Крах династии

Денег на игру у них больше не было, так что рассчитывать на выигрыш мне не приходилось. Я опять покопался в кафтане и выставил над столом кулак.

– Бросай, мои белые!

Игрок бросил кости. Теперь все они упали черной стороной вверх.

– Не всегда тебе счастье, – довольно сказал он, – ну, да ничего, еще отыграешься!

– Вот беда-то, какая, проиграл, – огорченно сказал я, – видать, теперь тебе повезло! Ну, да уговор дороже денег, получи выигрыш.

– Это чего? – недоуменно спросил шулер, беря двумя пальцами потертую медную московскую деньгу.

– Выигрыш, – доброжелательно пояснил я.

– Нет, так не пойдет, – сердито воскликнул он, бросая монету на стол. – Ты почему так играешь?

– Как? – не понял я. – Что ты хочешь, раз тебе выпало, раз мне – все справедливо. Сам же говорил: «уговор дороже денег».

– Тогда почему ты только одну деньгу поставил?

– А что, разве был уговор, сколько ставить? Захотел бы, и полушкой играл.

– Давай еще сыграем на отыгрыш. Только теперь в открытую.

– Давай, – миролюбиво согласился я, – только если зернь бросать буду я.

– Почему?

– Потому что это у тебя слишком ловко получается, то все черные ложатся, то белые. Слишком хорошо играешь, а у меня лягут так, как Бог даст.

– А вдруг и ты хороший игрок? – засомневался он.

– Не игрок. Да ты, небось, сам всех игроков по Москве знаешь.

Шулер подумал и решил рискнуть:

– Ладно, бросай.

– Сначала поставь заклад, – потребовал я.

Против этого игрокам возразить было нечего. Опять поднялась суета, и с привлечением заемного капитала команде удалось набрать необходимую сумму. Вокруг стола собралась топа болельщиков. Все ждали, как я выброшу зернь. Я потряс кости в руке, загадал, что если проиграю, то все у меня будет благополучно, и бросил их на стол. Выпала одна белая, две черные. Вокруг раздался облегченный вздох.

– Есть, знать, справедливость, – проворковал шулер, возвращая свои деньги. – А я уж на тебя нехорошее подумал. Еще играть будешь?

– По-черному? – пошутил я.

Игроки вежливо улыбнулись.

– А я так у тебя ничего и не выиграл, – пожаловался шулер.

– Как же не выиграл, а вот эту московку, – указал я на медную монету, по-прежнему лежащую на столе.

В этот момент половой принес мой заказ. Я откусил от сдобного калача и запил сбитнем, напитком, изготовленным из воды и меда с добавлением пряностей.

– Сам-то ты из каких будешь? – полюбопытствовал шулер.

Пришлось опять пересказывать сказку о литовском происхождении, оправдывающую плохое произношение.

– Слышно, в Литве наш царевич спасся? – поинтересовался один из игроков.

Я молча, но со значением кивнул. Этого хватило, чтобы новые знакомые принялись обсуждать права престолонаследия и необыкновенную удачу, что наследник законного государя остался в живых. Удивительно, но, несмотря на мощную контрпропаганду, которую вел еще Борис Годунов, никакого сомнения в чудесном спасении царевича не высказывалось.

– Вранье все это, – вмешался в разговор молчащий до этого солидного вида человек с седеющей бородой и выпуклыми глазами, – никакой он не сын царя Ивана, а самозванец, и зовут его Григорий Отрепьев. Родился он от сына боярского, Богдана Отрепьева. Отец еще в малолетстве отдал его сюда в Москву в холопы боярам Романовым. Он сначала жил у князя Бориса Черкасского, да тогда и придумал, что он, мол, царевич. О том проведал царь Борис, велел его сыскать. Гришка-то быстренько постригся в монахи и пошел из одного монастыря в другой. А когда попал в Чудов монастырь, его приметил патриарх Иова, прознал, что он грамотный, и взял к себе для книжного письма. А Григорий и там не бросил похваляться, что-де, он настоящий царевич и быть ему царем на Москве. Опять дошло до Бориса, и он в другой раз приказал его сыскать и сослать под присмотром в Кириллов монастырь. Только Григорий не дался, успел бежать сначала в Галич, оттуда в Муром.

Игроки с интересом слушали официальную версию происхождения самозванца, никак не демонстрируя своего к ней отношения.

Вернувшись три года назад в Москву, Григорий отсюда бежал вместе с иноком Варлаамом в Киев, в Печерский монастырь, оттуда перешел в Острог к князю Константину Острожскому, а от него вступил на службу к князю Адаму Вишневецкому, которому и объявил о своем царском происхождении.

– Это откуда же тебе, Арсений, все так доподлинно известно? – ехидно спросил шулер велеречивого мужика, как только тот замолчал. – Не от извета ли инока Валаама?

– Вестимо, – подтвердил то, – вместе они бегали, тому ли все про Григория не знать.

– Врет он все твой инок, я с ним еще до его пострига знался. Таких брехунов еще поискать. Чай, не простые люди Дмитрия царевичем признали, а сам поспольский король Сигизмунд да большая поспольская шляхта.

Присутствующие одобрительно зашумели, поддерживая шулера. А какой-то поддатый мужик с шальными, безумными глазами разразился целой пропагандистской тирадой:

– Все царевича Дмитрия признают, не только ляхи посполитые, но и все боярство Московское. Все как один за него, голубчика, станем, погоним из Москвы щенка Борисова!

Седобородый под тяжестью аргументов противной стороны сник, даже съежился:

– Да я-то что! Как все, так и я. Мне что, больше всех надо!

Оказалось, что, кроме него, за Годуновых в кабаке никто не сказал ни одного слова защиты. Я тоже молчал, слушал, прихлебывая свой сбитень. Мне стало окончательно ясно, что общее настроение складывается против законной власти, и главная сила, стремящаяся к падению царя, были бояре. С их тихого голоса громко запела осмелевшая московская чернь.

Глава 12

Этим же вечером я настоял на встрече с Федором Борисовичем. Царь продолжал скрываться от контактов с окружающими, не посещал Боярскую думу, если выходил из Царского двора, то только в баню и церковь. Его доверенный человек, постельничий Языков, долго хмурился, пока, наконец, согласился передать Федору мою просьбу о встрече. Когда вернулся, осуждающе качал головой:

– Ладно, зайди, только ненадолго. Совсем загрустил наш царь-батюшка.

Я вошел к «батюшке», тот сидел у окна и читал толстую латинскую книгу, увидев меня, вымученно улыбнулся.

– Здравствуй, Федор Борисович, – сказал я, кланяясь сообразно дворцовому этикету.

– Здравствуй, Алексей, – ответил он, – ты хочешь говорить о Ксении?

– Почему о Ксении? – не понял я.

– Матушка говорит, она сильно занедужила, ты ее каждый вечер от хвори лечишь...