Собаки на заднем дворе

– Связь – больная нервная система армии! – прокомментировал это событие мой всезнающий отец. Для меня же его слова были пустым звуком. Но на очередной перекомиссии в военкомате, помяв меня и потискав, врачебная комиссия внесла исправление: годен для службы в морской пехоте.

– Вот это поворот! Вот это я понимаю! – обрадовался отец. – До флотской службы не дотянул, но хоть с берега на морскую волну посмотришь.

Изменение в моем приписном свидетельстве мне нравилось тоже. Вместо каких-то войск связи, ассоциировавшихся у меня с бесконечным растягиванием полевого кабеля на местности, впереди маячила служба в солидных войсках, бойцов которых, как я помнил из уроков по истории, немцы во время войны называли морскими дьяволами. Быть одним из них казалось лестным. Трудностей будущей службы я не боялся: легко быть смелым, когда еще не испытал того, что не пробовал никогда.

Огорчало только будущее расставание с Лаем. Стыдно, но по маме и отцу я заранее не грустил. А вот жизнь без Лая представлялась мне небывалым кошмаром.

Человек необщительный, я, потеряв школьных друзей, за последний год новых так и не приобрел. Вано Иванович был не в счет: его взрослость и жизненный багаж невольно держали нас на дальней дистанции друг от друга, не мешая при этом общаться тепло и искренне.

С девушками у меня отношения тоже не складывались, да я и не особо к тому стремился. В нашем цеху, правда, была одна молодая работница – Даша с многообещающей фамилией Давалкина. Она только-только пришла к нам из ПТУ. Ей очень нравилось казаться девушкой-загадкой, но мне ее разгадывать совсем не хотелось. Время от времени она устремляла в мою сторону томные взгляды, что меня раздражало: тощая, тонконогая, она была почти полной копией меня, только в женском обличии, а я к себе относился с вынужденной терпимостью. Дашку же терпеть меня никто не обязывал.

Расцветший буйным цветом молодожен Рыбкин, глядя на Дашкины флюидные посылы в мой адрес, заговорщицки мне подмигивал и предлагал свое посредничество для наведения мостов:

– Ты, Леха, меня осчастливил, теперь моя очередь сделать тебя баловнем судьбы! – бил он себя чуть ли не пяткой в грудь. Но мне было отчетливо понятно, что я не создан для блаженства. По крайней мере с Дашей.

Наступившим летом мы с родителями и Лаем значительную часть времени – выходные и удачно совпавшие отпуска – проводили на даче. На радость маме мы с отцом выстроили добротную теплицу и уютную беседку. Мама где-то раздобыла серебристую иву и посадила ее между колодцем и беседкой.

– Не приживется, – каркал отец. – Весной надо было сажать, или по осени.

– Приживется, – застенчиво улыбалась мама. – Ты же знаешь, Алеша: у меня рука легкая.

В перерывах между работой на заводе и отдыхом на даче я собрал в кучку тощую папочку документов и отнес их в заводскую вечернюю школу. Директор, сухонький старичок лет пятидесяти, принял меня в девятый класс с охотой:

– У вас неплохие оценки за восьмой класс, – удивленно сказал он, глядя в мои бумажки. – В нашей школе, не удивлюсь, отличником будете.

Слова директора школы оказались не фигурой речи, а результатом понимания реальной ситуации, сложившейся в заводской вечерней школе. В ней учились в основном рабочие, которым было уже к двадцати, а то и за двадцать. Народ степенный, усталый, но плохо подготовленный. Многие были «лимитчиками», окончившими сельские восьмилетки. Уровень преподавания в них был невысоким. Я со своей подготовкой в городской школе, не забыв еще то, чему учили, и не утратив навыка учиться, был в более выгодном положении, чем мои зрелые одноклассники и одноклассницы, многие из которых имели семьи с маленькими детьми.

В конце девятого класса меня дружно избрали старостой класса. Случилось это не потому, что я пользовался авторитетом. Его у меня, скорее всего, не было вообще. Просто занятым своими делами одноклассникам не хотелось тащить на себе никому не нужную дополнительную нагрузку. Да и по формальному признаку я вполне подходил: отличник, недавно получивший третий квалификационный разряд по не самой простой профессии вальцовщика.

Весной 1973 года мне исполнилось восемнадцать лет. На радостях отец пригласил отметить это событие Рыбкиных у нас на даче. Мама с Клавдией Сергеевной радостно суетились на кухне, отец и Рыбкин выпивали по старой памяти, как в былые времена, а я мусолил рюмку красного вина без всякого аппетита.

– Вот так-то времечко и летит! – философствовал Рыбкин, заглатывая содержимое очередной рюмки и похлопывая меня по плечу. – Давно ли ты, Алексей Петрович, – подмигивал он отцу, – гонял этого пацана, как вшивого по бане за двойки?

– А теперь посмотри: вон какой мужик вырос! Почти солдат, защитник матушки Отчизны! Такому уже по заднице не накидаешь – сам огрести сможешь.

– Заслужит – накидаю! – проворчал отец. – Ты, Рыбкин, закусывай больше. Навык-то выпивона поутратил. Так что не налегай.

– Побороть бы он тебя, бугая, пожалуй, не поборол бы, – не унимался Рыбкин. – А вот на кулачки взял бы за нефиг делать.

– Я сейчас тебя на кулачки возьму, – хмуро буркнул отец.

– Меня-то что, я человек нетренированный, – согласился Рыбкин. – А ты вот его возьми! Или не потянешь уже по возрасту?

– Я вас обоих потяну! – завелся отец и резко встал из-за стола. – Пошли на свежий воздух – узнаешь.

Мы вышли на лужайку перед домом. Отец неожиданно широко размахнулся и влепил Рыбкину в левый глаз. Рыбкин удивленно посмотрел на него и, пройдя по синусоиде шагов пять, аккуратно свалился под маминой ивой. Отец с разворота залепил в глаз и мне. Удар был довольно сильный, но я устоял и совершенно автоматически врезал отцу левой прямой. Отец рухнул к моим ногам и на какое-то время отключился.

На шум из кухни прибежали мама и Клавдия Сергеевна. Они, причитая, кинулись разбирать своих драгоценных мужей. Меня разбирать было некому. Я стоял возле беседки и наблюдал за происходившим: было неловко за случившееся, но все-таки смешно. Лай теребил меня за штанину, то ли укоряя за мое поведение, то ли просто требуя к себе внимания. Вечер, посвященный дню моего возмужания, явно удался.

Наутро, отоспавшись, мы собрались в беседке за завтраком. У Рыбкина заплыл левый глаз, у нас с отцом – правые.

– Наше дело правое – мы победили! – подвел итог баталии отец.

В июне случились сразу три важных для меня события: меня приняли в комсомол, присвоили четвертый разряд по моей рабочей специальности, и я наконец-то получил аттестат зрелости – тощую книжечку с оценками, свидетельствующую о том, что у меня теперь есть среднее образование. В аттестате были только пятерки, и я, к удивлению всех, получил еще и золотую медаль выпускника.

– Охренеть не встать! – прокомментировал ситуацию отец.

Мама была на седьмом небе от счастья.

Примерно в те же дни пришло немного запоздалое известие: еще в мае, оказывается, мне было присвоено звание кандидата в мастера спорта по пятиборью.

– Полный джентельменский набор! – резюмировал друг семьи Рыбкин. – С таким в армию идти не стыдно.

Лучше бы он этого не говорил! В тот же день мама обнаружила в почтовом ящике повестку из военкомата: через два дня мне надлежало явиться в РВК с личными вещами и документами для прохождения действительной срочной службы.

В нашем доме началась небывалая суета. Кажется, такой не было даже перед свадьбой Рыбкина с Клавдией Сергеевной. Вано Иванович, узнав о предстоящем моем отъезде на два года, сильно загрустил, но потом принес к нам в дом ящик армянского коньяка и ящик пшеничной водки и от участия в моих проводах категорически отказался, сославшись на занятость по работе.

Проводы были у нас дома. Присутствовали Рыбкины и многие рабочие во главе с начальником цеха дядей Пашей.

Гуляли весело и дружно, но на меня накатила вдруг такая жуткая тоска, что и словами не передать. Какой-то комок подступил к горлу и стал елозить по нему невыносимо. Мне, как в детстве, захотелось разреветься и уткнуться в теплые мамины руки.

Примерно к полуночи все взрослые гости деликатно разошлись по домам. Родители ушли ночевать к Рыбкиным, предоставив квартиру молодежи. Но и заводская молодежь во главе с комсомольским вожаком Вовкой Рыбаковым, изрядно наклюкавшись, рассосалась, как чирей после прогревания. К своему изумлению, вскоре я увидел, что остался наедине с Дашей. Получилось ли это случайно или стало следствием каких-то житейских комбинаций, сказать трудно. Мне, подвыпившему призывнику, отождествлявшему себя чуть ли не с бойцом переднего края, которому наутро предстояло идти в бой, Даша в тот миг представлялась единственным звеном, связывавшим меня с уходившей из-под ног гражданской жизнью.

Мы поспешили с ней в мою комнату и стали судорожно раздевать друг друга. Я впервые видел обнаженное женское тело. Не имея возможности сравнивать его с каким-нибудь другим, я на время забыл все на свете. Я долго мучался с застежкой на бюстгальтере Даши. Немного подразнив меня, она с легким смехом сама одним движением расстегнула его, и я увидел то, что много лет представлялось мне в моих юношеских фантазиях. Мы прижались друг к другу, и я утонул в ее умелых объятиях.

Никогда еще не было мне так хорошо и горько. После того как все случилось, мое существо стали переполнять блаженство и скорбь по утраченной вере в любовь. Не так представлял я себе первую встречу с женщиной. Я был признателен Даше за то, что узнал тайну, будоражившую мое воображение уже много лет, и одновременно горевал оттого, что рядом со мной была не Лена, а она.

– Хочешь, я буду ждать тебя из армии? – спросила Даша.

– Не знаю, – признался я. – Скорее нет, хотя я очень благодарен тебе за то, что это произошло.

Мы опять обнялись, и все повторилось вновь и вновь. Когда это случилось в очередной раз, она вдруг посмотрела на меня каким-то странным взглядом и сказала:

– Я отпускаю тебе все свои грехи!

–?!!! – попытался спросить я.

– Понимай как хочешь, – устало сказала она и крепко заснула.

Только тогда я вспомнил про моего Лая. Я вскочил с кровати и посмотрел по сторонам. Лай лежал в дверях, словно преграждая мне путь в дальнейшую жизнь. Я взял его на руки и стал целовать неистово, словно прощаясь навсегда. Если бы в тот момент меня спросили, с кем бы я хотел остаться: с Леной Вершининой или с моим ненаглядным Лаем, я бы и секунды не думал. Конечно, с ним!

О Даше, дрыхнувшей рядом, я даже не вспомнил.

Рано утром я вызвал такси, заплатил шоферу, и он отвез еще не до конца проснувшуюся Дашу в ее комнату в коммуналке, которую она не так давно получила от завода.

Вскоре пришли родители и стали порываться проводить меня до военкомата, от чего я категорически отказался.

Мысленно я был уже далеко-далеко. Душа разрывалась от предстоявшей разлуки. Я очень любил маму и, как выяснилось, отца. Но, да простится мне свыше, страшнее всего было расставаться с Лаем. Он, в отличие от людей, не понимал того, что происходило, и тем самым был беззащитен от жизненных обстоятельств.