Возвращение с Лоэн. Роман

– Конечно, нет, – принимая тон, – ответил «профессор», – меня способна очаровать любая женщина, подающая на ужин телячьи котлетки.

Все рассмеялись.

– Но я ни за что не поверю, – продолжал Рой, – что у вашей спутницы уже появилась такая привычка – по вечерам ухаживать за мужчинами.

– О-о, господин скапатор, – повела на него глазами Дати, – это выше моих сил, безусловно. С вами, к тому же, ещё и повозиться надо – с некоторыми, чтобы заслужить себе такую ежевечернюю «привилегию».

– Ну-у, стоит ли ради этого ещё и возиться? – Рой нырнул в глаза Дати, – ведь красота требует жертв, а не наоборот…

– Я должен, – вмешался Эйнбоу, – представить вас друг другу. Это Дати Вэлс, моя сотрудница. Ну а это, Дати, тот самый Рой Мелли, любимец публики, – доктор представил его как артиста.

Рой наклонился к руке Дати, и она дала ему её поцеловать. Кокетливые смешинки куражились в её глазах.

– Вот и все формальности, – сказал он, – теперь мы знакомы. И я могу, пока у нас есть ещё полчаса, даже угостить вас кофе… Я надеюсь, вы составите нам компанию, док? – Рой уже вошёл в роль ловеласа и задвинул доктора в тень.

– Если Дати не будет против, – лукаво посмотрел на неё Эйнбоу.

Та слегка смутилась.

Рой Мелли повёл их под навес, под которым в саду была маленькая кофейня – со столиками на открытом воздухе и небольшой кухней. Вскоре они сидели на круглых кожаных стульчиках без спинок и перед ними дымились чашки с кофе. Официантка поднесла им и розетки с засахаренными дольками апельсина. Рой так посмотрел вслед её укачивающей походке, что Дати чуть не рассмеялась. Доктор, делая первый глоток, глянул на Дати из-под бровей. Она излучала аромат свежести, обаяния и волнующих духов, названия которых, он всё равно не знал. Она вся была – готовность к чему-то, да хоть к тому, чтобы всех расцеловать, всем нравиться и вбирать в себя очарование окружающих. «Профессор интимно-вычислительных наук» нашёл, что Дати очень к лицу белое и розовое, что это необычно, и очень идёт ей – при цвете её тонкосоломенных волос, мягко облегающих плечи, и сероватом оттенке её голубых глаз. Но промолчал.

Рой, заметив взгляд доктора, невольно сравнил Дати и официантку, кричаще-сексуально одетую.

– Всё постигается в сравнении, док, не правда ли? – решил вслух сравнить двух девушек – в пользу элегантной Дати – скапатор. – Ещё вчера, когда я видел эту поварёжку…

– Кого? – не поняла Дати.

– О! – спохватился скапатор, – это наш мерзкий жаргон. Отвыкаешь от нормального общества, сидишь тут безвылазно, ну вот и приходится – для того, чтобы тебя ловили с полуслова… «Поварёжка» – это кто нам варит кофе тут, от слова «варить»… Так вот вчера её наряд мне казался кричащим, а сейчас просто смешным, я чуть не поперхнулся…

– А мне нравится, – причмокнула Дати, растворяя во рту апельсиновую дольку. – Я таких девушек люблю – ярких. Но сама – другой стиль предпочитаю.

– Тот стиль, который вы предпочитаете, меня просто с ума сводит, – Рой определённо увлёкся ею.

– Сильно? – спросила Дати сладкими от апельсиновых долек губами.

– Очень, – у Роя потемнело в глазах. А Дати продолжала отправлять в рот дольки и, казалось, ей это сейчас важнее всего остального.

– Настолько, что я могу рассчитывать на ваше сумасшествие? – опять причмокнув засахаренными губами спросила она.

Рой насторожился.

– Я знаю, что красивые женщины особенно расчётливы, – продолжая, впрочем, этот флирт, отвечал Рой, – когда речь идёт о сумасшествии того, кого они хотят обсчитать. Но сегодня я готов в честь нашего знакомства быть именно тем сумасшедшим, которого вы хотите обсчитать.

– Фи, – сказала Дати, – да что с вас взять? Разве что какую-нибудь жуткую историйку для бульварной прессы… Но тут и без меня «расчётливых» хватает…

Рой как-то смешался. А потом гарцанул:

– Пресса она вся – расчётливая и бульварная. Но с этой паршивой овцы имею всегда хотя бы один, но клок – я. А вам я любую «историйку» и затак расскажу. Если интересно.

Доктор незаметно подкладывал Дати апельсиновые дольки из своей розетки.

– Я вас обидела? – Дати обратила внимание на мимолётное замешательство скапатора. – Извините. Я не то имела в виду… Я восхищаюсь вашей работой, но вы мне лучше её покажите… Я помогаю доктору поставить на ноги нужного вам человека. Пока у нас не очень получается. Нам нужно с ним вдвоём увидеть вашу подследственную, чтобы получилось. А доктор боится вас об этом попросить…

– Лучезарная моя, – легко вздохнул скапатор, – а я восхищаюсь вами… А доктору – выговор. Меня бояться – ко мне не ходить…

Дати и вправду одарила Роя чарующе-восхищённым взглядом.

А Рой подумал: «Почему бы её не пригласить на ужин – сразу после допроса? Чего тянуть?..».

Кончилось тем, что Рой, поддавшись обаянию Дати, с лёгкостью разрешил ей присутствовать на допросе Лоэн в качестве помощницы доктора и «наблюдателя». Но предупредил, что без его ведома – никому ни слова. И что они подпишут соответствующее обязательство.

И доктор, и Дати обрадовались, как дети. Она тут же «отшпилила» свой бант, чтобы выглядеть строже и засунула его в карман пиджака Эйнбоу. У них было такое ощущение, что они приглашены на какое-то очень интересное «выступление», и им не просто дали на него билеты, а ещё и лучшие места в придачу.

«Мумия»

…Это было во сне ли туманно-прохладном
Я стою босиком на листве неподвижно
Косяком по холодному небу неслышно
В южную небыль натужно-парадно
Аистов стая летит. Это было во сне ли?..

Эти строчки он видел в своей школьной тетради в крупную клетку написанными мелким, неразборчивым почерком – тетради, где у него были стихи, посвящённые Айне, и которую он хранил, как украденный алмаз – в таком тайнике, что её не могли бы найти ни дед, ни бабушка, ни в этом, ни в будущем времени…

Он пытался дальше увидеть, но строчки исчезали, разлетались… Но потом в голове звучало:

Это было осенью детства. Метели
Ещё по оврагам не плесневели
И неопавшие листья хотели
Куда-нибудь деться. Строго белели
Голые колья берёз. И онемели
До первых проталин и оттепелей
Базары сорочьи, коровьи бордели
И деревеньки вдруг овдовели
И лица старух похолодели…

Джеральд «сморщился» внутри себя, чтобы разорвать это бесконечно вертящееся кружево. Ему представлялся их дом – «на отшибе», поздней осенью, – где он рос у бабки и деда, «прокуренный» от падающего из трубы дымного вороха…

Джеральд вырос в одной из заморских колоний-резерватов, которую метрополия «законсервировала» уже очень давно, так что жизнь там шла по своим законам. Однако первые несколько лет он жил в сердце метрополии – Кантане, с родителями, и он очень хорошо помнил, как его поразила первая на его веку зима – с холодами и глубоким, ослепительно чистым снегом, потому что в Теонии никогда не было снега. Первый снегопад поразил его настолько, что он, будучи еще пятилетним ребёнком, расплакался, хотя нельзя сказать, что причиной тому был страх или ностальгия – по родителям и тёплому семейному гнезду в краях, где вечное лето. Хотя может быть, он и тосковал первое время по мягким и чистым ливням, которые вымывали из города всё привнесённое, напускное и делали всех – такое у него было ощущение – таинственно расположенными к нему и друг к другу. Он помнил шум дождя – за плотно закрытыми окнами, за которыми была чернота ночи, и ту интимную, вдохновенную нежность, источником которой была мама. Он вспоминал, как она перед сном заходила в его комнатку и разговаривала с ним о чём-нибудь, часто смеша, и делала строгие, но такие ласковые наставления на завтра, что Джеральду хотелось быть для неё самым-самым, чтобы она всегда счастливо смеялась и нежно обнимала и целовала его… Мама целовала его в глаза, лоб и губы, а он – обхватывал её за шею и крепко-крепко, сколько хватало сил, прижимал к себе, показывая, что с каждым прошедшим днём он любит её сильнее и сильнее – потому что ведь каждый день он растёт, как она его уверяла, на «целый миллиметр», и скоро станет большой, как папа, и даже ещё больше, и она его полюбит крепче, чем отца, и всегда-всегда будет с ним… Он помнил, что мама называла его ласково не Дже, а Жеа – на туземный манер, и это ласкательное «Жеа» вместе с её голосом жили прямо в центре его сознания, были «недвижимой» звёздочкой внутри его трепещущего сердца, горящей неугасимым, греющим, но не обжигающим маленьким огоньком, заставляя его биться. Позже его точно также звала Айне.

Отца он вообще почти не помнил – так, тёмная большая фигура, имеющая к маме какое-то отношение. Голос мамы он сохранил в своей памяти, а вот его голоса он не мог «вытянуть» из детских полумифических грёз.

…А потом мамы не стало. Всё изменилось. Он только помнил, что это было как-то связано с исчезновением отца. Помнил, что мама болела и плакала. И истаяла. Быстро, как снежинка, переоблучённая палящим солнцем. А он оказался у её родителей – за океаном, в резервате, на севере, где были совсем другие деревья, другой дождь, и была зима.

Все эти воспоминания-картинки о раннем детстве были очень и очень зыбкими, тлели где-то в глубине памяти и только искорками вспыхивали в едва уловимом дыхании мыслей Джеральда… Только потом он узнал кое-что о судьбе отца и матери – от бабушки и деда. О том, что отец – выпускник Медицинской школы – некоторое время жил в их краях как «посланец доброй воли», что он полюбил их семнадцатилетнюю дочь, и когда через полгода стало понятно, что родится Джеральд, он вернулся, уже с нею, в Теонию, оформив брак. А через пять лет он её бросил, как до этого и медицинскую практику, закрутившись в дорогих фармацевтических контрактах и женщинах. А мама – больше туземка, чем теонийка – жившая на чужбине только тесно прижавшись к нему – «не выдержала предательства и разлуки», как сказал однажды дед. И «Жеа» – всё своё отрочество, всю свою юность и всю дальнейшую жизнь ненавидел эти два слова: предательство и разлука…

Дед и бабка заменили ему родителей вполне, не чая в нём души. Он их и называл-то «пап» и «мам», они так его приучили. А он из их лиц научился складывать образ матери, находя в них её черты. Он ненавидел отца, когда подрос, зло плакал, жалея мать, сжимая свои кулаки и мечтая о мести – о том, что он скажет и сделает отцу, если однажды его увидит. И только Айне потом разучила его ненавидеть и поселила в нем сожаление. Сожаление об отце и тоску по нему. По тайне и любви, которая была в жизни его родителей, по тайне, которая дала ему жизнь, а в этой жизни – Айне…

Айне… Он неосознанно повторял в себе её имя, которое сопровождало его с девяти лет – всё отрочество, всю раннюю юность, и стихи, которые он когда-то писал для неё, снова плыли перед ним ровным неразборчивым почерком.