Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

При исполнении трюка, плохо закреплённый драный брезент с широкими прорехами вспузыривался, как парашют в объятиях приземлившегося диверсанта. Шофёр скалился своей кривозубой ухмылкой из-под тощих усов – ему в кайф было блатовать такой бродяче-таборной романтикой. Выхлопную трубу он натренировал бабахать, но стрельбу приберегал для езды вдоль городских тротуаров – шугать прохожих. Ба-бах!.

– Ой, мамочка! – … и руками за грудь. Но авоську не роняет.

Ребята что-то пытались объяснить мне про мотор и карбюратор, но мне такое всё выше понимания…

В какой-то из первых дней на новом месте, я отправился в домик туалета, типа М-и-Ж, на самой границе территории. По малой нужде, мы оборачиваем свою систему слива к чему угодно, лишь бы сошло за ширму, наверное, чтоб уберечь её от сквозняков, так что за этим я так далеко не пошёл бы. Однако из-за морозов пользование сортиром части было сопряжено с немалым риском. Весь пол там превратился в ровный жёлтый каток, слишком скользкий для ходьбы и даже в приседе над очком подошвы кирзовых сапог норовили разъехаться по глади льду…

По ходу дефекации в территориальных руинах туалета на отшибе, у меня появились странные слуховые ощущения. Мне послышались… ну не совсем, чтоб так уж сразу голоса… скорее отголоски голосов… их отдалённый слитный гул вроде как бы невнятный бубнёж толпы, без всплесков, смысла, без чётких слов…

Потом я достал какое-то из писем, у меня от них давно уже внутренний карман вспух. Перечитывать я никогда не перечитывал, но всё-таки держал там. Не проверяя от кого письмо, я им подтёрся, поднялся, застегнул штаны и вдруг наткнулся на источник шума.

Ветхие доски стен и перегородок между кабинками испещрены надписями, сплошь, без единого живого места. Имена, даты, названия населённых пунктов написаны, вцарапаны карандашами и шариковыми ручками. Какие-то вползли поверх других, потому что больше некуда… Мне стало ясно, что прежде на территории размещался ставропольский сборно-распределительный пункт призывников и они, погружаясь в вечность из двух лет, торопливо оставляли на заплесневелых досках свои прощальные меты:

«Саха, станица…»

«Афос, посёлок…»

«Дран, город…»

Они уже там—сметены, заглочены—потому-то и не слышно голосов, те превратились в некий общий бессловесный гул, но руки всё ещё дописывают прощание с самими собою:

«Андрон…»

(…в стройбате общечеловеческая тяга—оставлять после себя отметину—не исчезает, но становится анонимной. Ты не увидишь здесь классического «Тут был Вася», стройбатовец расписывается за всех:

«Орёл, дмб-73».

Читай: «Призывались из города Орёл (или области) демобилизуемся в 1973».

Графитом, мелом, краской по стенам, по трубам, по жести, по чему угодно. На каждом строительном объекте возведённом Ставропольским Строительным Батальоном, за год или два до 1973, был такой знак.

Его сменил

Тула, дмб-74.

Придёт черёд и для

Сумы, дмб-75,

Днепр, дмб-75,

но это ещё так нескоро…)

~ ~ ~

ВИА Орион принял участие в городском музыкальном конкурсе. Мы представили два номера, но не заняли ни одного места. Похоже всё мероприятие проводилось ради одного единственного местного певца. Молодой человек пел без микрофона, но его голос заполнял весь зал. Вот это певец!

(…никогда больше мне не довелось его услышать. Ни по радио, ни на телевидении. Нет местов – муслимы магомаевы с иосифами кобзонами окопались там на десятилетия…)

Вторым из наших номеров на конкурсе звучала «Песня Индейца», из репертуара Тома Джонса. Никто не знал о чём он пел в ней, а Советская переделка оплакивала горькую долю Американских краснокожих (впоследствии выяснилось, что Тому Джонсу хватало и своих хитов, а это песня Джона Ди в исполнении группы Рэйдеры, но перемена мест слагаемых не облегчила участь коренных туземцев):

"Из резерваций, брат мой, знай,

Одна дорога – прямо в рай…"

На конкурсе группа «меди» в Орионе насчитывала уже двух трубачей. Прапорщик Джафар Джафаров был переведён в наш батальон не знаю откуда или за что, потому что меня это не колыхало. Просто однажды он пришёл в Клуб и объявил, что играет на трубе…

Восточная внешность Джафарова оставляла приятное впечатление мягкости. Круглое лицо с мягкой смуглой кожей, мягкий отблеск его чёрных, оливкоподобных глаз, его мягкая улыбка, когда он произносил своё «Мамой клянусь!» И он действительно играл на трубе, которую приносил на репетиции в Клуб и уносил с собою в неожиданно твёрдом футляре. Коля Комиссар начал дуть в клубную намного лучше при Джафаре…

Серый, укротитель Карлухи, зачастил в Клуб, правда, не ради музыки, а за сравнительную уединённость – редкая роскошь в стройбатовском быту. На работу он забил в самом начале службы и просто мотал ещё один срок в два года в строительном батальоне. А какая вхуй разница от исправительной колонии?. Режим малость мягче и спецуха цвета хаки вместо синего.

Привезеный утром на стройку, он уходил в город и возвращался лишь к вечернему грузовику. Время от времени его запирали на губу при КПП, пару раз раскрутился и на гарнизонную, но даже Комбат, с его хронической мозговой течью, ясно понимал бесполезность подобных воспитательных подходов к этому крепко сложенному, тонкогубому продукту исправительной системы. Лысинка шрама на левой брови делала как-то человечнее резко очерченное лицо, по-волчьи свешенное вперёд с широких плеч… Серый шёл по жизни незатейливой стезёй потомственного вора. В музыкантской он делился историями своих недавних похождений в городе, или же шугал Комиссара. Это неправильно, потому что оба они из одного призыва, но для Серого Зонный кодекс шёл прежде стройбатовских заповедей.

Готовясь стать «фазаном», Комиссар набил броскую тату на тыл своей правой кисти – два треугольника горных пиков, а в промежутке между их вершин дуга солнца с колюче острыми лучами, и весь этот сияющий новый мир из основательно жирных линий покоился на пояснительно-образовательной надписи для вовсе непонятливых – «СЕВЕРНЫЙ КАВКАЗ». На сцене Комиссар держался татуировкой к залу и, вскидывая трубу для извлечения нот, он гордым оком косил на широко расползшийся шедевр неизвестного живописца-кольщика.

Наверное, Серому не в жилу было, что Комиссар блатует более красочной кляксой, чем его синеватый паук-крестовик (знак Зоны для посвящённых) едва ли больше шарика для пинг-понга. Настолько наглое неравенство, даже в отсутствие каких-либо ограничений Зоны на татуировки географического характера, подзуживало Серого приёбываться к жизнерадостному Трубачу.

(…впрочем, там где использовано слово «наверное» не стоит прямо так с разгону верить на слово – наверняка за ним у меня пойдут сплошь домыслы, предположения да измышления досужие. Возможных вариантов с толкованиями может быть масса, уйма, вагон, в конце концов, но сказанное «наверное» всех их отметает и оставляет что-то одно, возможно, и не самое верное.

Слово требует осторожного с ним обращения. Иной раз ляпнешь чего-то такого разухабистого вроде: —«Лабухи это ж одна семья. Мы друг за друга – горой!», а потом за себя же неловко – опять херню сморозил!

Потому что обобщающие высказывания лишь для лозунгов хороши, ну там: «Пролетарии всех стран – объединяйтесь!» Или ещё: «Двуногие! Возлюбите друг друга!»

Такие словесные кренделя срабатывают лишь покуда общие интересы совпадают с интересами данного, отдельно взятого млекопитающего, а стоит им чуть разойтись, так враз: —«Вы – себе, а мы – себе»…)

Возьмём, к примеру, того же самого Юру Замешкевича. Заперев кочегарку, он укрывается в Клубе, чтоб не мозолить глаза Отцам-Командирам. Побренчит на гитаре, безмятежно оприходует кружечку чифира (смешать пачку чая, 250 гр, с водой, 250 мл, довести до кипения), где он свой, один из нас – личность тонкого душевного склада, искушённый ценитель истинной музыки, которая то, шо нада, верный друг, надёжный товарищ, и просто брат – лабух, одним словом.

Но вот приехала к нему жена из Тулы, ждёт на проходной КПП, покуда он бегает за парадкой и шинелью, чтобы уйти с ней в город. Соскабливает, на бегу, шерсть с морды, получает в штабе бумажку увольнительной записки, заскакивает зачем-то в Клуб, где в пустом зале мирно сижу я в последнем ряду. Прыг – в музыкантскую, скок – обратно и, по пути на выход, хватает мой ничего не подозревающий хуй своей медвежьей хваткой и поднимает меня всего в воздух. Конечно, я ору!

Затем боль постепенно рассасывается, оставляя неизбывное недоумение. Зачем?

(…ответа на данный вопрос не встретил я ни в писаниях наивного примитивиста Фрейда с его братией, ни в Упанишадах с Бгхагаватами, ни в обоих Заветах, ни в Коране. И только лишь в Истории Россиис Древнейших Времён В. Соловьёв упоминает мельком случай с Лже-Дмитрием, когда тот прятался в дальних покоях дворца, но зверовидый казак его там обнаружил, схватил за «потаённый узел» и выволок узурпатора к беснующейся толпе на расправу. Но там хотя бы прослеживается какая-никакая практическая цель… Но мой-то Юре зачем?

Есть вопросы, непостижимые уму людей, мы можем лишь указать на них для вразумления любознательных умозрительным назиданием, а далее пожать, с печалию, плечьми, да и руками развести широ?ко – ахти нам! сие за пределами доступного разумению человецей.

Кстати, именно для подобных случаев наукою изобретён красивый, звучный термин. Допустим, ты настолько крут, что на три метра лёд гляциальный проссыка?ешь, как не?хуй делать, но вдруг выскакивает такая поебень, что и ты не проссышь, то знай – вот это уж оно и есть, тот самый трансцендентализм…)

Так чем же мы, клубники, занимались помимо сольфеджио, репетиций и угрюмого трения мозгами об трансцендентальные вопросы? Промелькнувшим, вскользь, чифиром? Увы, горечь его была редким лакомством. Да и водка случалась не чаще…

У нас имелся кодовый стук в дверь музыкантской для беспрепятственного допуска. Выстучал правильный ритм – дверь откроется, а нет, так иди откуда пришёл или покричи снаружи чё те ващще на?хуй нада.

Один раз после правильного стука и звяка открываемого замка, в двери нарисовалась плотная фигура Замполита и прапор из четвёртой роты как бы телохрана, наверняка и код он выстучал, гид ёбаный.

У нашего повара-вокалиста, Володи Рассолова, он же Рассол, реакция будь-будь, пока экскурсанты налево-направо ебальники свои развернули – прощёлкать кто тут, шо и почём, он бутылку ненавязчивым движением переставил в кирзовый сапог той пары, что рядом с этажеркою стояли. Конечно, Замполит всё равно нас в результате обозвал притоном алкашей и тунеядцев, однако, прямые улики уже отсутствовали…

Так что основу времяпрепровождения составляли разговоры кто кем был на гражданке, как станет жить после дембеля, когда вернётся (мы наивно верили, что можно хоть куда-нибудь вернуться вообще в потоке текучего, вечно меняющегося пространства), и про то как третья рота ходили мочить Отдельную роту, но чурки бляхами отмахались, а рядовой-свинарь наверняка поёбывает свой гарем свиноматок, а ещё с чего бы они так верещали по ночам после отбоя?…

Лавры чемпиона говорения бесспорно принадлежали Карпеше. Негромким, по-братски доверительным тоном голоса, он тебе часами будет шелестать как ездил в свой отпуск и за десять дней шесть раз расставался и мирился с подвернувшейся ему девушкой, своей бывшей одноклассницей…