Рыжий клоун

Лифт снова встретил ее табличкой «Не работает». На этот раз он действительно не работал. Чья-то заботливая рука обесточила его и повесила на электрический щиток еще одну табличку «Ведутся работы». Что за работы ведутся, не уточнялось, но то, что они велись грамотно, сомнений у нее не вызывало.

Вверх по лестнице она бежала бегом. Сын был дома. Он торопливо собирал вещи в рюкзачок, запихивая их как попало. От него пахло смесью восковой свечки с духами.

– Макс на дачу зовет, – виновато сообщил он. – Ты меня отпустишь с ночевкой? Ну, мам!

Она молча смотрела на него. Не могла вымолвить ни слова, – не потому, что задохнулась при подъеме. У нее случился приступ дежавю. Это был тот же Макс, та же дача, все то же самое. Год назад он уехал туда и живым больше не вернулся. И помня это, он все же очень хотел туда поехать.

– Тупо это, – сердито сказал сын. – Запирать одну комнату в квартире. Я хотел найти плавки, а там заперто. Что за секреты у вас с батей завелись?

Она продолжала молча смотреть на него. Можно было стукнуть кулаком по столу. Или дать ему пощечину. Закричать. Расплакаться. Много чего еще можно было сделать, а она стояла и смотрела, словно прощалась, ибо знала уже, как надо поступить. Отпустить. Невозможно всю жизнь следить за ним, как за маленьким ребенком, хотя он и есть маленький неразумный гаденыш, разрушивший их жизнь и обесценивающий сейчас их великую родительскую жертву. Ну да, он ведь об этом не просил. Он должен поехать на ту злополучную дачу и вернуться живым, иного пути она не видела. Он все помнил, даже то, как его хоронили, и ему было уже шестнадцать. Пришло время ответственных решений.

Губы ее пересохли и крепко слиплись, но она все же смогла их разлепить.

– Постриги ногти на ногах, тогда поедешь.

– Ну, мам!

– Не мам. Снимешь носки, что о нас подумают? Сколько можно тебе напоминать?

Недовольно бурча, он стал стягивать с себя носки. Пока он бурчал, она достала из ящика приготовленные давным-давно таблетки, которые обещала отцу, и растолкла их ступкой в порошок. Приготовила питье. Проводила сына, поцеловав его на прощанье (как тогда!), и когда дверь захлопнулась, напоила питьем мужа, поддерживая его голову так, чтобы он не захлебнулся. Он был в полусне и не сопротивлялся. Проснуться ему было уже не суждено. Это было правильно, он выполнил свой отцовский долг сполна, а ее материнский долг был еще не завершен.

В полуобморочном состоянии она вошла в ванную комнату и пустила в ванну кипяток, словно собиралась сварить себя заживо и тем смыть с души грех, а заодно и преследовавший ее чужой запах, от которого она задыхалась. Ей чудилась раскаленная дикая пустыня, рот был полон шершавого песка. Она вышла из ванной, чтобы попить воды и подогреть в микроволновке пюре с котлетами. Налила томатный сок в стакан, поставила все это на поднос и взяла ключ от запертой комнаты. Руки дрожали. Она справится, справится. Замок щелкнул, дверь открылась.

– Это ты, мама?

– Я, сынок.

Он стоял у зашторенного наглухо окна и смотрел в одну точку. Выглядел он неплохо, особенно после того как она поработала ножницами, срезала ему челку и привела в порядок волосы. Щеки заметно округлились и порозовели, кожа стала гладкой. Почти гладкой. В застегнутой на все пуговицы рубашке он уже не казался ей монстром, от которого останавливалось сердце. Может просто привыкла?

– Кажется, я чуть-чуть вижу свет. Почему я таким стал? Я совсем ничего не помню.

– Был пожар, ты сильно обгорел, но тебя сумели спасти. Все постепенно восстановится, сынок, даже зрение, я уже консультировалась у специалистов. Если нет, я отдам тебе один глаз.

– Ничего я не помню про пожар, – сердито возразил он. – Мы пошли купаться. Я вошел в воду и поплыл, стал тонуть, а дальше в памяти провал. Как случился пожар?

– Ты все вспомнишь, сынок. Ешь, милый, ты проголодался. Твои любимые котлетки и томатный сок.

– Спасибо, мам. Пахнет очень вкусно. Знаешь, я давно хотел тебе сказать. Признаться кое в чем. Мы там сильно выпили. И еще кое-что.

– Знаю, сынок. Твои друзья пытались это скрыть, но папа провел собственное расследование.

– Мне так жаль, я ведь обещал… Ты на меня сердишься? Я плохой сын?

– Все порой совершают ошибки, главное их не повторять. Ешь, пока не остыло. Все будет хорошо.

Это была утешительная ложь. За прошедший год она точно поняла, что является единственно важным в любых обстоятельствах. Выжить любой ценой, чтобы ошибка не стала последней, а повторять ее потом или нет, вопрос для дураков.

Они сидели рядом, плечом к плечу. Он ел, а она улыбалась и думала, что для счастья ей, оказывается, совсем немного нужно. Только то, что сейчас в этой комнате – мать и сын, и больше ничего. Ничего.

Продолжая болтать о разных мелочах, она не услышала, как открылась дверь и в проеме появилась какая-то фигура. Эта фигура после недолгого молчания прервала ее вопросом.

ПИСТОЛЕТ

– С кем это ты тут разговариваешь? Сидишь одна в пустой комнате да еще в полной темноте!

Желтый свет из коридора, обведя тонкую фигуру в дверях ярким абрисом, осветив тарелку с недоеденной едой на ее коленях, вилку с кусочком котлеты в замершей руке и приоткрытый рот, к которому тянулась вилка. Картина Рембрандта. Все остальное тонуло в темноте.

– Ну?! Объясни, до чего мы докатились?

– Ты вернулся, сынок?

– Да, вернулся, – сказал он сердито, обвиняя в своем возвращении ее. – Передумал по дороге. Думаешь, я не понимаю? Думаешь, мне легко мириться с виной, которую вы с отцом мне насильно навязали? Думаешь, мне не хочется каждый день выпрыгнуть в окно? Посоветуй, что делать, чтобы вы перестали меня мучить?

– Как ты вырос, сынок, – удивленно промолвила она. – Подожди, все со временем наладится.

– Что со временем наладится?! Отец наладится?! Что тут может наладиться, неужели ты не понимаешь?

Он уже почти кричал, и вошел, демонстративно стуча ногами. В сердцах распахнул обе шторы. Комнату залило ярким белым светом, может быть оттого, что погода на улице была летней, но очень противоречивой: ясной, но пасмурной. Белый свет сшибся в комнате с желтым светом из коридора, и вокруг все мгновенно посерело, как карандашный штрих. Скрестив руки на груди, сын грозно развернулся. Разговор был не кончен. В этот момент мать украдкой сунула в рот последний кусочек котлеты и испуганно замерла с полным ртом, боясь жевать, чтобы он не заметил и не оскорбился ее жеванием, когда решались такие сверхважные вопросы – как им жить дальше. Но он заметил. Кровь отхлынула от его лица. Он смотрел на нее во все глаза.

– Что? – жалобно спросила она. – Давай отложим этот разговор. Ты не проголодался?

Он стоял столбом пока не отмер. По лицу было видно, что он боится о чем-то догадаться.

– Ладно, я в душ. Потом продолжим.

– Только, пожалуйста, недолго! Я умираю с голоду!

Они вместе взглянули на ее тарелку, и она добавила:

– У меня зверский аппетит.

Оставшись одна, она встала и подошла к окну, чтобы снова наглухо задернуть шторы. Улыбнуться тому, кто стоял за шторой, и получить понимающую улыбку в ответ. Ради этих улыбок она и жила.

Внизу, во дворе играли дети и старушки сидели на своей скамеечке, дружно повернув головы к машине «Скорой помощи», стоявшей возле подъезда. Два дюжих санитара курили возле урны, чего-то ожидая. У одного из них был знакомо развязан шнурок на ботинке. Сердце ее остановилось. Справившись с внезапной слабостью, она встала сбоку за штору, чтобы ее видно не было, и продолжила наблюдение.

Скоро из-за разросшихся кустов шиповника, которые в их дворе никто не подстригал, медленно выкатился знакомый Гранд Чероки с хромированной решеткой радиатора и застыл в двух шагах от «Скорой помощи». Санитары повернулись и стали смотреть, как из Гранд Чероки выходит женщина в ладном сером брючном костюме. Она сделала им какой-то знак и все трое взглянули на дом и на окно. Стервятники слетелись на труп. Судя по машине, в которой прибыла фээсбэшница, коллеги мужа тоже оказались в их числе. Возможно, у них была даже какая-то своя правда, свои оправдания, но она не хотела в их правду углубляться и себя трупом не считала.

Невольно отпрянув от окна, чтобы их взгляд чего доброго ее не коснулся, она почти сразу вернулась к наблюдению. Санитары плавно колыхаясь, как в замедленной съемке, уже нехотя шли к подъезду с носилками. Бабушки молча провожали их глазами. Тут все были заодно. Женщина исчезла, Гранд Чероки медленно подавал назад, втягивая нос за зеленые кусты.

Ей так и не удалось разглядеть сверху сидящего за рулем мужчину, только его большие руки на руле и мягкую игрушку на приборной доске перед лобовым стеклом: рыжего клоуна с нарисованной на лице широкой издевательской улыбкой от уха до уха.

Времени почти не оставалось. Она метнулась в коридор и уже там заметила в своей руке маленький уродливый бесствольный пистолет. Она не запомнила, когда в комнате вынула его из ящичка.

ЛЬВИЦА

Это был «Шаман», травматический пистолет страшной останавливающей силы, особенно их экземпляр, который имел заводской дефект и почти всегда стрелял дуплетами. Он мог с близкого расстояния сбить с ног нападающего весом в сто с лишним килограмм. Она знала, как менять съемные кассеты с патронами, не раз практиковалась с мужем в лучшие времена, выезжая на природу. И она знала, где лежат эти кассеты. Оставалось набить ими карманы и выбрать в кухне самый острый и страшный нож для разделки мяса. Она покажет все, на что способна…

С этой мыслью она поцеловала мужа в уже остывший лоб и подошла к двери ванной, чтобы попрощаться. В ванной ровно шумела вода. Несколько секунд она простояла, прислонив лоб к теплой двери и закрыв глаза, собираясь с мыслями, пока нужные слова не пришли ей на ум. И она заговорила.