Человек пишущий

Достав снотворное, Глеб сел на голую кровать, стал выковыривать таблетки на ладонь, как вдруг осенило: воды-то нет! Чем запивать такую гору таблеток?

Воды действительно нигде не оказалось, только с северной стороны домика впотьмах нащупал остатки снежного сугроба. Несомненно, прегрязного, покрытого твёрдой чёрной коркой. Разбил корку каблуками туфель, наскреб стеклянистого крупнозерного снега в стакан, забытый новыми хозяевами на веранде, сунул за пазуху, чтобы растопить его в воду. Пришлось долго сидеть на кровати, сжимая в одной руке горсть готовых к употреблению таблеток снотворного, а другой придерживая омерзительно ледяной стакан под мышкой. Совсем уже ничего не было видно, однако некто повторял ему гневно: «Какое ты дерьмо и смердяков, тебе надо срочно умереть, чтобы не поганить белый свет. Умри, гад, умри же скорее, будь честным человеком!».

Наконец снег растаял. Для проверки количества воды сунул невидимый палец в невидимый стакан, там была вода и хорошо, не видно, насколько грязная. Жаль мало её, пришлось проглотить все таблетки разом, а потом запить тремя маленькими глотками с противными примесями. Конечно, таблетки встали в горле. Тем не менее, улёгся спиной на ржавую панцирную сетку поудобнее и закрыл глаза. Сделалось очень холодно. Заваркин подумал, что если не умрет от снотворного, всё равно ночью во сне замерзнет тихо и незаметно для себя. «И это хорошо, умри, поскорее умри, сколько можно надоедать всем своим присутствием? Ты всех заколебал!», – орал в мозгу голос, жаждущий его смерти. Даже более жаждущий, чем он сам. А вдруг это он сам и есть? Последнее напутствие от жизни. Пришлось подчиниться.

Уже не стало сил двинуть рукой, как захотелось расплакаться напоследок от бессмысленности произошедшего – и прошлой жизни и будущей смерти, но и того не успел – растлились глаза мраком. Проспал Глеб на даче двое суток, а потом вдруг проснулся от недостаточности дозы ли, крепости ли никому не нужного организма, неизвестно, и тихой сапой, придерживаясь городских закоулков и дворов, стыдливо возвратился домой.

Дверь отворил Валентин. Оглядев с болезненным отвращением, сказал, глядя куда-то в сторону: «А ты, оказывается, брат, гуляка. Вот не знал!».

Глава 3

После двух суток, проведенных в бессознательном состоянии на чужой даче, существование приобрело несколько иную окраску. Заваркин не только осознал преподанный жизнью урок, объяснявший даже несколько в грубой форме, чем нельзя пренебрегать человеку ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах, но понял так же, что нужно делать, чтобы не нарваться на рецидив: потихоньку, не торопясь, принялся за старое, то бишь начал восстанавливать по памяти и под настроение содержимое двух сумок, выброшенных в мусорный контейнер, не всего, разумеется, но хоть что-то, хоть чуть-чуть. Память в общем-то, неплохая, грех жаловаться, а вот как услышать внутреннюю единственную музыку, под которую та или иная штука когда-то создавалась? На этот вопрос ответа нет.

Само собой разумеется, чтобы восстановить написанное за несколько лет один к одному, не могло быть и речи. Выходило несколько другое, чуть-чуть хуже или лучше – неважно, когда дело касалось средненьких опусов, самые же лучшие вещицы, которые не отсылал никогда ни в какие редакции, те, что, по его собственному мнению, составляли личный золотой фонд, воссоздать не удалось, просто не мог заставить себя за них взяться.

Нет, правда, возьмешься – да не получится, кто бы сомневался – стопроцентно не получится, времени прошло уйма, та единственная внутренняя музыка давно отзвучала, о чем пела она, кто теперь знает? Что в итоге получится? Что он в основном и главном есть ничто, а на эту тему Заваркин предпочитал более не размышлять: тут же со злобным скрипом открываются мрачные врата…

Это касалось и рассказа, герой которого явился к Глебу во сне, вызвав одним своим взглядом чреду печальных событий. Тьфу-тьфу, по крайней мере депрессия оставила его немедленно, стоило взяться за перо, одновременно с этим семейное положение день от ото дня ухудшалось: Глеб продолжал мыкаться без работы, мать хворала, существовали кое-как на одну ее пенсию – брат заболел очень серьёзно, как на зло, тоже пребывая в безработном состоянии, оказался без больничного листа.

Еще случилось нечто странное с Глебом: в одночасье разочаровался он в милом друге Аркадии, причем отношения прекратил без всякой ссоры, потому как физически его нынче сносить не мог. Именно физически. Стоит заслышать только голос – сразу руки в ноги и бежит куда глаза глядят вон из дому. Что с чего? Лишь явится тот поддержать болезных, немедленно исчезает под любым предлогом, лишь бы не слышать ласкового, увещевающего голоска бывшего милого друга, чем, конечно, страшно расстраивал родню, как всегда благодарную Аркаше за ту моральную и духовную поддержку, которую он им оказывает в трудную минуту.

Потом мать с братом один за другим скоропостижно скончались: родительница от инфаркта, у Валентина вскоре после того обнаружилась неоперабельная уже онкология в последней стадии, узнав о чем, он сгорел буквально за два месяца.

У Заваркина начались видения: то утром, бреясь, вдруг увидит, как в зеркале у него за спиной братец пройдет, то смотрит вечером телевизор и вдруг ловит себя на том, что слушает, как на кухне мать с Валентином ведут привычную беседу о житье-бытье, не тамошнем, запредельном, но здешнем, самом обыкновенном, привычном, будто и не умирали вовсе. И как только Глеб поймет, что слышит не то, разом смолкнут, ровно ничего не было, кроме его, Заваркинского, расстройства психики.

Проснулся Глеб однажды в 4 часа утра с ощущением несбывшегося счастья: что-то упустил, о чем-то архиважном забыл и во сне укорил себя, заставив проснуться. Есть очень хочется, хлеба забыл купить. Это? Лежал – вспоминал недолго, а вспомнив, кинулся на кухню чистить и варить круглую картошку, ведь в холодильнике стоят баночки самодельно приготовленной селедки с черным перцем и другими ароматными специями, вот штука, забыл про них совершенно. Пока готовил в соленом растворе – мечтал, как вкусненько предстоит жить через три дня, вчера уже можно было пробовать, а у него из головы выскочило, вообще забыл что-то про еду.

В районе пяти утра, вкусив вожделенного, остро-соленого наслаждения с маленькой кастрюлькой вареной рассыпчатой картошечки, придя в высшей степени удовлетворенное расположение духа от легко и просто осуществленной мечты, лег досыпать на диване, где под головой оказалась материнская подушка. А может, и не на этой она умерла, их ведь несколько, и все одинаковые по размеру, хотя различные по удобности, время прошло много, подушки перепутались.

Диванная не очень мягкая.

Когда рассвело, от неудобной подушки ли, слишком тонкого ли покрывала, съеденного соленого или того, что лежал на сердце, приснился ему сон, из которого чрезвычайно трудно оказалось выбраться. Даже проснувшись, долго пребывал в оцепенении с закрытыми глазами, не состоянии шевельнуться. Отходил.

Приснилась мать. Сразу сделалось Глебу хорошо, тепло, уютно, что она рядом, причем стоят они недалеко от его школы, на трамвайной остановке. Она в возрасте лет сорока, но лица не видно, повернуто в сторону, ему лет двадцать. Будто собрались в Тальменку зачем-то ехать. Зачем в Тальменку? Кто там живет? Про то ничего неизвестно. Но раз в Тальменку, значит на вокзал надо идти.

До вокзала каких-нибудь полторы остановки, если по прямой идти. Вещей при себе никаких, можно и пешочком прогуляться, однако мать уверяет Глеба, что до самой Тальменки можно доехать на трамвае. И даже есть путь более короткий, про который она пока не говорит. Ждут трамвая. Глеб не спорит, хотя и не в состоянии понять, как на трамвае они доедут до самой Тальменки, туда же электричка ходит. Хорошо просто так рядом с матерью постоять, давно ведь не виделись, поговорить о чем-нибудь, да хоть о Тальменке. Где у них, опять же, вроде никто близкий не проживает.

Трамвая нет и нет, даже люди с остановки бесследно куда-то исчезли, будто движение совсем отменили. А в Тальменку надо позарез. Тогда мать вспомнила про запасной короткий вариант пути. Зашли они в проулок школьный, мать впереди, Глеб, очень сомневаясь, следом, в небольшой домик продолговатый, с грязными белёными стенками внутри, какие раньше бывали в станционных залах ожиданий, но очень уж маленький даже для самого малого населенного пункта. И совершенно пустой. Комната буквально коробочная, а они в дверь далее проходят, там вообще чуланчик грязноватый с земляным полом, без мебели, без окон, три квадратных метра, однако свет горит. Мать встала лицом к облупленной стенке, и стоит молча, ждет чего-то, будто в очереди к кассе, а никаких касс в помине нет. Не зная, что здесь делать, Заваркин по сторонам настороженно оглядывается. Нехорошо как-то, непонятно. Тогда она, не поворачиваясь, ему говорит: «Знаешь, я, пожалуй, одна съезжу в Тальменку, ты иди».

В полном недоумении, но с неким внутренним облегчением, вышел Глеб в коробочную комнату, куда вдруг навстречу, с улицы, зашли, оживленно разговаривая, два человека. Одного частенько встречал в их подъезде – парень-наркоман с четвертого этажа, и с ним видно такой же.

«Неужели у них здесь точка цыганская, что как-нибудь они наркотики получают через какую дырку, чтобы милиция продавца не поймала? Неужели моя мать тоже наркоманка?» – страшно разволновался Глеб, проходя мимо двоих парней, которые, не обращая на него ни малейшего внимания, продолжали разговаривать на неком тарабарском языке, прошли в ту дверь, из которой он только что вышел.

Отец наркомана умер давно, старший брат утонул в реке года два назад, оставив жену с маленьким ребенком. А наркоман этот умер даже прежде старшего брата от передозировки. В квартире остались мать наркомана, жена старшего брата и ребенок. Этим летом, надо же такому случиться, оставшийся без присмотра ребенок влез с дивана на пластиковый подоконник, окно было открыто, он навалился на москитную сетку и вместе с этой сеткой упал вниз с четвертого этажа на чью-то машину. Умер не сразу, через неделю.

После этого мать погибшего ребенка, то есть жена утонувшего старшего брата устроилась работать на кассу соседнего магазина, куда Заваркин иногда ходит за продуктами. Взгляд у нее хотя и добрый, но очень-очень странный. Вот и проснулся с болью в сердце, как бы проткнутый этим странным взглядом. И так жалко Глебу мать стало: ну как же у них там все плохо, боже ты мой, много, много хуже, чем у нас…

В то утро продолжилась его суетная жизнь – побежал по срочному делу, да не одному, а сразу нескольким, внесенным в длинный узенький список на бумажке, всем-всем одинаково ничтожным, вроде пункта третьего: купить килограмм гашеной извести в подвальном магазинчике «Недорогой». Именно в нём, и никаком другом, из-за абсолютно минимальной стоимости данного товара в сравнении со всеми прочими хозяйственными лавками, торгующими в ближних окрестностях.

Впрочем, несомненно, существуют в природе и куда более ничтожные пунктики, не вошедшие в сегодняшний листинг, вроде трёх зернышек пшена, завалявшихся в левом кармане брюк с незапамятных времён, которые следует скормить при удобном случае голубям на трамвайной остановке, а никак не поднимется рука из-за окончательной мелочности предприятия, которое стыдно и в список-то включить. Представьте себе: придётся на глазах почтенной публики выворачивать карман, в котором нет ничего кроме трех крупинок. А голубей на вывернутый карман сколько слетится! А какая драка меж ними начнется! Но когда-нибудь и до этого дела дойдёт очередь при составлении дневного расписания.

Ибо держать делишки подобного рода в голове неделями тоже смысла нет. Записывал их вечером на бумажке мелкими буковками с последовательной нумерацией, разбивая по времени, маршруту следования – для удобства, бумажку клал в карман, а утром выходил из дома и бегал, бегал, бегал весь день без передышки, как заведённый автомат, чтобы только не сидеть одному в квартире на диване или за столом и не размышлять, дыша воздухом, отравленным смертью. Думать давно надоело. Думать вредно и просто не хочется.

И вчера убежал с утра, и сегодня, вздумал побриться, приоткрыл покрывало на зеркале самую малость, включил бритву, стал что-то напевать, и вдруг видит сзади него прошел кто-то по коридору на кухню: стало быть или брат умерший, или покойница-мать, ну и опять в бега ушел, толком не добрив щетину.

Выскочил из подъезда нервным взбудораженным человеком, да направился дворами по теньку: свою пятиэтажку миновал, под горочку спустился, перелез через брошенную бетонную плиту, аккурат возле соседской опрятной такой, ухоженной неприметной серенькой пятиэтажки с маленькими огороженными кирпичиками клумбочек проходил: хлобысть! – здоровенная сапожная щётка размером с полено рядом пролетела, об асфальт убийственно треснулась. Не нынешняя какая-нибудь легкая, пластиковая, нет, здоровенная деревянная, лак с которой давно осыпался. Хлам, короче, выкинули на голову прохожему.

Вот зараза! Опять кидается, дрянь! А если бы попал? И ведь не первый раз в этом месте приключение. Под Новый год фейерверк запустили целенаправленно вниз, чуть не обгорел, прыгал по сугробам, а они визжали со смеху, прямо закатывались на своём пятом этаже. Дряни! Весной как-то шёл, а сзади в раскисший после таяния снега газон чмокнулось что-то – не решился даже глянуть, опасаясь добавки, но очень тяжелое, вроде кирпича. Сейчас сапожная щетка чуть в башку не угодила…

«Ах, как здорово, повезло!», – воскликнул вслух, радуясь тому, что стальная подъездная дверь с кодовым замком открылась, вышла сгорбленная пенсионерка с клетчатой сумкой, подобной тем, с какими бомжи роются в мусорных баках и, вздохнув горько-прегорько, неуверенным шагом двинулась в сторону местного рынка за продуктами. В три прыжка успел проскочить в дверь, рванул вверх по лестнице, грозно мечтая о смертоубийственной драке с подонками, что ему терять? Жизнь? Да тьфу на нее, такую-то! Невозможно безропотно сносить оскорбления, всему имеется свой последний предел!

Сладчайшая мысль о героической смерти в сражении пронеслась в разгоряченной голове совсем не случайно, ибо всю последнюю неделю чувствовалось неотвратимое ее приближение, не то верил – знал, что скоро умрёт, и старуха у него за плечами – дышит хладно в затылок. Не просто так убегает человек из дома с утра, настается день напролёт по многочисленным, микроскопическим делам, совсем не напрасно! Просто смерть давно поселилась в квартире, разместилась словно бы в собственных апартаментах, разбросала там-сям причиндалы свои неприглядные, наставила отметин, следов, куда ни глянь вокруг посмертное, умершее, отжившее, это касается всех окружающих вещей, от них он бежит умалишенным куда глаза глядят.

А сколько раз в него сверху прилетало! Не счесть покушений на жизнь и здоровье! В детском садике, круг территории которого кольцевали новые девятиэтажные здания, убирал территорию, мёл метелочкой мусор, так лукавица огромная, твёрдая, сочная, рядом – хрясть! Забрызгала соком горьким, чуть не расплакался. Как только людям не жалко продукты бросать? Аж завидно – хорошо всё-таки у нас живут дурные люди. Но разве их вычислить: с какой лоджии зафинтилили?

Здесь-то ясно совершенно точно, этих прихватил на горяченьком, нынче проучит, можете не сомневаться! Три первых удара – его, а там разберемся. Погоди только, выйди из квартиры, мигом узнаешь! И поймёшь. Звонок устроил длинный-предлинный, наглый и злой. Само собой дураков нет, одни умные сидят и помалкивают, пережидают грозу. Что, надежно спрятались за железной дверью? Ладно, хорошо же, раз вы так, я эдак: шибанул ногой… та и раскрылась в обратную сторону. А уже всё равно – умирать так с музыкой, заскочил в чужую квартиру, кто тут есть живой-здоровый? Сейчас поправим. Вперёд в комнату, где искомый балкон, вот они где! И дверь на балкон ещё раскрытая.

– Не стыдно в прохожих бросаться? Убить же можно!

Комната размерами и расположением напоминает его собственную: квартира торцовая, два окна в комнате на разные стороны. Была бы на месте пьяная компания, честное слово, с последней радостью бросился в драку на всех сразу, но перед ним худенькая, неприметная домашняя девица, почти ребенок сидит в облезшем инвалидном кресле на балконе, скукожилась от страха. Обидно!

– Обувь чистила на балконе, щётка из рук вылетела и вниз упала. Я же инвалидка. Принесли – спасибо, а кричать не надо.

– Врёшь всё! И тот раз, на Новый год, чуть глаза не выжгли фейерверком, про кирпич вообще говорить не хочу. Зачем? Что плохого сделал, что на корню уничтожаете? Или киллером нанял кто убрать, как бы случайно? Весело ей. Чего смешного? Или это не вы кидали, а кто другой? Кинул и выскочил в дверь, прячется где-нибудь на чердаке?

– Нет, я, я, извините, щетка вырвалась из рук. Чай пить будете? Меня Таней зовут.

Ясное дело – врёт. Врет нагло и беспардонно, что прямо написано у нее на лице. Ну и ладно, Глеб решил притворится, что поверил.

– Не откажусь. Я Заваркин Глеб из соседнего дома. Можно называть просто Глеб. Вы, Таня, с родителями живёте?

– С мамой.

Заваркин облокотился на балконные перила, оглядел пустынный двор внизу.

– А и ничего, бывает. Сейчас по делам вздумал сбегать в магазин, а тут сверху щётка прилетела… так, ну ладно, пора идти, стоп, где моя бумажка? Я, знаете ли, всегда, прежде чем из дома уйти, план составляю перемещений на весь день, все по пунктикам распишу и бегаю спокойно согласно руководства, иногда езжу. Езжу редко, деньги экономлю, потому что сторожа мало получают, а я сторожем работаю. Да где же она? Впрочем и без того знаю, что следующим третьим пунктом значится: «купить килограмм гашеной извести в подвальном магазинчике «Недорогой».

Погреб собрался белить, прибраться там надо, все лишнее выбросить, почистить, а то у нас в погребе чёрт ногу сломит, вычищу, потом надо ещё будет, кстати, кисть купить. У вас, случаем, кисти нет? Или, может, еще в том же погребе найду, вы не беспокойтесь, полки только починю, доски сильно подгнили, боюсь, рухнут вместе с банками солений. Впрочем, в этом году не буду ничего солить, зачем мне одному? Да где же она, склероз начался что ли, всегда в верхний карман у сердца бумажку кладу. Без бумажки нынче шага ступить невозможно, ничего не помню – выйду на улицу и стою-вспоминаю. Значит, дома забыл. Придётся вернуться. Еще в Интернете пишу рассказы, мой псевдоним Глеб Арбенин, не слыхали?

– Псевдоним – нет, а вас часто сверху вижу. Фэнтэзи работаете?

– Всякое разное, что в голову приходит: ночами через двое суток дежурю, когда на выходные или праздники дежурство выпадет, то двое суток подряд сидеть взаперти приходится. Что так смотрите? Для писания очень удобно, только платят мало, две с половиной тысячи в месяц. Из них за квартиру коммунальные платежи тысячу с лишним приходится отдавать.

– У вас и книги есть изданные?

– Одна. Еще несколько рассказов напечатано. Год назад написал роман, решил в конкурсе с ним поучаствовать, там, между прочим, приз – десять тысяч долларов. Вспомнил!

– Что?