В глубине осени. Сборник рассказов

– Да, очень! Только скучно. Клуб, танцы… кино ещё и всё.

Он проводил её до калитки. И девушка была хорошая, наивная, не испорченная, и деревянный домик с резными кокошниками мило улыбался из-за берёз, но в сердце его была лишь одна Натэлла, и, как бы ни боролся с собой, забыть он её не мог – за четыре года встреч слишком прикипел к ней душой и телом.

Пока он был несвободен, и впереди ещё более полутора лет службы. Местных пацанов он не боялся. В городке моряков уважали и не задирались. Был тут сложившийся годами негласный закон: моряков не трогать. Филумов знал, что, проводив девушку, он сюда уже никогда не вернётся, а скоро они с командой и вовсе покинут этот уютный городок, спокойную, тихую речку, и от этого на душе было легко.

Несмотря на вольницу, Филумов умудрился заработать два внеочередных наряда. Подвели неумеренные возлияния Бахусу. За год с небольшим он от алкоголя отвык. А тут по дороге на танцы увлёкся, прикладываясь к бутылке то у одной компании сослуживцев, то у другой, и пока поднялся к танцплощадке на Пужалову гору, опьянел вдрызг. Так что ни о каких танцах и речи быть не могло. Отключился напрочь. Последнее, что помнил, – это как под аккомпанемент какой-то задорной музычки нетвёрдыми шагами уходил от танцплощадки между стволами сосен в перелесок.

Очнулся ночью. Кругом было тихо и совершенно темно. Увидел мерцающие россыпи звёзд между темнеющими шапками сосен. Рядом никого не было. Провёл рукой по голове – бескозырки нет. Пошарил вокруг по траве, но не нашёл. Не мог понять, где он и как здесь оказался. Постепенно начал вспоминать. «Хоть бы фонарь какой!» Пошёл наугад, во тьме спотыкаясь на лесных ямках и бугорках. Было ощущение, что он спускается куда-то вниз. Вдруг стал натыкаться на какие-то заборчики и оградки. Только через некоторое время понял, что идёт по кладбищу. Во мраке смутно чернели советские звёзды и православные кресты надгробий. Цепляясь за металлические прутья, петляя в проходах между могилами, Филумов кое-как пересёк кладбище и увидел внизу свет далёкого фонаря. Наконец, он спустился с холма на пустынную улицу. Куда идти дальше, не знал и даже не был уверен, в Гороховце ли он находится. Издали увидел идущего навстречу прохожего. Когда мужчина приблизился, Филумов обратился к нему:

– Скажите, а это Гороховец?

Мужчина дико посмотрел на заблудившегося матроса и подтвердил, что да, и объяснил, как пройти к общежитию судостроителей.

Филумов добрался до общаги, когда уже светало. Свалился на койку и проспал часа три. После подъёма ему объявили, что он наказан и должен заступить «на тумбочку». Стоять у тумбочки двое суток было глупо и более противно, чем валяться пьяным в лесу или ползти ночью через кладбище.

Дебаркадер. Шторм. Сон

Но вот вольные деньки в Гороховце подошли к концу. Экипаж несколько раз был на верфи. Матросы помогали судостроителям заканчивать корабельные работы. Впереди их ждала Ока, за ней Волга.

Чкаловск на берегу Горьковского водохранилища, досдаточная база судостроительного завода. Здесь их водолазный бот, перед тем как двинуться вниз по Волге, должен был пройти ходовые испытания.

Никто не помнил, как деревня Василёва слобода стала посёлком Василёво. Произошло это как-то незаметно к середине XIX века. Зато известно, что в 1937 году лётчик Валерий Чкалов перелетел через Северный полюс в Америку – и Василёво, где он родился, срочно переименовали в Чкаловск. Трудно представить, что чувствует человек, когда он ещё жив, а посёлок уже назван в его честь? Наверное, наступившее бессмертие или приближение смерти? Неприятное чувство. «Не хотел бы я быть на его месте», – подумал Филумов.

Чкаловская база – это дебаркадер, проще говоря, дом на воде. Несуразная вещь. Символ безволия, ненадёжности и временности человеческого жилья. Судно, которое никуда не может уплыть: без двигателя, штурвала и руля. Зато его можно в любой момент переправить по воде на буксире и поставить в другом месте.

Рядом к причалу был пришвартован и их корабль. Жизнь команды ещё сохраняла элементы свободы и демократии. День проводили на корабле: каждая боевая часть осматривала своё новое хозяйство. Механики, водолазы, радиотелеграфисты, сигнальщики, боцманская команда включали и проверяли своё оборудование, комплектность запасных частей, вместе с заводскими маляршами красили каюты. Пока заканчивали покрасочные работы, жили в кубриках на дебаркадере. Тут уже никакого поста и тумбочки не было. Спали где придётся. К вечеру по коридорам и кубрикам гулял дух разведённого спирта, все малярши были разобраны по кроватям вне зависимости от возраста и внешних данных. Женщины к подобным нравам были привычные, и ехали из Гороховца в командировку уже морально готовые, зная, что к чему.

По пьяному делу случались эксцессы. Филумов и здесь сумел отличиться: подрался с мичманом-водолазом. Так как-то, слово за слово, то да сё – мичману что-то не понравилось, стукнул Филумова в личность, ну и тот не стерпел, приложился пару раз с оттягом. Шум, гам, гранд шкандаль! На утреннем разводе оба сияли подглазными фонарями. Мичману командир ничего не сказал, а у Филумова спросил про синяк под глазом: мол, откуда. На что матрос прямо и честно ответил, что споткнулся, когда спускался по трапу, и нечаянно ударился о переборку. Командир недоверчиво и строго поглядел на матроса и сказал, что если матрос Филумов ещё раз так неудачно ударится, то дисбат ему обеспечен. В наказание командир приказал на всё время перехода до Севастополя перевести Филумова из радиотелеграфистов в боцкоманду. К чему тот отнёсся чисто философски и подумал: «Ну и хрен с тобой, побуду на свежем воздухе, всё лучше, чем в душной радиорубке». Тем более что боцманскую науку он прошёл ещё в начале службы на корабле и знал, как держать кранцы во время швартовки, драить шваброй палубу, наматывать швартовы на лебёдку, отдавать и поднимать якоря.

С мичманом они, кстати, помирились, тем более что, как позже оказалось, делили одну маляршу на двоих. Выяснилось это, уже когда корабль уходил из Чкаловска: наступил волнительный час расставания, и любвеобильная малярша обнималась и целовалась сначала с мичманом, а потом тут же и так же весело прощалась с Филумовым.

Высоконравственный читатель может воскликнуть:

– О темпера, о морес! – и будет, несомненно, прав.

На что участники этой драмы, в свою очередь, могут ответить:

– Се ля ви, месье.

Ходовые испытания закончены.

Ну что же, пора в путь, «пора, мой друг, пора!..» Прощай, Чкаловск, прощай, «Василёва слобода», вотчина князя Василия, сына Юрия Долгорукого, бурлацкая волжская столица. Прощай и ты, безымянный многострадальный дебаркадер. Ты многое повидал на своём веку и, наверное, многое ещё увидишь, только уже без этого экипажа…

Поскольку бот был экспортным, ему запрещено было идти своим ходом – мало ли что может случиться. К тому же, чтобы двигаться по реке, нужен опытный лоцман. Поэтому бот решили пришвартовать к сухогрузу река-море. Сухогруз должен тащить его до Волго-Донского канала и потом по Дону до Жданова. Бот подошёл своим правым бортом к левому борту сухогруза, который ждал его на рейде Рыбинского водохранилища, с носа и кормы плотно пристегнулся стальными чалками, и так, в обнимку, как два добрых товарища, они двинулись вниз по матушке по Волге.

Миновали Горьковскую ГЭС, прошмыгнули Заволжье и Городец. После водохранилища полукилометровая Волга показалась неширокой. Теперь до Волгограда остановок не будет. Встречные пароходы приветствуют друг друга резкими мощными гудками. Тянутся баржи с песком и щебнем. Берега – правый высокий и левый пологий луговой – привычно глядят на неспешное движение могучей реки. Филумову казалось, ничто не может отменить этого издавна заведённого порядка, и он был не прав…

Волга не замедлила выказать свой норов.

Часа через три показался Горький со своими набережными, портом, причалами, древностями и новостями. Бот под бочком у сухогруза гордо проследовал мимо засыпающего города.

Ночь. Горят огни в ходовой рубке и на верхней палубе сухогруза, огни плывут навстречу, обгоняют, покачиваются и моргают красными глазами бакенов, вспыхивают по ночным сонным берегам. По громкой связи передают музыку, из динамиков звучат песни советских композиторов. Командир с большей частью экипажа ушёл на пароходик-кинотеатр, который без остановки, на ходу пришвартовался к сухогрузу, смотреть фильм. На борту осталось человек пять-шесть. Филумов удивлялся – чего только нет на Волге, даже плавучее кино! Он на эту ночь был назначен вахтенным, сидел на баке своего бота, разглядывал звёзды. Ветер усиливался, становилось прохладно, и он кутался в бушлат. От нечего делать про себя читал стихи, которые мог вспомнить, и мурлыкал под нос песни. Яростные порывы южного ветра поднимали волну, бьющую в нос бота. Волга преобразилась: из медленной и спокойной реки превратилась в бурлящее море, удары волн становились всё резче.

– Славное море, священный Байкал!.. – орал Филумов.

С каждым новым ударом волны нос корабля всё сильнее отрывало от борта сухогруза, и после особенного мощного рывка стальные носовые швартовы не выдержали и лопнули. Бот отвалил от борта сухогруза, и его стало разворачивать по течению. Кормовые тросы срезало, словно гнилые нитки. Корабль оторвало полностью и понесло во тьму бушующей реки, к берегу, на мели и камни. Филумов кинулся вниз, в каюты, где находились оставшиеся члены экипажа.

– Мужики! Нас, кажись, оторвало! – крикнул он.

– Оторвало или кажись?

– Точно оторвало!

Все кинулись на верхнюю палубу. Кругом бурлили волны, неслись навстречу огни бакенов и проходящих судов, неминуемо приближался берег. На их счастье, на борту остался один из механиков. Несколько человек бросились в ходовую рубку, завели дизель, и корабль стал управляем. Отвернули от берега ближе к середине реки. Филумов по рации связался с сухогрузом. Там киносеанс уже закончился. Командир с экипажем вышли из кинотеатра на борт сухогруза, но с удивлением обнаружили пропажу своего бота. Командир по рации дал команду: «На боте! Отдать якорь, стоять и ждать! Мы подойдём на киношном пароходе».

С грохотом отдали оба носовых якоря. Болтались на середине Волги в ожидании командира и экипажа. Они вскоре показались на горящем огнями весёлом пароходике, выстроившись вдоль борта, приготовившись к абордажу, подобно пиратам Карибского моря. Они весело кричали, приветствуя героев, спасших корабль. Филумов почему-то не радовался. Он держал кранец (плетёный из капроновой верёвки мешок, наполненный пробковой крошкой), чтобы при столкновении двух посудин не помялся привальный брус и бок экспортного бота. Киношник не стал швартоваться, подошёл вплотную к боту, едва не касаясь борта. Команда разом перепрыгнула с борта на борт, а плавучий кинотеатр, отскочив, словно ошпаренный, стал быстро удаляться в штормовую тьму. Филумов тоскливо глядел ему вслед: он с удовольствием уплыл бы сейчас вместе с ним, подальше от этой ненавистной службы и круглой рожи командира, куда глаза глядят – так ему всё обрыдло.

Суета постепенно улеглась, и командир вызвал моряков-спасителей в ходовую рубку. Благодарил за бдительность и хладнокровие, умелые действия в сложной нештатной ситуации. Награда – по стакану разведённого спирта на брата. Филумов залпом осушил стакан. Спирт обжог пищевод и упал на дно желудка, но не принёс ни радости, ни покоя – напротив, стало ещё гаже. Он спустился в каюту и упал на свою койку.

Ближе к Казани было ему сонное видение: среди бурных волжских вод поднялся (или поднялась?) из глубины Рыба-кит, блестя чёрной крутой спиной, – подобие каравая, каким встречают именитых гостей, – на вершине которого матово светились солонки, перечницы и горчичницы кремля, звонкие колокольни и пряничные маковки теремов, огороженные белокаменной стеной. Вокруг лепились в абстрактном беспорядке торговые ряды посада, лабазы, крестьянские бревенчатые избы. Темень. Разгул. Гул. Пляски с местными матрёшками под водку с икрой, трень-брень балалаек, грай сопелей и сладкие переливы гуслей. Два дрессированных медведя пилили бревно двуручной пилой, называемой в народе «Дружба-2», и никак не могли распилить.

Дерьмо полное!

«А у каждого молодца капает с конца! Трень-ди-брень… нас на бабу променял». Кого-то тащили на дыбу, сажали на кол, рубили руки-ноги, головы. Головы, руки и ноги, веселясь сами по себе, плясали «Барыню». Медведи закончили пилить бревно и принялись за плотника. Царевна Лебедь сладострастно извивалась в волнах. На краю Чуды-юды стояли, выстроившись в ряд, хмельные бородатые стрельцы, глядели на царевну, пускали слюни, онанировали и кончали в набежавшую волну.

– Натэлла!

Рука Филумова, ощутив знакомое родное тепло, скользнула вдоль плавной линии спины к упругим округлостям попки, впадинам и изгибам бёдер, к мелким пупырышкам на внешней стороне и шёлковой нежности внутри, к густым зарослям, внутрь горячего лона, в желанную бездну. Всё его тело превратилось в желание. Вторая рука двигалась вверх, через волнистые предгорья, поднималась по склонам небольших упругих холмов, искала их острые вожделенные вершины. Он почувствовал на своих губах родной вкус её нежных губ, язык коснулся её языка, шевелящегося в тёплой влажной глубине её рта. Полёт, невесомость, истома… конвульсии истомившейся плоти… резкие толчки внизу живота и разливающееся липкое тепло…

Филумов очнулся. В каюте полумрак, в углу под подволоком (или, как говорят на суше, под потолком) слабо светит ночной фонарик. В паху сыро – теперь придётся обмываться, стирать и менять исподнее. «Чёрт бы побрал эту службу! Издеваются они, что ли? В девятнадцать лет запирать парней в консервную банку, за заборы, за колючку. Вместо того чтобы кувыркаться сейчас с Натэллой, наслаждаться жизнью, рожать детей, писать картины – валяйся в этой вонючей каюте, кончай в штаны. Суки!»

Он перевернулся с живота на бок, опустил ноги, нащупал ступнями свои вьетнамки и поплёлся в гальюн (или туалет).

Картошка

На одной из пристаней командиры подсуетились и отоварились у местных крестьян картофелем. Набрали мешков двадцать. Матросня было обрадовалась, раскатала губу: «Щас волжской картошечки поштефкаем».

Ага, угадали!

Оказалось, это они для себя прикупили, а вам, матросики, вон сульфированная, порошковая из жестянок. Она по вкусу и на картошку-то не похожа: замазка какая-то безвкусная, не поймёшь, чего жуёшь.

Ну да срочной службе не привыкать – едят, что дают. Без обиды!

Только перед Камышином подзывает старпом молодняк и приказывает тащить мешки картофельные на бак – перебирать. Салаги – народ подневольный: взялись за мешки, потащили. Только Филумов упёрся и ни в какую. В отказ: «Если бы корабельную, я бы молча и с милой душой, а их домашнюю, пусть сами дома перебирают. Нашли дармовую рабсилу! Не пойду».

Старпом промолчал, недовольно почмокал губами и потянулся докладывать кэпу (командиру корабля).

Если рассудить, с одной стороны, налицо неподчинение приказу, с другой – картошка личная, к службе отношение не имеет. Филумов прикинул, что через неделю они уже будут в Севастополе, он вернётся на свой корабль, и там этот кэп ему уже не командир. Неделю как-нибудь можно продержаться. Карцера на боте нет, так что посадить его некуда.