За день до послезавтра

На этот раз Гада кивнул, широко и несколько смущенно улыбнувшись. Он явно пришел в себя, а как у всех молодых людей, настроение у него могло измениться за секунду. В этом были и свои хорошие, и свои плохие стороны, но с годами Турпал научился относиться с некоторой снисходительностью к простительным недостаткам молодежи.

Годы… Выживший во многих десятках стычек боец, Турпал Усоев прожил на земле уже достаточно долго, чтобы позволить себе не колебаться, решая судьбу тех, кто оказался его товарищем на очередной бой. Некоторые считали, что он прожил слишком долго: были и такие. Сделать с этим ничего было нельзя – подразумевалось, что его семилетней давности позор останется с ним навсегда, что бы он ни сделал. Но это если не сделать что-то такое, что будет важнее любого прошлого, каким бы оно ни было. А кроме того, за последние годы он сделал достаточно много, чтобы понемногу начали исчезать скрытые, затуманенные ухмылки в глазах у тех людей, кто с ним разговаривал, – пусть даже подчеркнуто дружественно.

Тогда, семь лет назад, он вел за собой два с лишним десятка бойцов, чтобы оторвать посильный кусок от отряда федерального спецназа, с удивительной наглостью пришедшего в его собственное село, чтобы увести за собой местного князька. Глуповатого, но удивительно хитрого и везучего человека, следы которого потом навсегда затерялись в русских фильтрационных лагерях. Поисками пропавшего позже занимались даже русские же «правозащитники», энтузиазм которых был подогрет сравнительно немалой суммой имеющих хождение по всему миру денег, – но все без толку. Деньги пропали зря, а глупый сосед исчез безвозвратно. Ему не повезло едва ли не впервые в жизни, но на этот раз кардинально. А потом не повезло и самому Турпалу, – большому, сильному, умелому, не боящемуся почти ничего. Причем не повезло так, что потом оставалось только скрипеть зубами, молча ощущая на себе ироничные взгляды. Рассказывая о произошедшем двумя словами, он подвернул ногу.

Конечно, такое могло произойти с любым – и происходило. Если бежать по склонам гор и холмов с такой скоростью, с какой бежали они, – со всем тяжелым, маслянисто-железным грузом на плечах и в руках, с застилающей глаза пеленой жажды убийства, – то в конце концов кто-нибудь обязательно поскользнется или просто оступится. За десятки минут бега это случалось то с одним, то с другим из его людей, – несколько раз. И каждый раз рухнувший на всем бегу человек, чертыхнувшись, вскакивал и бежал дальше, с глохнущим в глотке рычанием выгадывая потерянные метры. Но сам он подняться не смог. Точнее, смог – но тут же рухнул обратно на землю. Нога весящего почти сто килограммов (не считая веса оружия и боеприпасов) Турпала угодила на бегу точно между двумя скрытыми в высокой жухлой траве камнями. Поэтому, когда он, увлекаемый весом тела, сделал очередной шаг, она просто осталась позади… Треск рвущихся связок был не слышен ухом, так у него шумело в ушах от бега, и с таким шумом он упал сам, – но почувствовал произошедшее он все-таки сразу. Вскочив, он снова упал на землю оттого, что выдернутая из проклятой щели, взорвавшаяся болью лодыжка просто не удержала его. В ту же секунду вскочив снова, Турпал еще успел выкрикнуть грязное арабское слово, но опять согнулся, впечатавшись в траву принявшим вес его тела кулаком и изо всех сил стараясь не завыть от испытываемой ярости. Ступня была вывернута под неестественным углом – а в таких случаях любому бывалому человеку сразу должно быть ясно, что это означает.

– Вперед, вперед! – успел он прокричать остановившемуся рядом товарищу, Анзору, которого еще иногда звали Эмин-младший, по отцу. Потом, вспоминая предшествовавший год, Турпал понемногу убедил себя, что Анзор был его лучшим другом. Но тогда это было еще не так, и он не испытал ничего, кроме злости на человека, остановившегося, чтобы глядеть на него, неподвижного, с искаженным лицом, пытающегося хоть как-то опереться на подвернутую ногу. А живым Анзора он с того момента уже не видел. Да и большей части других тоже. С трудом сумев выпрямиться, Турпал несколько секунд пытался прыгать за остальными, удаляющиеся спины которых мелькали между деревьями уже в полусотне метров впереди, но боль оказалась непереносимой. Продержавшись еще минуту, за которую он сумел продвинуться метров всего на 5–6, прыжками от одного дерева к другому (причем больше вдоль крутого склона очередной горы, чем вверх), Турпал сдался. В очередной раз выругавшись и сев на ствол какого-то сломанного пополам дерева, он выдернул из набедренного кармана турецкую аптечку и с едва ли не наслаждением от собственной боли воткнул в бедро шприц-тюбик противошокового. Только после этого, снова сумев удержаться и не крикнуть, хотя рядом не было уже никого, он содрал с ноги ботинок и начал бинтовать на глазах распухающую лодыжку прямо поверх носка. И именно в эти секунды впереди раздалась стрельба. Какую-то часть звуков должен был отражать отделяющий его от места схватки склон, но все равно расстояние было сравнительно небольшим. Сделав поправку и на гору, и на покрывающий ее редкий лес, Турпал оценил его в 750–800 метров. Вряд ли больше – иначе он не сумел бы различить по звуку калибры обоих семейств «калашниковых», поливающих друг друга автоматическим огнем. Бой длился, по его мнению, секунд 40, а потом стихло почти все. Отдельные выстрелы, несколько коротких очередей с порядочными интервалами между ними – после бурной, взрывной трескотни это само по себе говорило опытному уху весьма многое. Затем – уже полная тишина. Все.

Отлежавшийся среди убитых, сам получивший по пуле в каждую из ног односельчанин Турпала, 17-летний парень по имени Шерип, рассказал потом, как все было, и тому оставалось только кивать. Остальные тоже кивали: «Да, подвернул ногу. Перед самым боем. Бывает. Случайность, мы понимаем. Жалко, да?» И ухмылочки в глазах…

Травма оказалась серьезнее, чем показалось в самом начале, когда добравшиеся до места разгрома их «отряда самообороны» люди дотащили его и Шерипа до кричащего и воющего Биноя. Это едва-едва утихомирило тех, кто слишком осмелел при виде того, как он, обездвиженный, но не раненый и не убитый, лежит во дворе собственного дома. Через неделю прибывший из самого Грозного врач заявил ему, что если не сделать операцию, то хромать он будет всю жизнь. Турпал скрипнул зубами и сделал так, как ему сказали: забрал из дома все деньги и уехал в Грузию. Ни разу не обернувшись на молча стоящую у ворот жену, ни разу не позволив себе подумать о том, каково ей будет жить без него в селе, в котором почти не осталось взрослых мужчин. Но решение оказалось правильным. Денег, конечно, хватило на считаные недели, но человеку, пострадавшему в войне с русскими, за многое можно было не платить – имелись те, кто готов был взять это на себя. Врачи в Грузии были великолепные, и через четыре месяца Турпал сумел вернуться домой. А еще через три он начал отрабатывать то, что вложили в него люди, которых не смутила произошедшая с ним глупая случайность.

В апреле следующего года они вдвоем с тем же Шерипом ушли через горы к востоку – пусть и всего на несколько дней. Что бы там ни говорили другие, но этот парень все же не перестал его уважать. Залечив собственные раны, он поклялся отомстить русским за унижение и без колебаний согласился пойти со своим бывшим командиром в еще один бой. Они устроили засаду на почти пустой дороге, о которой Турпалу рассказал с полгода назад случайный собеседник, и без толку пролежали в кустах почти сутки. Но даже устав и замерзнув, они дождались того, что оказалось нужной целью: ею был белый газик «Нива», в котором сидело несколько человек в милицейской форме. Милиционеры тоже бывают разные, но село, в районе которого они находились, считалось «кадыровским»… Подпустив «Ниву» метров на двадцать, Турпал и Шерип одновременно открыли огонь, за несколько секунд изрешетив машину сверху донизу. С такой дистанции пуля калибра 7,62 миллиметра пробивает почти насквозь и корову – не то что тонкую жесть и слабое человеческое тело. В изорванной пунктиром попаданий машине остались трое, включая одного офицера, и хотя два автомата были разбиты пулями, они все же послужили неопровержимым доказательством их успеха для тех, кто хотя бы только попробовал сомневаться. Под конец обратного перехода нога у Турпала разболелась так, что он едва шел, но в Беной они вошли все же ровным шагом: спокойно, среди белого дня, заросшие грязью и щетиной, пыльные, но скалящиеся от удовольствия.

Весь май он разрабатывал ногу, понемногу добавляя нагрузку, а к июню, когда снова мог бегать по горам с полной выкладкой, ушел с Шерипом и собственным 16-летним племянником в сторону Дехьа-Атаг’а. Помимо оружия, племянник нес и видеокамеру «Панасоник», и следующий их успех – подрыв на заложенном фугасе бронетранспортера федералов уже через неделю был показан по какому-то из европейских телевизионных каналов. У них было мало взрывчатки, да и оператором молодой родственник Турпала оказался хреновым – камера все время дрожала, а половину кадра занимали ветки деревьев, находящиеся между ними и окутавшимся облаком взрыва старым БТР-70. Но все равно – дело было в принципе, и за зримое свидетельство героической борьбы чеченского народа против оккупации было заплачено как положено. То, что бронетранспортер не перевернуло и что он даже не загорелся, для европейцев тоже не имело значения – в этом они ничего не понимали, им нужен был просто символ. Дрожащая картинка со сценой подрыва их устроила, и деньги были перечислены в срок. А вот дальше было интересно. К общему удивлению, Турпал отказался от положенной ему доли (после уплаты всех комиссионных передавшему пленку в нужные руки человеку составившей едва более двух тысяч евро), хотя деньги ему нужны были очень: его семья банально недоедала. Но это тоже оказалось правильным решением, – имя Усоева, давно пропавшее из разговоров своих, снова начали вспоминать. Немалую роль сыграл, конечно, человек, неожиданно заработавший вдвое больше того, что ожидал, но поврежденный БТР тоже чего-то стоил, и о Турпале вдруг вспомнили.

Через три недели в Беной приехал доверенный человек одного из достаточно известных полевых командиров, который провел несколько часов в разговорах «ни о чем». Приняв все же решение, на прощанье он отдал Турпалу вырванный из тетради в линейку лист бумаги, на котором с обилием ошибок было написано несколько корявых предложений. Турпал сделал все как надо, и это вышло даже легче, чем было с засадой на милиционеров, продавших русским свой народ. Инкассатор привез в отдаленное село подачку от Москвы – пенсии и какие-то другие выплаты, позволяющие оккупационным властям докладывать самим себе, что «мирная жизнь в Чечне налаживается». Его убили вместе с охранником, успевшим открыть огонь, но ни в кого, разумеется, не попавшим. Добыча была не такой уж большой – всего несколько десятков тысяч рублей, но организовавший передачу информации человек подкинул в какую-то из русских газет сообщение о том, что нападение было произведено российскими солдатами, причем представил несколько свидетелей и какие-то «неопровержимые», по его заявлению, доказательства. Что там было дальше, Турпал особо не интересовался, не его это было дело, но наверняка все это было не просто так. В результате совершенное им стало очередным звеном в цепи восстановления уважения к себе в глазах окружающих. В медленной и неровной цепочке перехода от «это тот самый, который…» – к «оправился от ранения, и теперь снова…»

Удачные и не очень удачные рейды – иногда на несколько сотен километров от Беноя. Обстрелы колонн и уничтожение предателей. Изредка – успехи в виде чего-то зримого: русского именного жетона на оборванной цепочке, трофейного автомата. Иногда денег, вырученных от продажи трофеев, либо призовых, время от времени доходивших из разнообразных фондов до тех, кто действительно воюет. Все это чередовалось как с полностью безрезультатными походами (единственная польза – натаскать молодежь так, как когда-то натаскивали их, его поколение), так и с потерями. За прошедшие годы федералы все же научились воевать, и теперь на пулю, мину или штурмовой удар с воздуха можно было нарваться в любой момент в собственной стране. Плюсом было то, что в ни в один из постоянных отрядов Турпал со своей вновь формируемой небольшой, но уже слаженной группой так и не влился. Большую часть операций он проводил или самостоятельно, или в интересах тех полевых командиров, оказание услуг которым считал для себя полезным. Это устраивало всех, в том числе и его самого, понимавшего, что к нему продолжают присматриваться. Масштаб действий «группы Усоева» был микроскопическим, но с этим можно было жить: он был реалистом и знал, как вести себя, чтобы ежеминутный риск оправдывался шансами на успех. Но все равно пару раз они нарвались. Несколько раненых не значили ничего, но в одной из стычек конца следующего года погиб молодой Шерип, ставший к этому времени его ближайшим помощником. Гибель смелого и сообразительного парня искренне огорчила Турпала, и, может быть, именно поэтому он с тех пор относился к молодым с долей чуткости, которой не мог и заподозрить в себе ранее. Вот как к Гаде.

– А?.. – переспросил он, поняв, что задумался. – Что?

– Машина, – негромко повторил Гада, пригибаясь к земле и приглушая голос. Непостижимым образом последние произнесенные им слова, к которым Турпал не прислушивался, занятый собственными мыслями, теперь всплывали в его мозгу. Да, он видел уже и сам. Света хватало, линзы в бинокле были отличными, а то, что он держал его в футляре, сохранило их необмерзшими. Грязно-серый фургон «ЗиЛ». На лобовом стекле, в нижнем правом углу – розовый прямоугольник пропуска. До поворота – метров триста.

– «Кузакема», – произнес Турпал в поднесенную ко рту трубку всхрапнувшего статикой «уоки-токи». На другом конце эфира, в сотне метров от них, вяло хмыкнули. Слово было не его – его придумал сам формальный командир отряда, и такое ощущение, что это стало для него едва ли не поводом гордиться своим богатым воображением. Хотя слово было как слово. «Ковер-самолет». В принципе – подходит.

Теперь оставалось только ждать. Он даже не смотрел в нужную сторону, зная, что бойцы не подведут. Гада же явно волновался, и Турпал то и дело ловил на себе его быстро скользящие взгляды. Потом, через пару минут, черно-желтая коробочка переговорного устройства хрюкнула снова, и ровный голос Арзу Акмаева произнес одно короткое слово: «Ха». Да.

Уже махнув рукой молодому и начав энергично продираться через прошитые мерзлыми черными ветками кустов сугробы, Турпал с удовлетворением осознал, что операция, казавшаяся ему сначала переусложненной, развивалась почти идеально. Несколько человек серьезно обморозилось в ходе ночевки в лесу, – снятый со шведского метеорологического сервера прогноз погоды оказался, мягко говоря, неточным. По крайней мере двое могут на всю жизнь получить шрамы на распухших, воспаленных сейчас щеках, но это ничего. Заработанные на далеком русском севере шрамы будут только украшать их, когда они станут расписывать перед менее умелыми и потому оставшимися дома друзьями подробности своего успеха. Арзу же Акмаев, сначала показавшийся Турпалу выскочкой, проявил себя не так уж плохо. Если он будет продолжать в том же духе, то к их возвращению игнорируемое пока в группе прозвище «Аль-Махик»[8 - Губящий, уничтожающий (араб.).] может пристать к нему снова. В конце концов, четверть татарской крови не имела большого значения, если человек был истинно верующим – и вдобавок борющимся за правое дело.

Тела водителя и экспедитора уже оттащили в кювет и присыпали снегом. Особо напрягаться никто не собирался – в ближайшие 30 минут их не найдет ни один человек, а потом русским будет не до расследований.

– Чисто, – подтвердил молодой Адам, которого Турпал приставил к Арзу в качестве связного, а заодно и в качестве наблюдателя. От пришедшего «со стороны» человека, пусть и наделенного полномочиями, на порядок превосходившими те, которыми владел любой из расплодившихся после окончания серьезных боев «бригадных генералов», можно было ожидать чего угодно. Но пока он не вызвал к себе ни одной претензии: умный, хваткий, хитрый. Последнее было, наверное, важнейшей характеристикой Акмаева. Умелый и хитрый. Не остановится ни перед чем. В бою наверняка не струсит, но при малейшей возможности избежать прямого боя – сделает это без колебаний. Некоторые могли рассматривать это как слабость и чуть ли не недостойную настоящего вайнаха трусость, но Турпал был гораздо умнее их. Он сам, когда ему удавалось занять позицию, позволяющую выстрелить противнику в спину, стрелял не колеблясь. И не окликая. Так что Арзу был, пожалуй, ровней ему по складу характера и темпераменту. Менее агрессивный, заметно менее сильный физически, такой же умный, но более хитрый. И это хорошо. В способность тупоголового храбреца, истинно верующего в ожидающие его райские врата, довести их уже почти до внешних ворот ближайшей к европейской границе АЭС, Турпал не поверил бы ни на секунду. А значит, и не пошел бы с ним.

– Время?

Ведущий тяжело нагруженный автофургон Арзу не мог даже взглянуть на часы: дорога была почти ледяной, а из кювета или даже засыпавшего кювет вровень с дорогой спрессованного месяцами морозов снега можно было уже не выбраться. Во всяком случае – не в ближайшие часы.

– 7.44.

На всякий случай в память ни разу пока не использованного сотового телефона был забит номер местной круглосуточной службы эвакуации и помощи на дорогах, обладающей тягачом, способным вытащить забуксовавший «ЗиЛ» из любой ямы. Но ждать, пока ленивые русские свиньи протрут глаза и приедут вытаскивать их фургон… Все это стоило времени, а его резерв на этом этапе операции исчислялся десятками минут, а никак не часами. А уже на следующем его не будет совсем.

– Пять минут минус, – бросил Арзу, даже не повысив голос. Турпал кивнул, так же напряженно глядя на дорогу, как и он сам. Пять минут не имели большого значения. Более того, будь он за рулем, он предпочел бы ехать с чуть меньшей скоростью: пусть потеряв еще 5 или даже 10 минут, но снизив уровень риска уйти на каком-нибудь повороте с и так-то суженного сугробами полотна. Но давать ненужные советы Турпал, разумеется, не стал. Было понятно, что его формальный командир, а фактически напарник по руководству операцией достаточно умен для того, чтобы не выйти за рамки своих возможностей как водителя. Кроме того, им помогал Аллах.

Телефон Турпала был завернут в пупырчатый полиэтилен и хранился в одном из внутренних карманов пояса-сумки – рядом с пачкой недоиспользованных денег и коллекцией выписанных на его имя удостоверений. Точно такой же комплект имелся у Акмаева, причем его удостоверения были выписаны на «старшего лейтенанта», в то время как у самого Турпала – аж на «майора». Это давало некоторое удовлетворение, как и то, что должность командира вновь слившейся воедино группы и право принятия решения немедленно и безоговорочно переходили к нему при малейшем обострении ситуации. Таковых пока не произошло ни одного, и хотя это нельзя было не поставить Акмаеву в заслугу, одновременно это сводило роль Турпала к роли почти проводника. Почти. А впереди дело – и в его первой фазе командиром для всех будет он.

Искоса поглядывающий на ведущего машину Арзу, выпятившего челюсть вперед, Турпал продолжал размышлять, стараясь не отвлекаться слишком сильно. Предстоящей схватки он не боялся – наоборот, по телу разливался знакомый пузырящийся жар, быстро прогоняющий остатки въевшегося в него за предшествующие сутки и особенно за ночь холода. К заявлению самого Акмаева о том, что операция спланирована в основном лично им, можно было относиться по-разному. В конце концов, эти слова были полностью подтверждены и тайпанда, и Абу-Сирханом, – главным представителем «Исламан Низамдай»[9 - Тайпанда – предводитель тайпа; «Исламан Низам-д а й», – «Стражи исламского порядка» (нохчи).] в их районе. Но как за время подготовки, так и с момента начала самой операции старающийся никогда не афишировать свои наблюдательность и аналитические способности Турпал уловил достаточно значительное количество деталей, чтобы начать в этом слегка сомневаться. На хвастуна Арзу не похож совсем, – значит, смысл его выдвижения в том, что он прикрывает человека или группу людей, предпочитающую остаться в тени. Скорее всего не из скромности, а из-за разумного опасения перед провалом, способным вызвать персональную и активную охоту на них спецслужб федералов, – но все равно… Пожертвовав известностью и всеми прилагающимися к ней благами, которые должны были последовать после успеха, эти люди позволили себе потерять слишком многое, а уже одно это заставляло понять, что все может быть сложнее, чем кажется. То есть сложнее уже известной сложности…

Турпал усмехнулся, снова бросив взгляд влево. Арзу знает по крайней мере пять языков: нохчи, арабский, татарский, английский и русский. Возможно, знает еще и французский, если только произнесенная им по какому-то поводу длинная и сложная фраза не была запомнена на слух из какого-нибудь фильма. Материалы по маршруту движения отличались такой точностью, которая может быть обеспечена лишь по-настоящему профессиональной организацией, – возможно, даже самим Комитетом Шариатской Безопасности. Это было лишь предположение – у Комитета имелись свои собственные группы, специализированные на диверсиях, но предположение было лестным и приятным, поэтому отметать его Турпал не торопился. И потом, подобной точности развединформации не было, по рассказам победителей, даже в Буденновске и Кизляре: а обе эти операции были проведены практически идеально как с политической, так и с чисто военной точек зрения.

Были известны полные имена, возраст и краткие служебные характеристики не только старших, но и почти всех младших офицеров охраны станции, имелись их фотографии. Сдав строгий экзамен, любой из одиннадцати бойцов группы был способен опознать их в лицо, назвать по имени-отчеству и поинтересоваться здоровьем жен, которых тоже знал по именам. Такие же полные сведения имелись по начальникам отделов транспортной милиции по всему извилистому маршруту их движения – как в сторону цели, так и для отхода. Были известны имена и заучены приметы начальников поездов, в которых они ехали, имена, звания и характеристики командиров постоянных групп охраны движения этих поездов. И даже при том, что к пункту сбора они шли четырьмя разными маршрутами, полные данные имелись для всех четырех. Ну, и так далее. Легенды для каждого этапа, прикрытие – как официальное, так и силовое. За каждой «бригадой», как условно называли их разделившиеся уже в Грозном мини-команды из трех-четырех человек, следовала группа из четырех-пяти подготовленных к действиям во вражеском тылу бойцов. Они понятия не имели, кого должны охранять, как их зовут, каковы их задачи и сколько их, но по звонку или контакту «официального» прикрывающего, также «пасущего» каждую бригаду вслепую, были готовы на любые действия. Атаковать линейный отдел МВД на железнодорожном транспорте, отбивая взятых по подозрению. Захватить вагон скорого поезда или просто жилой дом, чтобы отвлечь на себя все силы и все внимание русских. Просто пойти и умереть, если прикажут. Шансы на их возвращение никто не считал, но это не имело значения даже для них самих – Абу-Сирхан лично поклялся на Коране перед каждым, что исполнение ими их долга он приравнивает к подвигу веры…

– Рашид-ад-дин – так вас будет называть каждый, оставшийся за вашей спиной. Идущий прямым путем в вере! Батташ-аль-Акран – Повергающий богатырей! Пусть не будет в ваших душах ни жалости, ни страха, ни зависти к тем, ради кого вы будете жертвовать собой, если этого потребует общее дело, равного которому вы не совершали и не совершите никогда!

Абу-Сирхан умел говорить и не жалел времени, разговаривая с людьми так, что их сердца наполнялись гордой и счастливой решимостью, не позволяющей им даже мельком думать о себе – только о деле. О том, о котором они не знали ничего, кроме еще одного арабского имени, которое им позволили заучить наизусть: «Сейф-аль-Мулук» – «Меч царей»…

Были составлены более-менее точные (как выяснилось – кроме самого последнего) прогнозы погоды для каждого из районов, через которые продвигались слившиеся воедино уже в лесу под Сосновым Бором четвертинки группы. Имелись подготовленные способы уточнения этих прогнозов практически в режиме реального времени: причем увязанные на абсолютно легальные и общедоступные ресурсы, включая и российскую метеосеть. У ведущего каждой бригады имелись сим-карты для всех перекрывающихся зон приема сотовых ретрансляторов, по цепочке тянущихся от Грозного на север и северо-запад. Если необходимость заставила бы ими воспользоваться, рассчитывающий стоимость звонка компьютер зафиксировал бы только разговор местного жителя, какого-нибудь Ивана или Дмитрия, на имя которого карта была куплена. В целом это не могло не впечатлять. Турпал, честно пытавшийся (между прочим, по просьбе самого Арзу) найти обойденное вниманием, уязвимое звено в обеспечении операции, не слишком в этом преуспел. Несколько мелких деталей, с благодарностью воспринятых и тут же принятых к действию, не в счет. С этой точки зрения операция была обеспечена великолепно.

Сам он шел по маршруту Грозный – Махачкала – Ростов – Новгород в качестве майора внутренних войск РФ, абхаза по национальности. Абхазов в России в свете последних событий любили, а его легенда выдержала бы самую серьезную проверку как в самой Чечне и Осетии, так и севернее. Для русских все горцы были на одно лицо, а комплект подлинных документов должен был вызвать у любого проверяющего только уважение. Майор Алан Кокайя, кавалер ордена Мужества и медали «За отвагу», его жена-осетинка и их ублюдок уже начали разлагаться в залитой промерзшей уже до дна дрянью яме на дальней окраине Махачкалы, но полуторамесячный отпуск убитого официально начался за два дня до выхода их бригады в путь. А это было решающим: то, что майор убыл в отпуск к родственникам в Санкт-Петербург и проездом к армейскому другу в Ростов, могли подтвердить все. И сослуживцы, и соседи, и родственники в Петербурге, со всеми своими регистрациями, и даже до сих пор ждущий его армейский друг. И те, и другие, и третьи, и четвертые были самыми настоящими. Фотографии Турпала, похожего на убитого майора и комплекцией, и лицом, были сделаны настоящим умельцем, – русская форма сидела на нем, как влитая, а нашивки двух тяжелых ранений на парадке полностью отвечали тем шрамам, которые он мог показать на своем теле. Они тоже были настоящими…

Турпал, Маарет, Гада. «Майор Алан Заалович Кокайя, Анна Магомедовна Кокайя, неработающая, и их сын – Иосиф Аланович Кокайя, учащийся 9-го класса школы № 2 г. Махачкалы». Претензий к ним на всем маршруте не было ни у кого, и в этом заслуга Турпала была не меньшей, чем тех, кто готовил его группе документы и легенды. Чего это стоило, сколько это стоило – это не волновало ни его самого, ни его людей, ни Арзу, за которого тоже кто-то платил не скупясь. Этого неизвестного человека или группу людей он начал называть про себя «Ибн-Сахль»[10 - Сын щедрости; используется обычно как прозвище (араб.).], а о том, кто это может быть, старался думать как можно реже. Но, пойдя на такие расходы, этот человек или эти люди имели все права требовать от избранных для удара в сердце неверных уже совсем безоговорочного повиновения и самоотречения. И того же самого безоговорочного повиновения Турпал потребовал от тех, кто был подчинен ему. Если бы не это – мог бы сорваться Гада, ни разу не видевший столько людей, столько доступных русских шлюх, столько машин и столько денег в чужих руках. Могла бы сорваться Маарет, ненавидящая русских так, как только может ненавидеть их бездетная, оставшаяся вдовой в 22 года женщина, знающая, что теперь может быть только прислужницей в семье какого-нибудь из дядек или братьев. Ее муж погиб в неудачной атаке на Нальчик, которая должна была принести ему славу и надолго обеспечить его семью, и теперь вдове было уже нечего терять. Избрав военную карьеру, она едва успела окончить два полных курса обучения, и времени пригасить боль и ненависть настоящими действиями у нее не было. Обычно это помогает: после нескольких тяжелых боев, после того, как перестаешь считать убитых твоей пулей или миной врагов, или притупляется бритвенная сначала острота ощущений, или человек становится зависим от добровольного риска. Тогда он начинает получать удовлетворение уже не от факта свершения мести, а от самого процесса. Но Маарет, пусть сравнительно неплохо обстрелянная, не прошла через поражения – а это всегда минус для адекватности бойца. Едва способная терпеть присутствие русских рядом, она теперь с трудом сдерживалась, чтобы не убить ближайшего из них. В результате только стальная дисциплина, которую Турпал без капли жалости удерживал в своей тройке с самого начала, позволила им дойти до цели.

Понимая, что за не распознанную вовремя ошибку – психологическую нестабильность члена группы – отвечает и он тоже, Турпал взвинтил свою внимательность до предела. Агрессивность Маарет, которая вместе с ее стрелковой и саперной подготовкой (а главное – подходящим под легенду лицом и не слишком характерным для чеченских женщин высоким ростом) была признана на этапе отбора кандидатов столь ценной, могла погубить все дело. Поэтому за каждый ненавидящий взгляд, который она бросала на случайных попутчиков, на предметы быта и развлечения русских, забывших о том, что в сотнях, а потом в тысячах километрах от них идет война не на жизнь, а на смерть, – за это он ее наказывал. Шипящее слово вслед прошедшему по раскачивающемуся коридору поезда ухмыляющемуся светловолосому подростку с яркой бутылкой «Фанты» в руке, – и разминающий в ладони сигарету Турпал отзывает ее в тамбур и с размаху бьет в живот. Бьет так, что она больше минуты не может дышать, едва не теряя сознание от боли и ужаса подступающей темноты. Гневный, возмущенный поворот головы на поглядевшего ей прямо в лицо русского парня-срочника, откозырявшего на пересадке в Ростове погонам «майора» и вздумавшего улыбнуться его «жене», – и через двадцать минут, когда никто не может их видеть, он опять бьет ее – теперь под колено, носком тяжелого ботинка. Хромала Маарет двое суток, но в поезде это не имело значения, а выходить даже на привокзальную площадь Турпал не разрешил. Все пять часов между поездами они просидели на подоконнике или прошлялись между яркими киосками, сверху донизу заставленными барахлом, едой и питьем. Ударить Гаду ему за все время пришлось лишь один раз, и этого хватило, что характеризовало парня заметно лучше, чем его «маму». Турпал обнаружил сопляка застывшим в потрясении перед стойкой с яркими глянцевыми журналами, усыпанными полуголыми и голыми шлюхами: мишенью для насмешливых взглядов скучающих людей вокруг, мишенью неодобрения продавца. Тогда он подошел сзади и с размаху влепил ему такую затрещину, что Гада едва не рухнул на затертый кафель пола плашмя. Вопль был, во всяком случае, такой, будто он почувствовал, как рухнул. Именно так поступил бы на месте Турпала любой нормальный отец, и порадовавшиеся представлению окружающие проводили смехом Гаду, перепуганного исказившимся от искренней злобы лицом «папаши», а его самого – явным одобрением. Так что все было натурально и в этот раз.

Планируй операцию сам Турпал, и он, разумеется, взял бы с собой проверенных, надежных людей, имеющих опыт не одной и не двух схваток. Гада тоже был обстрелян – и тоже в разы уступал даже тем, кто входил в группу, обязанную прикрывать его, если это потребуется. Способных в одиночку справиться с милицейским нарядом, но не обладающих его детским лицом, ставшим кусочком пропуска для всех троих. Хотя Гада никогда не учился в школе, он обладал живым умом и отличной памятью: и зрительной, и слуховой. По-русски он говорил не хуже, чем сам Турпал, а длинные русские имена и связь между ними запоминал со второго-третьего прочтения, превосходя в этом и его, и даже самого Арзу.

– Старший лейтенант Мещерский, Леонид Борисович, 1979 года рождения, национальность – еврей. Должность – сменный командир охраны учебно-тренировочного центра ЛАЭС. Особые сведения – кандидат в мастера спорта по пулевой стрельбе, второе место на всеармейской спартакиаде 2010 года в дисциплине «стрельба из пистолета». Жена – Валентина, детей нет. Прямо подчинен капитану Аскаеву, Руслану Андреевичу, 1974 года рождения, национальность – башкир…

Высокий голос Гады, сжавшегося сейчас под фанерным коробом фургона за ящиками с гнильем, трясущегося от холода и волнения, Турпал услышал будто наяву. Именно Арзу нашел парня в каком-то третьеразрядном нищем отряде, где тот наверняка сгинул бы уже через несколько месяцев. В последние пару лет, с тех пор как русские перестали дергаться при каждом громком заявлении Рейтер или Си-эн-эн об «очередном всплеске жестокости русской военщины на чеченской земле», дольше пары месяцев действительно действующие отряды такого класса уже не жили. Несколько засад, несколько малорезультативных или вообще не давших никакого результата перестрелок – это был пока весь боевой опыт парня, но в сочетании с его способностями шансы Гады дожить до успеха выглядели более чем пристойными.

Разумеется, одиннадцать человек, из которых почти половина была бойцами «ниже среднего», не могут захватить не то что энергоблок АЭС, но даже какой-то один из ее ключевых центров. Максимум – это находящуюся вне основного контура охраны типографию или, скажем, бойлерную. Но Гада, Маарет и остальные члены группы, которые были такими же, как они, могли сколько угодно верить в свою исключительность, в то, что их выбрали за отличную подготовку или преданность. Дело было в другом. Во-первых, в том, что пытаться добраться до северо-запада России большим числом бойцов, тем более лучших, означало погубить все. Именно эта ошибка была совершена в Нальчике: когда в городе и его пригородах появилось слишком много незнакомых лиц, русские поняли, чего могут ожидать. Похожую ошибку сделали и арабы в 2006-м. Уничтожить 20 британских самолетов в один день – согласиться на что-нибудь менее амбициозное им, наверное, показалось, стыдно. И это при том, что 20 самолетов – это значит по крайней мере 60–80 непосредственных исполнителей: тех, кто нес компоненты жидкой взрывчатки в бутылках и банках, тех, кто готовил их и обучал ими пользоваться, кто покупал билеты и так далее… Когда число посвященных в подробности дела людей перевалило за сотню, контрразведка уже была готова делить ордена, полагающиеся им за головы туповатых гази[11 - Здесь: «воин веры» (араб.).]… А те, кто думает, что контрразведка нецивилизованных русских сильно уступает MИ-6, те почему-то долго не живут. В контрразведке вообще не часто встречаются люди, которых можно назвать «цивилизованными». Те идут обычно в журналистику. Или начинают бороться за права человека. Желательно – где-нибудь поближе к швейцарским Альпам…

В чем еще была причина того, что 11 человек может быть достаточно для успеха – это Турпалу объяснил Арзу. Хотя, конечно, в том, все ли прозвучало вслух, он не мог быть уверен до конца. Но пока все шло так, как им обещали. В лесу собрались все четыре бригады, вошедшие в него с четырех разных сторон, после многокилометрового пешего марша через снег: от остановок рейсовых автобусов, от железнодорожной станции, от сожженной и спущенной под откос замерзшей речки разъездной «Газели» одного из мелких местных совхозов. Ехавшей на ней четверке досталась роль «наладчиков» закупленной и доставленной с опозданием сельхозтехники: согласно договору, совхоз обеспечивал им транспорт от Пскова.

Если бы к утру на пункте сбора у вскрытого тайника с оружием собралось бы только две бригады, почти небоеспособные четвертинки их группы, или вообще удалось дойти кому-то одному, операция отменялась. В этом случае в 7 часов утра предписывалось точно по выученной наизусть технологии уничтожить все содержимое тайника, после чего отходить по индивидуальному для каждой бригады маршруту. На отходе строго запрещалось производить какие-либо активные наступательные действия, даже при полном отсутствии риска для себя. Эта деталь была настолько интересной и необычной, что Турпал в свое время серьезно раздумывал, случалось ли что-либо подобное хоть один раз до этого. Потом вспомнил: да, случалось. Знаменитая пара приказов начала декабря 41-го года: «Начинайте восхождение на гору Ниитака», и, соответственно, «не начинайте». Аналогия была интересная и даже лестная. Осознав ее на последовавшем за окончательным отбором этапе подготовки, в какой-то микроскопический перерыв между практическими курсами и работой с документами, Турпал Усоев задумался так, как не думал, наверное, с самого института…

Если бригад у тайника собиралось три, они должны были атаковать: никаких сигналов отмены не предусматривалось. Как части группы, так и вся группа в целом были с момента выхода полностью автономны. Сами они имели и право, и возможности связаться с прикрытием: как боевиками, так и чиновником высокого ранга, погоны или удостоверение которого позволяло выстроить по стойке «смирно» не то что железнодорожных милиционеров, но и армейских офицеров. С группами же никто не мог связаться никаким образом – даже те немногие, кто знал, что они существуют. У них были пароли: свои для каждого варианта развития событий, и другие «свои» – для тех случаев, которые предусмотреть невозможно.

– Ремель, – сказал ему на прощанье Абу-Сирхан, – Турпал, брат. Я на тебя надеюсь. Ты знаешь, для чего мы живем на земле. Не позволь русским увидеть тебя настоящего до того, как им придет время умирать.

«Ремель», «бегущий» – это было его собственное имя на эту неделю: не свое, данное отцом, и даже не то, которое стояло в чужих документах. Это имя он должен был назвать только в одном случае – если бы ему потребовалась помощь. «Муджесс» и «Хафиф», «усеченный» и «легкий» были именами для Гады и Маарет. Сами они не знали «специального имени» командира, как не знал его никто, кроме самого Арзу. Система была однонаправленной: Арзу и Турпал знали имена всех и, перечислив несколько имен, могли обозначить степень опасности для невидимых и незнакомых собеседников на противоположном конце телефонного кабеля или радиоэфира. Командиры двух других бригад знали имена только своих людей, а рядовые бойцы не имели понятия даже об имени товарища. Поэтому то, что Абу-Сирхан произнес слово «Ремель» вслух, было знаком очень большого доверия. И одновременно – угрозой.

На одиннадцать человек приходилось тринадцать имен, соответствующих тринадцати метрам классического арабского стихосложения. Два имени, «Вабфир» и «Сари», были лишними, – произнесение их вслух по отношению к себе или любому из членов группы означало провал. Но, как и многие другие детали и прихотливые изгибы петель схемы, призванной обеспечить их успех, прямая помощь никому из них не понадобилась. Русские проспали, не сумев перехватить никого… А теперь до цели оставалось лишь несколько минут.

Третье место в кабине пустовало, как это и должно было быть. Водитель и экспедитор – именно в таком составе, без грузчиков, они ежедневно гнали этот фургон в ЛАЭС из Соснового Бора. Грузчика с собой не брали, потому что во всех трех столовых имелись собственные, а за погрузочно-разгрузочные работы и водитель, и экспедитор получали тридцатипроцентную надбавку к основному окладу. Столовые энергоблоков и учебного центра кормили до 2000 человек в сутки, и рейсов эта пара делала иногда три, а иногда и четыре в день. Но первый приходил на место и начинал разгрузку к 8.10 – 8.15, а остальные – гораздо позже, в течение всего дня, поэтому логично был выбран именно этот, самый ранний. Еще один потенциально подходящий фургон раз в два дня, а иногда и каждый день привозил продукты в два расположенных в пределах периметра станции киоска. Всякое барахло: безалкогольные напитки, шоколад, полуфабрикаты вроде сушеной китайской лапши да сигареты трех десятков сортов. Но водитель и экспедитор этого фургона были низкорослыми, а первый из них имел к тому же сразу обращающее на себя внимание уродство, имитировать или спрятать которое под одеждой было практически невозможно. Сам же «активный» план атаки был более чем уязвим, учитывая слабость их сил. Будь воля Турпала, он сделал бы все по-другому, но как раз в этом вопросе Арзу оказался совершенно непреклонен. Турпал обратился к контролирующему и обеспечивающему их подготовку Абу-Сирхану (к этому моменту они виделись каждый день), но тот не колеблясь встал на сторону чужака. Одно это достаточно доходчиво объяснило бывалому, много чего разного повидавшему солдату и командиру, что как полномочия, так и принципиальные, по заявлению Арзу, вопросы не должны оспариваться, как бы этого ни хотелось. А так… Сам бы он не стал атаковать зимой, да еще в самом ее конце, когда морозы наиболее сильны. Легче всего было бы произвести нападение летом и подойти не со стороны основных с западной стороны ворот, а с залива. Захватить «Ракету» – быстроходное судно на подводных крыльях. Лучше всего – на маршруте Петербург – Петродворец: Турпал не был уверен в том, что они где-то еще остались. Отойдя подальше от берега, перебить людей, чтобы не мешались под ногами, но при этом продолжали служить якобы еще существующим живым щитом против возможной атаки с воздуха. В возможность высадить на идущую полным ходом, маневрирующую и отстреливающуюся «Ракету» вертолетный десант он не верил, а никаким другим путем удержать их было бы невозможно, как невозможно и просто догнать. Запаса же хода многотонному судну вполне хватало до цели. Но план по какой-то непонятной ему причине был привязан по времени четко – ждать до начала туристической навигации никто не мог. Русские уверены, что президент, которого невозможно купить деньгами или обещаниями, держит слово, защищая их от страшных вайнахов, ни в грош не ставящих их драгоценные жизни? Вот и получите «слово» вашего президента, козла в стаде баранов, – до следующих выборов далеко…

– О чем думаешь?

Вопрос был задан настолько неожиданно, что Турпал едва не дернул головой. Нельзя сказать, что он отвлекся, – зная, что способности Арзу вести наблюдение ограничены тем, что дорога скользкая, а грузовик тяжел, внимательности Турпал не терял. Впереди и по сторонам было все то же, что и раньше: заснеженный лес, заснеженное поле, уставленное гигантскими вышками высоковольтной ЛЭП, несущими на запад тысячи мегаватт энергии. Они подходили с запада.

– Молюсь, – коротко сказал он вслух и, увидев, что Арзу удовлетворенно кивнул, понял, что ответ был абсолютно верным. Если он сделает свое дело, то Аллаху будет, наверное, все равно, молился ли он перед боем. Но лукавить Турпал не хотел, поэтому сориентировался по имеющейся в собственной голове карте, поворачивая застывшее от волнения лицо в сторону Кыблы. Мусульманин должен молиться не так, – не на ходу в мчащейся машине, но на войне можно…

– Не поразит нас ничто, кроме того, что начертал нам Аллах[12 - Коран, глава IX, стих 51.], – закончил он короткую молитву вслух.

– Не поразит нас ничто… – эхом отозвался Арзу слева: на четверть татарин, на три четверти чеченец, но ревностный мусульманин и умелый толкователь сур, не боящийся спорить и с муллами. И не боящийся признать свою неправоту, когда более знающий теолог указывал ему на ошибку в его версии толкования. Выскочка, чужак, но не уважать его было нельзя.

– Минуты три или четыре.