рутинной привычки сосать сужую приевшуюся человеческую кровь.

Я попытался стать гурманом, которому в пищу пригодны лишь природные злаки, овощи, фрукты и обыкновенная родниковая хрустальная вода.

Я попытался стать эстетствующим недотепой, которому наплевать на свою жизнь, на свое человеческое естество.

Я попытался отринуть и забыть скуку своей прирожденной человеческой ограниченной органичности.

Я попытался влезть в чудесное чистое воздушное платье городского схимника-созерцателя.

Я не стал верить в христианского Бога, не покаялся у православного попа. Я просто разрешил себе смотреть на себя, на окружающую жизнь как бы со стороны. Стать ближе к зверю, к стулу, к этой чарующей русской картине, которая не собирается сотворить из меня остывающий труп… Этому стулу, этой волшебной мягкой поленовской картине «Московский дворик» я нужен живой, с теплым уставшим задом, с живыми благодарными глазами. И зверю по прозвищу Киллер я очень еще пригожусь, потому что он мой домашний кот, который всегда хочет жрать, всегда жаждет моей редкой ласки…

Обнаружив в своей человеческой натуре сердобольность, мягкотелость, созерцательную сентиментальность и прочие нежизнеподобные, нежизнеутверждающие символы (которые никогда не превратятся в истинно человеческие стимулы по выживанию в этой текущей смутной действительности), я не восхитился собою, – я нехорошо, с психопатическим надрывом, странной неизъяснимой тревогой, запаниковал…

Я стал изъясняться сам с собою вслух привычными отрадными тирадами: раз мне таково повезло, что я заимел возможность появиться на белом свете в образе людском, то я все равно же обязан выжить именно в этом малоудачном образе мужского рода, справедливо выжимая из рядом живущих жизненные их соки для прокормления своего, человеческого, с большой горьковской буквы – Я.

Чем с большей нетерпимостью и беспардонностью буду я выжимать, высасывать эти чужие жизненные соки, тем более меня будут почитать, возвеличивать, страшиться, восхищаться, ненавидеть, уважать и даже любить – и всегда же во все время моего земного пребывания преклоняться и раболепствовать, поднося и подбрасывая в виде дани и корма своих собственных оппонентов, нелюбимых соседей, родственников и прочих таких же мелкокровососущих, кровожадненьких, но неудачливых на поприще человеческого вампиризма и людоедства…

Да, было такое дело, – вздумал стать уникальной нечеловеческой личностью. Разумеется, думать о себе в превосходной степени никто не запретит. Но самостоятельными усилиями отколоться от коллектива, который прозывается человеческим сообществом, перестать следовать законам его – это нужно быть по меньшей мере каким-нибудь старинным Пришвиным, или аскетом-старцем…

Я прекрасно помню, каким тщательным иезуитским образом была устроена травля меня, отбившегося одиночки-еретика. Отбившегося неслучайно, а именно по своей воле, нарочно и наглядно. Даже стая волков не прощает подобной вольницы, а человеческая тем более. При этом последняя наказывает с истинно примерной лютостью, с истинно человеческой мстительностью.

И, втолкнувши израненного и морально избитого, исковерканного в самую середку стаи, люди как бы успокоились за меня, за мою будущность, за мое самовольно попранное человеческое естество.

И я, к удовольствию и удовлетворению некоторых, особенно рьяных защитников человеческой кровожадной расы, вместо черной плебейской неблагодарности затаил в своем сердце образцовую интеллигентскую нежность к своим загонялам-воспитателям.

И нежность моя выразилась буквально в прикладном значении: я устроился вольнонаемным перевозчиком через одну величавую старинную, можно сказать, языческую олимпийскую реку.

Нынче я исполняю многотрудные обязанности старика Харона, переправляющего на противоположный берег реки Леты элитарные ряды окаменелых в собственной кровожадности патрициев, – граждан особо почитаемых мною. Прежде чем разместить элитарную публику в древней шаланде, я их совсем небольно, по-приятельски пытаю.

Попадаются слабоватые духом, не выдерживают моих пыточных (в основном моральных, сердечных, средневековых, из арсенала славного кардинала Торквемады) забав, – спешат сразу же забраться в шаланду. Причем находятся и недовольные моим зрелым полноценным воскрешением и возвращением в лоно человеческое. Эти осыпают меня жалобными недоуменными проклятиями и соглашаются навечно пребывать в моих рабах, лишь бы я повременил с их устройством в качестве почетных пассажиров на одряхлевшую, но не утерявшую своей тысячелетней остойчивости водную посудину…

– А наутро понимаешь, что был неправ. Не в мелочах и всяких там нудных частностях, а вообще. Понимаете, мистер незнакомец?

– Пытаюсь. Но не очень как-то…

– Вы, батенька, трезвый, как учительница начальных классов, так. Я догадываюсь – вы, голуба, не учительница! Вы хуже. Вы интеллигент. Вы, батенька, следите за моей мыслью. Мои мысли стоят миллионы. Миллионы американских кредитных билетов, так. Заметьте, я вам дарю их так! Так. Я, кажется, ответил на ваш медицинский вопрос, – о расстреле моей супруженции. И еще. Еще я вижу кровяные шевелящиеся – ожившие! – розочки на обоях моей спальни… Вижу! Обои, голуба, весьма приличные, – что-то шелковое, китайское, старинное, штофное. Супруженция постаралась! А вы ее советуете укокать. Вы, голуба, приговорили почтенную даму к расстрелу, так? А? Вы, мистер незнакомец, порядочная сволочь и совсем не советская учительница.

– Простите, но зачем переходить на выражения. Не понять элементарную шутку… И потом, имейте в виду…

– Батенька! Голуба, я имею и очень даже внушительный, так. И ежели введу, – без вашего учительского позволения… «Проститутки» тут мне рассыпает культурные! Простите его, потому что он нежная недотрога-учительница.