Сезон нежных чувств

Юрик с Грамм выкурили ещё по сигаретке. Дверь меланхолически покачивалась из стороны в сторону. Бармин быстро сбегал на пятый этаж и вернулся.

– Гапон, можешь идти к нам в комнату, всё чисто.

– Посмотри тогда и шестой этаж на всякий случай, лучше пойду картошку чистить.

– Наряд вне очереди? Ну, смотри, как хочешь, – заглянул в коридор. – Шестой этаж гол, как лысина новобранца.

Гапонов рванул в электрический проём и пропал. На площадке уже совсем стемнело. Влюблённые с площадки ниже тоже ушли, взявшись за руки.

– Чего не идешь учиться? – спросила насмешливо Эля.

– А ты?

– Сколько можно? Кончай здоровью вредить, – Юрик забрал у неё сигаретку, положил на лестничные перила.

– Что прикажешь делать?

– Что, что, – наполняясь внезапно смелостью, вдруг притянул к себе и стал целовать в губы, пахнущие никотином и ещё чем-то неуловимым, но гораздо более важным и дурманяще-притягательным.

Грамм хмыкнула, уклонилась.

– Обалдел, что ли, совсем? Разве так делают?

– А как?

– Хотя бы так, – положила локти к нему на плечи, несколько раз надавила, точно проверяя прочность, и поцеловала.

Держась за руки, они спустились на площадку, освобождённую предыдущей парочкой. Их место на песочном ящике заняли очередные курильщики. Оставленная на перилах сигаретка дымилась сама собой, озорно подмигивая розовым огоньком из темноты, пока не сотлела до самого фильтра, оставив после себя рассыпавшийся на перилах пепел. Когда через несколько часов из окошка сверху на лестнице начал брезжить рассвет, Грамм отпрянула от него и быстро убежала наверх. Хватаясь за стенку малокровным дистрофиком, Юрик направился в свою комнату. Ему приснилось, что он первый в мире африканский космонавт из страны Габон, вышедший в открытый космос, где с большой радостью кувыркается в черноте от счастья невесомости без скафандра, в одних трусах на длинной лиане-верёвке, а губы у космонавта просто невероятно толстенные, пухлые, негритянские, по-русски этими губами ни слова не выговорить – в общем, полный Габон.

6. Чтобы нам тут…

Вернувшись как-то вечером с уборочной в общежитие, Бармин обнаружил в комнате долгожданных соседей-первокурсников. Навстречу ему поднялся грузный брюнет с заметно выступающим над брючным ремнём животом, большой головой, на загорелом лице которой выделялись фундаментально сработанный нос и здоровенные оладьи щёк. Тёмно-карие глаза мерцали честным достоинством. Туловище выглядело как бы приделанным к нижней части тела с некоторым сдвигом, то есть при ходьбе оно выдвигалось вперёд, будто торопилось убежать, в то время как сам двигательный аппарат несколько отставал, что придавало солидному первокурснику вид слегка карикатурный, особенно с учётом того, что конечности он имел весьма толстые и по сравнению с туловищем коротковатые. Может быть, поэтому вид сей первокурсник имел исключительно серьезный. По такой солидности, Юрик определил его возраст лет в тридцать пять – сорок. Изредка такое случалось в местной истории, что пожилые деревенские учителя вдруг оставляли своё многочисленное потомство на попечение жён и приезжали получить настоящее математическое образование на очном отделении университета. Человек встал навстречу Бармину и протянул широкую ладонь:

– Анатолий Моисеевич Шихман, из древнего города Киева, – представился он и дипломатично добавил: – Нас к вам поселили.

Руки Бармина после уборочной были не вполне чисты, после краткого замешательства он всё же ответил на рукопожатие и назвал себя.

– Очень приятно, – Анатолий Моисеевич широко улыбнулся и сразу стало ясно, что никакой он не отец семейства, хотя со временем непременно им станет, а просто очень солидный семнадцатилетний первокурсник. – А это наш Женя Парилис.

На пустой кровати сидел совсем молодой паренёк, производивший впечатление общей нескладности, возможно, из-за того, что обут бедняга в сандалеты на босу ногу и в то же время на голове зимняя шапка-ушанка, на шее повязан шерстяной шарф большим неумелым узлом спереди.

– Женя из Ташкента. Мёрзнет. – Толик становился прямо на глазах моложе и моложе. – Есть ещё третий, Соловейчик, но он пока отсутствует по уважительным причинам.

– Да, отопление ещё не включили, но каждый день обещают, – обнадёжил Юрик Женю Парилиса, который, дёрнув шеей по-куриному, глянул на него как-то боком, потом, снова дёрнув, перевел взгляд на окно, ещё не успевшее обрасти коркой льда.

Шихман склонился к уху Бармина, зашептал, не скрывая восхищения: «У Жени папа доктор наук и мама доктор наук, а сам он – гений в математике». Гений опять дёрнул шеей. Руки его мелко тряслись, имея синевато-серый цвет. В то время как в комнате, между прочим, не так уж и холодно, градусов пятнадцать тепла.

Надо было как-то отметить знакомство, и в этом случае первое слово оставалось за старшим, то есть за ним, как-никак общежитским аборигеном и второкурсником. Юрик сходил на кухню с полевой добычей, намыл моркови килограмма два, начистил на прошлогоднем пожелтевшем экземпляре газеты «За советскую науку». Почищенную свежую, сочную колхозную морковку ещё раз помыл на кухне под краном и, соорудив красивую пирамиду на тарелке, предложил соседям. Женя Парилис отрицательно махнул головой по широкой амплитуде, как конь-трёхлеток, отбивающийся от паутов при купании табуна.

– Сейчас, – улыбнулся Шихман, – всё устроим.

И тяжеловесно выбежал из комнаты, как оказалось, к девчонкам из своей группы.

Притащил терку, пыхтя паровозом, натёр морковку на тарелке, сверху посыпал немного сахара-песка и с маленькой чайной ложечкой передал всё это Парилису. Тот критически осмотрел, но ложечку взял и стал кушать морковку, время от времени резко дёргая шеей. Остальные хрустели так, пользуясь собственными зубами.

– До чего вкусная вещь, – восхитился Шихман, – аж есть чего-то захотелось.

Извлек из чемодана здоровенную сковороду, осторожно постучал себя несколько раз по голове – раздалось аппетитное гудение чугуна.

– Сейчас бы свиных ребрышек пожарить, – зажмурился он от гастрономического вожделения, – для спасения жизни от сибирского холода.

– Между прочим, имеется и другое средство для спасения жизни, – Юрик выставил на стол бутылку водки, приготовленную для такого случая.

– Кстати, сегодня на ночь прогноз до минус пяти и дождь со снегом обещали.

– Ну вот, видишь, я и говорю: во имя спасения жизни. Снег уже валит. Картошка сойдёт для спасения жизни?

– На сале ещё как пойдёт. А что, есть?

– Есть.

– А у меня сало есть топлёное киевское.

Юрик сунул руку под кровать, где хранилась куча картофеля, вывезенная с полей, выгреб её на свет. Картошка раскатилась по всей комнате, подпрыгивая по полу и оставляя на нём комочки подсохшей колхозной глины.

– О! Це гарно, – делая из щёк-оладий щёки-колобки, улыбнулся Шихман, с ножом наперевес бросаясь под стол, куда закатилась одна картофелина. Парилис быстро поджал ноги.

В два ножа они наперегонки начистили кучу картошки, Толик выбрал из огромного количества своих вещей, сваленных на кровати и под кроватью, двойной полиэтиленовый пакет с белым топлёным свиным жиром внутри, выдавил на сковородку:

– Лук есть?

– Нет, на лук нас пока не посылали. Давай без лука.

Но хозяйственный киевлянин сбегал к своим девчонкам, притащил луковицу, нашинковал её и со всеми необходимыми для украинского блюда составляющими умчался на кухню. Полчаса – и вот вам сковорода жареной картошки в комнате. Анатолий разлил водку по стаканам, откинул массивную голову будущего знаменитого учёного, которая отлично смотрелась в сидячем положении в электрическом свете, лоб даже поблёскивал, как венецианская площадь Святого Марка в свете луны, и произнес тост:

– Чтобы нам тут весело жилось и отлично училось!

Парилис водку пил отказался, но шапку снял и улыбнулся первым весенним подснежником. Только улыбнулся, как в комнату требовательно постучали. Женя мигом натянул шапку обратно на голову, попытался завязать тесёмочки, однако пальцы от холода не слушались.

– Санкомиссия! – вскричал свистящим шёпотом Шихман, хватая бутылку и пряча её под кровать. – С сегодняшнего дня начинает ходить по этажу, внизу объявление висит. Как же я забыл! – трахнул по своему могучему лбу. – Открывайте быстро форточку, надо проветрить помещение!

«Хвостов, зараза, с обходом пошёл, – догадался Бармин, быстро собирая со стола стаканы, пряча там же, под кроватью, и сам чуть туда не влезая от страха. – Ему доложили, что я в общаге устроился. Хорошо, что успели хоть немного согреться. Если спросит, что я здесь делаю, скажу, что в гостях у лучших друзей».

Парилис неуверенно вскарабкался на подоконник. Координации у него никакая. Открыл форточку и бухнулся на кровать.

– Войдите, – Шихман беззвучно открыл замок и теперь стоял перед дверью с деревянной ложкой, полной картошки, в руках, будто он и ест так вот, разгуливая по комнате.

Входить, однако, не торопились. С грацией юного бегемота Шихман прыгнул обратно за стол, поднес ложку ко рту и замер, словно готовясь к фотографированию в университетскую газету под заголовок «Отличники учебы на занятиях и дома». Дверь открылась, но ни софитов, ни санкомиссии, ни тем более зловредного замдекана Хвостова за ней не оказалось.