Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Услыхав в трубке доклад регистратуры, что у них имеется некий Панченко из СМП-615, я понял что откладывать нельзя, мне ни к чему риск скоропостижной выписки.

Прежде всего, я купил ему вафли. Потом снова вафли. И опять-таки – вафли, на весь усладительный рубль, в разных обёртках, из разных магазинов…

Кратко взглянув через плечо на размытое отражение нас двоих в чёрном предзимнем мраке за окном без решёток, я похвалил интерьер больничного холла. Целлофановый пакет в моей руке издал мягко зазывное «дзиньк», когда я протянул его пациенту. Он не мог не взять, как любой и каждый в СМП-615, он знал не глядя, что и пиво там…

Отчего я хохотал как чокнутый, мотаясь тёмными задворками, срезая от магазина к магазину для покупки вафлей различных оттенков? Не берусь объяснить, но это был смех на выживание, до потери пульса, до жгучих слёз из глаз, до остановки в поисках опоры, чтобы не рухнуть в снег…

Пару дней спустя Лида, каменщица нашей бригады, спросила меня, конфиденциально, в вагончике, с глазу на глаз: —«Панченко посещал?»

– А то.

– Тоже пирожные?

– Не. Ему без вариантов – только вафли.

Она знала, что я никогда не вру, из принципа. Я замолчал и напрягся, потому что мне опять пришлось подавлять прилив необъяснимо беспричинного смеха.

Через минуту, Панченко зашёл за чем-то в вагончик. Аккуратно, взвешивая каждое слово, Лида его спросила приходил ли я к нему с визитом.

– Да.

– С пакетом?

– Ну какие-то там газетки были. Я их даже и не читал.

Больше не было сказано ни слова. Остальные она излила дома своему мужу Мыколе. Что он уже семейный человек и меньше пусть заглядывает в рот этому вафлеглоту Панченко…

~ ~ ~

Как-то не сразу я понял почему бракоразводный процесс оставил неясное впечатление какой-то недовершённости. Чего-то ему не хватало.

(…отличительная черта моего тугодумия в том, что в конце концов мне всё же доходит то, о чём поначалу я даже и думать бы не подумал…)

Конечно! Этот народный судья и словом не обмолвился про алименты! Как будто я бездетный… Задача исправления судебной ошибки легла на мои плечи…

С декабря месяца я начал ежемесячно пересылать по 30 руб. на Красных партизан. Для этой цели в день получки я пользовался почтовым отделением напротив автовокзала. Но поскольку ты была не единственным моим ребёнком, точно такую же сумму я отправлял и на Декабристов 13. «30 в Нежин, 30 в Конотоп» на несколько лет стало моим финансовым образом жизни и самой повторяемой строчкой в записной книжке. Почему именно такая сумма? Я не знаю. Вдвоём они составляли половину моего заработка. Из второй половины, помимо моих расходов на баню, стиральный порошок и гигиенические принадлежности, я иногда покупал книги и ежедневно обедал в столовых.

На первых порах, моя мать пыталась меня убедить, что Конотопскую «30» можно приносить на Декабристов 13 и отдавать из рук в руки, хотя ей эти деньги ни к чему, но я аргументировано отвечал, что так мне удобней.

От бригады, конечно, не укрылось, что я алиментщик – при моём принципе отвечать на прямые вопросы без увёрток, им достаточно было спросить: а чё эт я каждую получку заскакиваю на почту возле автовокзала? И некоторые каменщицы тоже задавали этот же вопрос: почему ровно 30 руб.?

Борясь с волной непонятно откуда и на кого нахлынувшей вдруг злости, я отвечал, что большего и не надо, и даже если моя зарплата составила бы 3,000 руб., «тридцатки» в Нежин и Конотоп так и остались бы «тридцатками».

Случались моменты, когда я не мог разослать алименты и строчке «30 в Нежин, 30 в Конотоп» приходилось ждать пока наскребётся искомая сумма и, после отправления, корявая птичка замкнёт строку.

Временами, я высылал лишь 15 рублей в каждом направлении. Один такой период случился, когда я случайно подслушал разговор моей матери с моей сестрой Наташей. Они осуждали Иру за то, что продала мой овчинный полушубок и вырученные деньги оставила себе. Я, конечно же, замечал отсутствие своего полушубка, но понятия не имел куда он делся, как, и почему.

Теперь, для реставрации репутации жены Цезаря, мне пришлось понизить алиментную планку до 15 рублей, пока не набрались 90 руб… Я отвёз деньги в Нежин и в почтовом отделении на Красных Партизан попросил случайную посетительницу заполнить адрес на бланке почтового перевода под мою диктовку. В отведённом на бланке месте для сообщений личного характера, я написал, с корявым наклоном влево, «за кожух».

Почему 90 рублей? Ну рыночная цена нового овчинного кожуха с длинными полами составляла 120 рублей. Мой был короткий и ещё с Объекта, остальное чистая Арифметика.

Получив такой крупный перевод, моя мать порывалась спросить меня о чём-то, но к тому времени я уже не разговаривал со своими родителями, так что спрашивать тупо молчащего меня «за кожух» не имело смысла.

(…тут будет нелишне отметить, что мудрость посторонних не делает нас умнее. В одном из своих рассказов, повествуя о молодом человеке, который прекратил общаться с родителями, Моэм замечает, что в этом суровом и враждебном мире люди всегда исхитряются найти способ сделать своё положение ещё хуже.

Я огласился с мудростью высказывания, но не воспользовался им. Потребовалось десять лет разлуки (четыре из которых пришлись на полномасштабную войну), чтобы, приехав на побывку в Конотоп, я снова начал разговаривать со своими родителями.

И было приятно произносить слова «мама», «папа». Только приятность эта как бы обволакивалась слоем войлока, не давая прочувствовать её, как будто я обращался не к своим родителям или это не совсем я говорил с ними. Наверное, с отвычки или же слишком мы все изменились к тому времени…)

Профсоюзно-общественную деятельность, как и предвиделось, мне перекрыли наглухо, но никто не мог посягнуть на моё право исполнять свой общественный долг. Я имею в виду ежемесячные дежурства добровольной народной дружины по охране общественного порядка.

К семи часам, работники СМП-615 мужского пола собирались в «Опорном пункте отряда народной дружины» в торцевой стене нескончаемой пятиэтажки возле Путепровода-Переезда. То самое здание, где с другого конца рабочая столовая № 3.

Первым обычно являлся водитель автокрана Мыкола Кот, и это не кличка и не какое-нибудь кодовое имя, а вполне невинная Украинская фамилия. Он усаживался за упёртый в стену стол с кипой старых газет, натягивал свой головной убор из дешёвого, но элегантного, кроличьего меха поглубже на уши, и начинал листать новости скопившиеся после нашего предыдущего дежурства.

Потом, один за другим, подтягивались и мы, рассаживались кто где и начинали свой, полный пристойной мужественности, разговор на ту или иную тему. На что Кот, не отрываясь от прессы дней минувших, предрекал из-под чёрного меха павшего животного, что даже если б мы начали свою мудрую беседу с высот орбитальной станции Салют, конец один – мы неизбежно скатимся к пизде Аллы Пугачёвой или какой-нибудь более доступной пробляди местного разлива. И, как правило, он не ошибался из-за опоздавших, которые пропустили его наглое, но безошибочное предсказание.

Где-то минут в десять восьмого, приходил мент – в звании от лейтенанта до капитана—внести свою лепту в наш мужском трандёж и раздать из ящика в своём столе красные повязки с чёрно-плотным шрифтом «Дружинник».

Группами по трое, мы покидали опорный пункт патрулировать вечерний тротуар своими обходами: на вокзал, на Деповскую, в Лунатик, и вдоль проспекта Мира, но не дальше моста в жел. дор. насыпи. Обход длился минут сорок пять, после чего мы возвращались в опорный пункт—некоторые из троек размякше-сентиментальные—и, посидев под более оживлённый галдёж, выходили в заключительный обход, чтоб к десяти разойтись по домам до следующего дежурства…

Пару раз работники КГБ, появлялись на наших вечерних утренниках со своими ориентировками. Первое случилось накануне праздника Великой Октябрьской Социалистической Революции, и нас предупредили быть особо бдительными и пресекать любые выходки провокационного анти-Советского характера. Когда кагебист ушёл, явился припоздавший мент-офицер поиздеваться над своим предшественником (которого и след уже простыл) своими вопросами насколько хорошо мы уяснили, что при виде шпиона его надо тут же обезвреживать.

Второй и последний раз, работник КГБ, уже другой, делился конфиденциальной информацией, призванной ускорить поимку бывшей сотрудницы КГБ, которая вдруг скрылась в неизвестном направлении и залегла на дно. Она могла сменить причёску и цвет волос, пояснил работник КГБ, показывая нам её чёрно-белый портрет, но у неё есть особая примета упрощающая опознание – противозачаточное кольцо в её вагине. Голландского производства… Мужики не сразу врубились про шо он тута ващще, а когда допетрили, то сыпану?ли таких наводящих вопросов, что кагебист выпулился на первой космической. В конце концов, он всего лишь исполнял приказ, за тупость которого не нёс ответственности…

В один из обходов, мужики моей тройки меня кидану?ли. Ходить в группе из трёх дружинников не то, чтобы почётно, но терпимо, однако когда оглянёшься по сторонам и в свете витрин шестого гастронома увидишь, что среди прохожих, снующих по утоптанному снегу тротуара, лишь только твой рукав обвязан красной тряпочкой, начинаешь воспринимать себя как «малость того».

Удерживая наглость рожи для показа, что мне это пофиг, я дошёл до привокзальной площади. Однако плотник Мыкола и водитель Иван не различались среди торопливых силуэтов прохожих. Те, что помоложе, оглядывались на странный феномен – оборзелый дружинник-одиночка. Большого ума не требовалось для безошибочного вывода, что мои сопатрульники содрали свои повязки, купили бутылку бормотухи не в том, так в другом гастрономе и теперь, в тихом закутке, гурголят её с горла?, по очереди, для сугреву и общего тонуса. Где? Вот в чём вопрос.

Скорее всего в тихой неразберихе из кратких улочек и тупичков между шестым гастрономом и высоким перроном первой платформы, в той мешанине из складов, кож-вен кабинета, пары частных хат без огородов и прочих дощатых строений. Туда-то я и свернул, не потому что имелся хоть малейший шанс или желание присосаться к той же бутылке, но дабы устыдились и поразились эти два хитрожопика силе дедуктивного метода, способного обнаружить их в тихом закоулке под фонарным столбом, что пойдёт лишь на пользу обоим падлам.

Однако, вместо водителя с плотником, в конусе жёлтого света от лампочки на столбе, я нарвался на жанровую сцену. Девушка гуляла с молодым человеком, когда их общий знакомый, другой молодой человек—поплотнее и повыше—застал их за этим занятием и начал разборку.

Появление четвёртого лишнего с красной тряпкой на рукаве (матадор?) замедлило развитие сюжета, но всего лишь на минуту. Вычислив, что дополнительных дружинников не предвидится, здоровяк начал метелить хотя и мелкого, но более удачливого в любви соперника. Тот упал на одно колено, сбросил с плеч свою болоневую куртку «на рыбьем меху» в ближний сугроб, куда уже откатилась, секунду назад, его шапка, и ринулся в ответную атаку.

Я остался безучастным наблюдателем с тряпкой. Девушка подобрала куртку с шапкой и держала их, как когда-то Ира держала мою кроличью на главной площади Нежина. Силы были слишком неравны, а когда легковес рухнул на снег, девушка сложила его носильные вещи под фонарный столб, взяла победителя под руку и ушла с ним в лабиринт непонятных проулков.

Поверженный поднялся и, видя, что я всё ещё тут, разразился пылкой сумбурной речью, воспевая силу духа, перед которой физическая сила – ничто, потому что в духе вся сила… В Конотопе каждый второй – прирождённый лорд-спикер.

В виде моральной поддержки сокрушённому Демосфену, я заметил, что во время схватки девушка держала как раз таки его вещи, а не меховую шапку-пирожок его оппонента, которая тоже была сшиблена в снег. Услыхав слова утешения, он заткнулся и торопливо прошманал карманы своей куртки, потому что, при всей врождённой любви к ораторскому искусству, основная отличительная черта Конотопчан – это здравый смысл.

И точно так же, никто не мог мне запретить, чтобы женщины нашей бригады каждый год на 8-е марта получали цветы—каллы—по одному цветку на каменщицу, потому что я не миллионер, а мужики нашей бригады не каждый год догадывались спросить сколько платил и скинуться по рублю с носа. Впрочем, возмещение расходов меня не слишком-то и волновало – я сделал открытие, что мне нравится дарить подарки намного больше, чем получать их самому.

Но сначала пришлось найти городскую оранжерею, которая, практически, у чёрта на куличках. Надо сойти с трамвая № 2 за одну остановку до его конечной. Потом свернуть налево и полкилометра топать улочками времён Гражданской войны. Типа улицы Юденича или, там, переулка Деникина. Конечно же, на самом деле названия у них были вполне Советские, но вид ностальгически Белогвардейский…

Когда я пришёл в оранжерею в первый раз, заведующая завела меня в длинное приземистое строение с двускатной крышей из квадратов мутного стекла, откуда падали тяжкие редкие капли конденсата. Она хотела, чтобы я сам убедился, что цветов нет. А ростки на тех грядках, это каллы, которые ещё не созрели, они «нерозцвiченi», то есть белые цветки ещё не превратился в широкие раструбы с отворотами..

И тут всё моё косноязычие как в воду кануло, я выдал образчик Конотопского красноречия. Что это для неё, кто каждый день минует зеленя тепличных грядок, каллы кажутся нерасцветшими. Но для женщин нашей бригады каменщиков, что видят лишь кирпич, раствор да обледенелые торосы грязного снега, эти каллы, пусть даже и «нерозцвiченi» – самые прекрасные цветы на свете