Сезон нежных чувств

Ждать и стоять было некогда, бежать невозможно, он кое-как запрыгал вперед, но взобраться вверх по обледенелой лестнице на сломанных подошвах оказалось делом невозможным. Когда осознал это после нескольких неудачных попыток, окончившихся падением почти с середины, то есть с высоты пяти метров, без колебания принялся расшнуровывать странно белыми пальцами, снял, отбросил в сторону и полез наверх по сугробу рядом с лестницей в одних шерстяных носках.

Все происходящее уже казалось ему нереальным бредом. Такое просто невозможно в обычной жизни. Он не чувствует рук, не чувствует ступней. Что теперь, замерзнет в университетской роще, не добежав каких-нибудь трехсот метров до спасительного общежития? Нет, так ведь не бывает? Почему не бывает? С дураками все бывает, даже невозможное возможно.

Тут его осенило: а вдруг главный корпус открыт, несмотря на воскресенье? Это последний шанс, надо пробовать спастись. На изморози каменного крыльца не значилось отпечатка ничьих ног, значит никто еще не входил внутрь. Чуть не плача от отчаяния он потянул массивную ручку огромной двери. Она страшно скрипнула, но все же открылась.

Стуча обледеневшими носками, как копытами, Юрик заскочил в неотапливаемое помещение, отворил следующие двери, а там почти сразу натолкнулся на бабку в форменном черном кителе охранницы, не сходившемся на животе, замотанную в шаль:

– Вы куда, молодой человек? – спросила она тревожно.

Он лишь прыгал по кафельному полу, не в силах говорить. Старуха перепугалась.

– Уходи, уходи давай, а то враз милицию вызовем. Или в кутузку захотел?

– Коституция… – прорвалось из смёрзшихся, потресканных губ, вместе с капельками крови.

– Чиво?

– Пробег… в честь Дня Конституции… Замерз… Можно погреюсь?

– С ума сошли! В такой мороз какая вам ещё Конституция? В такую погоду печка в сто раз важней любой Конституции. Да ты вон садись верхом на батарею, отогревайся.

Охранница вдруг выпучила глаза, закричала благим матом:

– А пошто босиком, в одних носках! Сдурел совсем али как?

– Кеды сломались. Я в общежитие бегу. Здесь немного уже осталось.

– А куда начальство ваше смотрит? Совсем с ума посходили? Какой факультет?

– Мехмат…

– А, ну эти дураки известные…

Она обернулась наверх, где уже за лестницей сидела на стуле другая старуха, тоже в чёрной форменной тужурке.

– Николаевна, налей там чаю студенту, обморозился бедняга.

Его усадили за неудобный стульчик, налили горячего чаю в стакан с подстаканником, на котором было написано: «150 лет Бородинскому сражению». Угостили пирогами с картошкой. Ноги обмотали тряпками, завязав веревочками: «В обмотках пойдешь, мы в таких обмотках всю молодость проходили и ничего, до сих пор живы-здоровы. Уши, однако, подморозил. Ишь, напухают, как пельмени, но ничего, главное – руки-ноги в порядке. Шапку тебе завяжем, шнурки вот пришьём, как новая будет. Николаевна, ты нитку в иголку можешь вставить, или тоже слепая, как я?»

Охранницы собирали его в дорогу с обстоятельностью пожилых людей, хотели даже пирогами снабдить, но он отказался. Обмотали ноги, завязали уши шапки на горле, проводили до дверей: «Ты теперь, Юрка, как фриц под Сталинградом. Да не стесняйся, с кем не бывает. А вообще в такой мороз только дураки на улицу ходят, и те по нужде. Умные-то, небось, горшком пользуются». И Юрик побежал дальше.

В родной комнате общежития, куда он уже и не чаял вернуться, над его видом тоже потешались, но Глузман на полном серьёзе поставил галочку в отчете о пробеге в честь Дня Советской Конституции. «Ты теперь гарный хлопец с такими ушами. Тебе идёт. Советские люди, они ж любят свою родную Конституцию, они ж за неё в пожар и прорубь готовы на рожон идти, – пожал Юрику сразу обе замёрзшие руки, – и ради неё готовы на любые подвиги. Партия вас не забудет, дорогие товарищи».

Юрику наплевать, кто что говорит. Он сидел на кровати в слегка заторможенном состоянии, тихонько возвращаясь к бытию, и радовался этой жизни. В комнате сумеречно, прохладно, но мухи все-таки пока не кусают – и то хорошо. И то слава богу.

11. Наваждение

Покупать билет домой до сдачи экзамена – плохая примета, об этом вам скажет любой иногородний студент. С другой стороны, идти за билетом на вокзал после сдачи сессии, когда там соберутся желающие уехать домой студенты со всех борисовских вузов и техникумов, вообще чистой воды идиотизм. Вот и выбирайте, что вам ближе.

Бармин обнаглел, плюнул на все предрассудки, купил за тринадцать рублей билет, чтобы ехать круглым отличником в отдельном купе весело и мягко. Итак, что имеем? Четыре экзамена – четыре пятёрки, осталось получить последнюю, и дело в шляпе.

У Эли Грамм экзаменационные обстоятельства складывались не столь блестяще. Пятёрки чередовались с тройками. Она пожаловалась ему, что не успевает занять место в научной библиотеке, когда приходит туда, все места огромного студенческого зала уже заняты.

– Во сколько приходишь?

– Часов в десять утра.

– Поздновато. Надо в восемь быть на месте.

– Нет, в такую рань я не соберусь, – обречённо призналась подружка. – Авитаминоз, что ли? Спать хочется всё время. Послушай, – игриво сверкнула изумрудным глазом. – Займешь на меня место в библиотеке завтра?

Занять место большого труда не составляет, однако сонная Грамм притащилась заниматься лишь к полудню. Поддерживая голову обеими руками, отсидела час, после чего решила идти обедать. Бармин составил ей компанию. После обеда Эльвира утруждалась чтением недолго:

– Спать хочу – умираю, наверное, сбились биологические часы, пойду домой. У меня раньше самая большая работоспособность была по утрам, а именно это время я теперь и просыпаю. Надо лечь спать пораньше. Слушай, зайди завтра к нам, разбуди, пожалуйста, а потом в библиотеку пойдём вместе, хорошо?

– Ладно, зайду. Но я рано встаю. Во сколько тебя будить?

– А во сколько встаёшь?

– Я в шесть.

– Вот в половине седьмого и буди.

Сказано – сделано. В половине седьмого подошёл к комнате, где жила Грамм, как трудновоспитуемая и взятая на поруки треугольником группы, состоящим из комсорга, старосты и профорга, но у семи нянек дитя без глазу, и вот он, Юрик, теперь также имеет обязанность при ней – обязанность будильника. Постельничий, одним словом. Синий свет неоновых ламп заливает пустынный коридор со множеством одинаковых коричневых дверей, на которых висят одинаковые бумажки – списки жильцов. Тихонько постучал костяшкой указательного пальца три раза: тук-тук-тук, кто в теремочке живёт? И пугливо прислушался. Со старостой не хотелось ссориться, а уж про комсорга и говорить нечего, крику от Великановой не оберешься. Нажал сильнее – дверь растворилась. Как же сразу не сообразил: Грамм специально оставила комнату незапертой, чтобы ему можно было легко зайти утром без помех и разбудить только её одну, а не весь комсостав группы. Шагнул в темноту. Кровать со спящей Грамм крайняя. Лежащая с головы до ног закутана в одеяло. Он склонился и прошептал: «Тонна, вставай, половина седьмого». Ноль внимания. Бармин осторожно потянул с головы одеяло. Вот что-то вроде вылезло, так, голова, плечи… и… извините, не хотел…

– Грамм, проснитесь, – прошептал Юрик, применяя официальный тон утреннего горниста, и слегка тряхнул её за верхнюю часть тёплого плеча.

Спит как убитая, но всё ещё очень живая. Снова затряс плечо, щёку погладил зачем-то, тоже распалённую жаром, постоял некоторое время, согнувшись над распростёртыми в стороны руками, понимая – нет, не получится уже уйти, и тихонько опустился на колени у кровати, сливаясь с местной восхищённой тьмой.

Грамм сразу сделалась значительно ближе. Совсем близкой. Лицо парит над смутно видимым серебрящимся телом, ощущая токи восходящего тепла и силы притяжения. Он больше чувствует, чем видит: закрытые глаза, и, наоборот, полуоткрытые губы, и разлохмаченные волосы на подушке и плечах, и даже… одеяло почти само сползает вниз, обнажая гладкие холмы. Сколько продолжается зависание летающей тарелки над земными просторами, неведомо никому, пока одеяло, как море во время прилива, само собой не поглощает пространства, скрывая их в своих пучинах.

Юрик принялся трясти щёки и всю голову Грамм почти сердито. Голова моталась из стороны в сторону, принимая удары судьбы, но глаза упрямо не раскрывались и даже дышать стала ртом громче. Поди-ка разбуди её тихонько такую, того и гляди перейдёт на храп. Причём в темноте он чуть только различал под бровями прикрытые веками глаза, как темные провалы ущелий, в то время боковым зрением отметил вновь случившийся лунный отлив, произошедший от притяжения близко подошедшего иного огромного небесного тела. Открывшийся цвет розовой нежной молочности схож с матовым цветом морской жемчужины необыкновенной величины и формы, прекрасно заметен с любой стороны. Тёмными кругами глазниц Грамм сама смотрит прямо на него, задавая вопрос: а вдруг кто-то не спит, и смотрит, и всё видит? И ещё: зачем ты меня трясешь, как идиот? Он попытался взглянуть на дело здраво. Увидел почти то же самое: темнея кругами глазниц, Грамм смотрела прямо на него, дышала ровно, спокойно, чувственно, пламенея жемчужной кожей.

– Иди, – шепнули губы в самое ухо щекотно. – Всё, всё, разбудил уже. – С усмешкой из-под одеяла, откуда из горячих недр вулканических вырвалась горячая ладонь и щипнула за ухо. – Сейчас народ проснётся.

Через пятнадцать минут переговоров, уговоров, просьб и обещаний, местами довольно громких, кои слышали многие присутствующие, они все-таки расстались, договорившись идти вместе в научную библиотеку. В зале сели рядом за один стол, разложили перед собой множество книг, пособий, но к обеду Юрик понял, что ничего не выучил. Подружка также выглядела сонной, хотя временами начинала вдруг с азартом шелестеть страницами. Несколько раз уходила из зала, по возвращении приносила запах сигаретного дыма, от которого притяжение к ней ослабевало, и тогда хоть что-то проникало в голову из области топологии. Потом они пообедали, вернулись на свои места, где и просидели до вечера.

А на следующее утро в шесть часов Юрик вскочил и вновь бросился будить свою подопечную, уже без сомнения толкая плечом незапертую дверь в чужую комнату и быстро сливаясь с темнотой.

Грамм не спала, но и не вставала, лежала с закрытыми глазами. Ждала. Сразу опустился перед ней на колени. Губы, как американский астронавт, впервые высадившийся на Луну, беззвучно совершали длинные перелёты-прыжки по светящейся на фоне черного космоса поверхности обнажённого до пояса тела. Особенно астронавта привлекали сложная география двух холмов, которым он посвящал большую часть экспедиционного времени исследования. Кинокамеры глаз снимали всё на самую высококачественную плёнку памяти. Из-за сложного рельефа местности иногда, очень-очень редко случались провалы, когда астронавт неудачно приземлялся в новую точку, производя неожиданно громкое для безвоздушного космического пространства чмоканье. Полет длился до того момента, пока с подушки в углу комнаты не поднялась голова старосты Оксаны Белочкиной, спросившая ужасно громко и рассерженно:

– Бармин, может быть, хватит, а?

Вопрос застал стоявшего на коленях врасплох, как раскат грома в чистом поле. Он тихо поднялся, вышел донельзя сконфуженный, ощущая, как уши прижались к голове.

Тем не менее через час они с Грамм сидели в библиотеке за одним столом. Возмущённого гласа свыше оказалось недостаточно, чтобы окончательно разрушить тяготение физических тел, хотя оно и уменьшилось. Стало ясно, что ходить по утрам будить действительно не очень хорошо. Разумеется, этого не стоит более делать. Но почему бы не продолжить совместных занятий? По крайней мере, он может занимать для неё место в читальном зале научки, раскладывая по всему столу книги, это ведь сделать нетрудно? Однако сидение рядышком приводило к помутнению рассудка, никак не способствуя изучению топологии. С другой стороны, несидение вместе после всего утреннего казалось абсолютно невозможным.

Грамм все же сдала учебники и ушла от него однажды, а он принудил себя остаться на месте, и через три часа к нему вернулась способность мыслить, после чего он попытался начать учить билеты, прекрасно понимая, что всё равно теперь не успеет подготовиться к сроку. Почему-то это его не слишком беспокоило.