Сумерки эндемиков

И теперь, поскольку энергоресурсов заведомо ни на что больше не хватало, а также ввиду качественно иного измерения новейшего времени, было официально объявлено о концепции прогрессивных уровней сознания: о наступлении посткосмической эры. Осмотреться. Задуматься. Перевести дыхание. И не ошибиться. Переводить дыхание предполагалось долго. Особого ажиотажа, впрочем, не получилось, все были заняты кто чем, обычными неотложными делами, катастрофическим износом оборудования, склоками по рабочим вопросам, войнами лабораторий, невероятными климатическими условиями, будничными надоевшими всем скандалами по поводу дефицита снабжения, так что какие-то официальные пертурбации в эволюции идеологии были встречены больше с недоумением. Здравый смысл стал путеводителем по мирам сюрреализма; оправданный ситуацией риск стал нормой приличия; экстремальность условий – едва ли не исторической средой обитания. Это не могло не оставить следов.

Как бы то ни было поначалу, скоро все свелось к тезису одной мудрости: Осмотреться, Не ошибиться, Десять раз все взвесить – и Осмотреться еще раз. Человечество стало весьма чувствительным к новым ошибкам, бережным к самому себе и на редкость благоразумным. Человечество соревновалось само с собой в степени благоразумия. Человечество теперь просто потрясало своим благоразумием и предусмотрительностью, стоило сейчас лишь появиться на горизонте одной скептически настроенной голове и надрывно, с болью в голосе вопросить, что же это мы делаем? – как все с трагическим выражением на лицах сейчас же принимались размышлять, что же это мы, в самом деле, делаем.

Еще бы не быть благоразумным. Синдромом благоразумия человечество тоже занемогло не вдруг, любой архитектоник науки, говорил сосед, с ходу мог бы привести с десяток доводов, чего бы ему, человечеству, наконец, не поумнеть. Друг мой, этот урок чужой истории стоит хорошей чашки чая. Неприятности, от едва заметных до недвусмысленных симптомов, случались то тут, то там, оно едва не вымерло в один прекрасный день, когда самая обычная нормальная бактериальная среда человеческого организма без всякого предупреждения преодолела гематоэнцефалический барьер, давно заниженный технологической цивилизацией, за которым открывалась прямая дорога к мозгу.

Собственно, перспектива вымереть маячила не для всех, а лишь для большинства, поправлялся сосед. В том-то и дело. Сегодня мало кто уже знает, что так называемые зеленые зоны с охранным генофондом появились как раз в то время. Тогда площадь территории всех зон охватывала что-то около пяти процентов общепланетарной территории.

Нужно сказать, даже я при всем своем невежестве в углубленной структурной хронологии, не соотнесенной с квантовой историей, что-то такое о событиях тех дней слышал или читал. Я не знаю, какая связь между одним и тем, что последовало дальше. Тем более что вот и некоторые, достаточно компетентные лица придерживались того мнения, что никакой связи не было. Однако я вполне допускал, что такая связь все же была. Тут не разглядели, там оставили без внимания, тогда не туда нажали, нарушилось что-то в природе систем неведомых равновесий – и поехало по наклонной.

Все началось с биоценозных зон, обширных заповедников с заданными границами. Их охраняли так, что сравнивали с общественными институтами самого строгого режима. Вообще именно этому обстоятельству позднее вменялась решающая вина в нарушении давно привычного соустройства себя и природы. Это было тем последним водоразделом, что отделил все Прошлое от всего Последующего. Технологической цивилизации по большому счету было не до леса, всех больше волновала проблема перенаселения, поэтому существовала некая неправительственная программа по поддержанию экосистем в их естественном состоянии. Программа мало того что была частной, то есть сама определяла статус территорий, создавала собственный низкотемпературный генетический банк зародышевых клеток практически всего живого на планете и снабжала всем необходимым; она брала всю ответственность по охране границ с юрисдикцией Зеленых Зон. И делала это так решительно, что инциденты с применением военной техники на границах выглядели, как вторжение инопланетного мира. Руководство программы ссылалось на исключительную важность проекта для всей экосистемы планеты, а также на то, что традиционных природоохранных мер было недостаточно. Им не возражали. Территории благосклонно удостоились титула «Зеленых Зон»; сами же экосистемы довольно быстро оказались отрезанными от технологической цивилизации. Пока все шло согласно плану.

В этом была своя логика. Ежечастно на планете синтезировались неизвестные ранее химические соединения, их биологическая активность в лучшем случае была слабо изучена. Ежегодное же количество таких соединений в масштабах планеты составляло порядка нескольких сотен тысяч. Притом относительно их биологической способности вступать в реакцию человечество зачастую пребывало в абсолютном неведении. Мало того, в сочетании с грунтовыми водами, почвой и воздушной средой тот бульон окружал экосистемы в каком-то уж совсем труднопредставимом виде химических смесей. Методы биологии развития, межвидовые трансплантации эмбрионов уже тогда позволяли надеяться на сохранение редких геномов и планетарного генофонда; развитие же с последующей интродукцией растений и животных в закрытые территории обеспечивали самоподдержание систем, так что поначалу в пределах Парков все сводилось к наблюдению. Далее сыграло свою роль то, чего, в общем-то, можно было ожидать.

Нормальный иммунный статус человеческого организма успел сильно измениться с тех пор, как человек перезимовал последний ледниковый период и покинул пещеру, чтобы встретить новый мир. Тотальная вакцинация, бережно передающийся от одного поколения к другому реликт загрязнения на всех мыслимых уровнях сознания и окружающей среды и просто техногенный образ мышления ослабили иммунитет до такой степени, что даже обычная полезная микрофлора кишечника стала искать доступа в кровь. Теперь уже и домашние микроорганизмы, считавшиеся ранее вполне безобидными, обитавшие обыкновенно в почве, грунтовых водах и водоемах и никогда специально не включавшие человеческий организм в круг своих интересов, начали проявлять беспокойство и протискивать себя один за другим в сферу эпидемиологии. Такое общество выжить без прививок уже не могло.

В исторической перспективе под любым срезом событий всегда можно отыскать процент населения, кто чем-то где-то по какой-то причине остался недоволен. Данный период в этом смысле был не лучше других. Очень скоро появились люди, категорически с таким положением не согласные. По всей видимости, именно то время следует считать началом расширения Зеленых Зон и началом цепной реакции. С расширением Зеленых Зон, или, как их тогда называли, Парков, конечно, никто не торопился, тем более, что расширять их вроде как было некуда, о переселении теперь говорили даже искусственные острова; однако тогда же произошла вещь странная, сама по себе удивительная и непонятная: какая-то часть некоторых самым тщательным образом охраняемых территорий по до сих пор не до конца ясным причинам оказалась не такой необитаемой, как считалось. Судя по всему, обслуживающий персонал увидел свою выгоду в тайном противостоянии миров. Сообщалось также об участившихся попытках нелегального проникновения на закрытые объекты зеленой программы при помощи средств воздухоплавания. Зеленые Зоны теперь составляли около восьми процентов от всей географии планеты, и их по-прежнему охраняли. Ввиду масштабов проекта, поиск нелегалов не всегда представлялся возможным. Мир за забором был поглощен решением новых проблем. Старожилы биостанций, вооруженные научным знанием, теперь на свое усмотрение руководили кланами, как потерпевшими крушение общинами на незнакомой планете: со своими правилами, своими законами и своими результатами. Этот эксперимент имел продолжение.

Как бы то ни было, данных о специальном внедрении антропных поселений в пределы закрытых Зеленых Зон не сохранилось. Сохранились лишь ссылки на программу еще одного эксперимента. Согласно ему всякий, прошедший жесткую предписанную всем проверку на некий комплекс психических и физических соответствий и удовлетворяющий неким характеристикам, получал приглашение оставаться в Зоне в продолжение любого времени.

Тут очень хотелось бы закончить так, говорил сосед: «Селекция началась». Ни черта она тогда не началась, это было слишком не вовремя, чтобы выжить. Территория Зеленых Зон к тому времени составляла уже больше пятнадцати процентов, и остальная география обратила на них пристальное внимание. Начались трения. Вот вопрос: если собрать вместе оплоты добродетели и ума, дать им все необходимое и перестать им мешать, то как много времени нужно, чтобы они вышли из-под контроля?

Это тоже был эксперимент, и любой результат признавался корректным. Изначально в целях гарантированного сохранения генофонда живого предполагалось отвести под заповедники до сорока процентов территории планеты. По всему, реакция началась, когда площадь зеленых зон достигла половины от проектируемой.

Можно предположить, что антагонизм между урбанистическим сознанием и теми, кто всю жизнь проводил в заповедниках, был заложен сразу. Слишком разными были установки, слишком разными были миры и слишком разными были категории ценностей, их населявшие. Представители одного мира и другого словно происходили из разных временных слоев. Теперь их можно было различить даже внешне.

Все заповедники осуществляли на практике один сценарий неприметного сосуществования. На протяжении длительного времени они проводили эту политику так вкрадчиво, что идее сохранения генофонда на каком-то промежутке событий аплодировали даже на уровне правительств. Однако вскоре, после принятия исторической «Хартии Свобод» прежний ажиотаж бесследно исчез, заповедники стали привлекать совсем другое внимание и отражать совсем другое понимание реальности.

Все чаще на самых разных этажах власти раздавались голоса, требовавшие восстановить в правах здравый смысл и принципы демократии, ликвидировать противоречащий духу равноправия режим непонятной избирательности, провести немедленную дезинфекцию зеленых язв на теле цивилизации, прижечь рассадники зеленого фашизма, открыть границы и предать чистилищу общественного мнения то, какую элитную заразу там выводят еще. Стандартная отчетность в свободном доступе больше не удовлетворяла. Под боком у общества аристократическая евгеника делала попытку произрастать, и это открылось теперь всем. На этом фоне даже прошедшие сообщения о снижении среднестатистической продолжительности жизни женщины не оставили какого-то особого отзвука.

В широком сознании массового обитателя бетонных городов чуждые и мрачные обитатели заповедных зон остались связанными с идиомой: «Человек – дитя ледникового периода». В том ключе, что положение обязывает. Ни один историк уже не скажет, как та же идиоматика выглядела на диалекте гоменов, однако внешняя политика зон вызывала недоверие. Никто из ее обитателей ничем не выдавал во внешнем мире свое происхождение: его выдавал их генотип. И уже никто не мог поручиться, что всякий заезжий незнакомец был именно тем, за кого себя выдавал. К какому бы то ни было постулированию основ своей политики, распространению учений, вербованию последователей и так далее гомены – или интрагому, как называли себя сами обитатели заповедников – расположены не были. В русле того, что сомнения начались, и они самым недвусмысленным образом стали влиять на политику уже отдельных правительств. В конце концов, экология экологией, но не увлеклись ли нации экспериментированием?

Между тем трудности психолингвистики как-то неожиданно стали температурой дня. Дело в том, что у себя во внутреннем пользовании интрагому использовали иное летосчисление, где за исходную точку отсчета для всех последующих культуробразующих пластов антропоцена бралось не время, принятое во внешнем мире, а время как раз исхода последнего ледникового периода. На их взгляд, последствия этого события для эволюции человека как вида имели несравнимо большие, чем что бы то ни было еще. Кое кому это здорово не понравилось. Эксцессы теперь уже имели место везде. Однако весь круг недоразумений тем не исчерпывался.

Если сказать только, что одни, в отличие от других, придерживались какого-то загадочного принципа взаимодействия со средой, оставаясь адептами экологии сознания, значит не сказать ничего. Все же, если бы возникла необходимость в некоем отправном моменте, из чего следовало исходить, наиболее расхожим тезисом было понимание того, как повысить устойчивость организма во враждебном окружении бактерий.

И они его повысили. До такой степени, что начали раздаваться голоса, обвиняющие в попытке искусственного выведения нового разумного вида. Ожил и пришел в действие механизм естественного отбора – того самого, о котором организм человека забыл давным-давно. Было много серьезнее, что о нем забыл генофонд технологической цивилизации.

Впрочем, на деле отбор тот никогда не был до конца естественным, им явно манипулировали. Что там происходило на самом деле, не скажет уже никто, интрагому не вступали в контакт и не занимались пропагандированием взглядов. Однако случилась вещь много серьезнее политических разногласий.

Эксперимент интрагому состоялся как культура.

Как бы то ни было, очень скоро стало ясно, что эксперимент удался, по крайней мере, на часть. Организм претерпел явное изменение обычного иммунного статуса. До тех пор, пока в природе существовали Зеленные Территории, эволюция пробовала себя в неофициальном качестве. Хотя массовый потребитель бетонных колоний об этом еще не знал.

Внешне мотив несовместимости лежал в различиях систем ценностей. Психолингвистика была подспорьем не только академически настроенных умов. Понятие «болезни», «больных привычек» «больного человека», «болезни духа», «грязи», «грязного», от которых всякое минимально привлекательное будущее предполагалось как бы быть свободным, не были абстракциями. Брезгливость может быть естественной, но она так же легко становится опасной. Как только массовый потребитель разглядел в интрагому другого, началась реакция.

Злые языки из среды внешнего окружения давно бренчали с тем содержанием, что мир имеет случай присутствовать при появлении на свет какой-то религии чистой воды; страсти между тем кое-где накалились до предела. Под давлением средств информации и части общественности, привыкшей мыслить дальновидно, последнее финансирование программы «Редкий геном» было закрыто. Однако было уже поздно.

Наблюдатели предсказывали не просто конфликт интересов – гражданско-военное противостояние. Идти походами, впрочем, по большому счету хотелось не многим, внешний мир как раз подходил к очередному экономическому кризису, и он выглядел много серьезнее всех остальных: любой минимально развитый регион был занят лихорадочным перераспределением ресурсов в свою пользу и поиском, к какому экономическому гиганту прижаться, чтобы не ошибиться. Оказаться в будущей большой свалке раздавленным не хотел никто. Трудно сказать, чем бы все кончилось и к чему бы в конечном итоге привело, не произойди то, что произошло потом.

В целом все свелось к воссозданию мощной ферментативной системы живых клеток, способных на порядок успешнее заделывать повреждения в молекулах ДНК. Такая клетка умела выдерживать несоразмерные дозы нечисти без большого вреда для себя. Гораздо примечательнее другое: репаразная система оказалась устойчивой не столько к направленному разрушительному воздействию отдельных веществ, сколько к непредсказуемой смеси разных химических компонентов – из чего, собственно, и состояла внешняя среда.

Теперь, чтобы добраться до молекул ДНК, агрессивный агент вынужден был прежде преодолеть хорошо укрепленную защиту клетки. Казалось бы, пришло время принимать поздравления.

Однако предложенный способ видеть мир не мог считаться пригодным для хоть сколько-нибудь широких слоев населения. Опыт противодействия и выживания выглядел приемлемым для элитных подразделений военизированных частей; для массовой аудитории он смотрелся предложением самоубийства.

Все обычные медикаментозные средства, исключая ряд случаев экстренного оперативного вмешательства, находились вне закона. Со всяким явлением заболевания, что случалось в среде гоменов крайне редко, организм заставляли бороться своими силами. Смерть являлась неотъемлемой частью жизни, и ее уважительно звали «братом». Хуже всего, на взгляд внешнего мира, было то, что воспитание детей доверялось только мужчинам. Притом воспитание детей даже малолетнего возраста проходило в условиях так называемой максимально открытой среды. Вообще, систематическое пребывание на той или иной стадии физиологического стресса, практика интенсивного воздействия на психические, мозговые и прочие физические функции стремительно развивающегося организма в довольно жесткой форме принесла плоды достаточно рано. Как при этом культура ингтрагому умудрилась не скатиться в культуру родо-племенных отношений – тайна, укрытая мраком времени.

Система культурных традиций – как привычка умываться. Она работает, даже когда о ней не думают. Но когда из той же системы делают инструмент, вздрагивает история миров.

Сказывалась ли в том общая для всех цивилизаций тенденция к аномальной индивидуации? Сосед уверенно говорил: «Да». Как показали дальнейшие события, изменить информацию в генах оказалось проще, чем считалось. Как только мать-природа сказала свое слово, всем оставалось только ждать. По-видимому, им просто повезло: в нужное время оказались в нужном месте. Если бы не то, что случилось дальше, если бы не мировой кризис именно в клиническом смысле как переходный этап заболевания, вполне может быть, все бы было иначе. И еще одна попытка заглянуть за горизонт доступного так и осталась бы попыткой, случайным отражением сумерок на сонной поверхности воды. Мы, экспериментальные философы, говорил сосед, именно в силу этого отводим уникальному стечению редких обстоятельств такое особое место.

Тем временем самые нетерпеливые уже поспешили провозгласить наступление эры «человека долгоживущего». Говорили о «новой расе», «человеке гордом» и прочем в том же духе, в смысле, склонном переоценивать собственные достижения и, тем самым, созревшем уйти. Еще позднее, когда живых гоменов по-прежнему мало кто видел, все вдруг стали говорить об их неслышном присутствии. Отношение к ним достаточно сильно изменилось. Складывалось впечатление, что зеленые безмолвные Объекты были свободными не столько от пагубного производства, сколько от остального человечества. В завершение всего как раз способность интрагому не быть обычным средним человеком с его всегда очень средним пониманием уместного, на уровне инстинкта закрепленная чуждость его средним удовольствиям стала раздражать сильнее всего. Любой случай аномально крепкого здоровья, случай удачных генов, нестандартного мышления, умозаключений, не совпадающих с мнением идеологий, просто характерных черт, отличных от большинства, в отдельных ареалах географии уже способны были вызвать последствия.

И их вызывали. Со всем комплексом последствий. Большинство защищалось. Тлевшее от события к событию раздражение остального мира становилось новой идеологией. Это было в истории и раньше, и не один раз, однако теперь в темной ветви культуры видели опасность все. Общественность жила ожиданием принятия самых жестких мер.

Когда случилось нашествие дней Длинных Железных Столов, это выглядело как вступление к тому, чего подспудно ждали давно, как иллюстрация к концу света: биологический вид, безраздельно господствовавший на планете, непомерно превысил свои полномочия, нарушил все мыслимые законы природы, которые только нарушить мог, засиделся и теперь подошло время уйти. Так это было воспринято. В конце концов, всё когда-то кончается. Удар явился не столько непредсказуемым, сколько исключительно жестоким по последствиям. Случаи, когда полезной микрофлоре кишечника человека удавалось преодолеть кишечный барьер, происходили и раньше, и не так уж редко, но лишь теперь целенаправленный выход микрофлоры за пределы гематоэнцефалического барьера непосредственно в мозг, сопровождавшийся непоправимыми разрушениями, приобрел характер пандемии.

Средний уровень иммунодефицита просто не позволял нежизнеспособному в таких условиях, убогому от самой природы техногенной цивилизации организму противостоять давлению, даже если то минимально превышало привычное. Все произошло настолько быстро, что тревожные предупреждения всемирных институтов здравоохранения оказались бесполезными. Словно некий механизм, подчиняясь одному ему известной механике, вдруг повсеместно пошел с нарезки, так что сгоряча стали искать мутанта-бактерию с функцией детонатора на стороне. Может, он и был, тот загадочный детонатор, но по степени отрезвления еще более пугающим выглядел неожиданный исход, когда всё вдруг завершилось, как и началось, без предисловия. Чтобы оставить озадаченных специалистов один на один с данными статистического анализа в недоумении, чего следует ждать еще и когда.

И пока общественное мнение пребывало в ступоре, не зная, чем всё закончится, интрагому действовали. На основе до сих пор живой «Хартии Свобод» была принята другая, «Хартия Культур», вошедшая в обиход как «Права Двух». Теперь культура интрагому официально находилась под защитой закона.

3

Нужно сразу заметить, что все, что произошло дальше, вряд ли происходило как следствие тайного вмешательства со стороны интрагому, как то пытался кое-кто показать. Акции подобного рода означали бы нарушение привычного обета молчания по отношению к экзистенциям внешнего мира, а это как-то мало увязывалось с тем, что они делали до сих пор.

Возможно, с учетом имевшего место разброда настроений, логично допустить, что самим гоменам стоило лишь произнести в тот момент несколько исторических слов, чтобы использовать ситуацию с новой выгодой для себя, внешний мир, сколько его ни было, покорно пошел бы за ними куда угодно. Однако они этого не сделали. Возможно, просто не стали торопить события. Возможно также, мы чего-то не знаем. Я со своей стороны сказал бы, что им это просто было неинтересно. Проведя несложную манипуляцию над внешним миром, перенаправив реальность в новую версию, они больше ни на что не отвлекались. В том числе, и на приближение конца света. Между тем события набирали обороты.

Уже геронтогенез, плевшийся до того в хвосте событий от одной среднестатистической возрастной отметки к другой долго, сонно и нудно, вдруг без всяких аннотаций, как лошадь, которой надоел один размеренный шаг и которая решила сразу покончить со всеми неосвоенными расстояниями, вдруг энергично пошел из-под контроля, причем во все стороны сразу, не отвлекаясь на панически вводимые ограничения и вотумы.

Довольно быстро выяснилось, что прежний процесс не столько даже утратил логику, сколько выявил новую. Логику менее явную, смущающую специальные умы, однако уходящую далеко, очень далеко – много дальше доступного здравому смыслу; но это стали выяснять уже потом, тогда же о логике великих тенденций размышлять старались меньше всего. Теперь глобальные изменения воспринимались в самом мрачном свете. Время пребывания биологического вида на планете подошло к своему завершению. Конечно, идея всем пожить долго, с удовольствием и дожить потом еще до 110-120 лет воспринималась всеми более чем благосклонно. Тем более что вот и геронтогенез скромно ставил в известность, что реальные посылки к тому имелись. С другой стороны, хорошие заделы генетиками с медиками были заложены во всех смежных областях знания именно с учетом таких реальных возможностей, без разного там надрывного самоотречения и драматизма. И потом, чего б, в самом деле, не жить еще человеку после и до 140 и до 160, – никто не видел, отчего бы ему не жить еще лучше и дольше. Более того, мало кто не был убежден, что со временем все так и будет. Но никто не предполагал, что эволюция способна принимать такие формы. Реальность спятила.

То, что с нормальным историческим процессом что-то не так и что надвигались большие дела, чувствовали давно. Об этом говорили и зачастившие что-то в последнее время всевозможные кризисы, и грамотно изложенные обещания всеобщего мировоззренческого сдвига, когда умершее прошлое однажды оторвется, уносимое течением, и больше не вернется; и многотомные наброски постиндустриализма; и удивительное явление, кодекс моральных норм в противовес этическим нормам Большинства; и торжественное объявление мистического опыта с таким же торжественным объявлением его надувательством; и лихорадочное перебирание бессчетных религий, и пандемии парарелигий, и релятивизация абсолютно всего на свете – и тут еще гомены со своим забором. Непонятно только было, причем тут геронтогенез. И причем тут события анаболического порядка.

Некоторое изумление в среде специалистов вызвала статистика – сообщения об отмеченном в части развитых регионов мира снижении средних показателей продолжительности жизни женщины. Они ставили в тупик. Они шли вразрез с прогнозами. В сравнении с мужским относительным коэффициентом неторопливой прогрессии в той же области, снижение выглядело небольшим, но вызывала недоумение его необъяснимая устойчивость там, где, казалось бы, к тому не имелось никаких посылок. Оно упало до отметки вековой давности – и словно бы решило там остаться.

Но совсем уж откровенное беспокойство всемирные институты здравоохранения начали проявлять, когда стало известно, что статистика медленно и неуклонно, словно не собираясь останавливаться на достигнутом, поползла к отметке еще ниже. Отметка выглядела нормой так давно, что на поиски объяснений аномалии отправились лучшие умы человечества. Самое странное, что явление имело повсеместный характер на географии ничем не связанных друг с другом регионов.

Скоро выяснилось, что сюда в качестве извинительных причин не могли быть включены вещи вроде стихийных бедствий, миграции населения, эпидемий и так после. Поголовно все данные экологического, эмиграционного, экономического, медицинского и геронтологического анализа в голос твердили, что дело в одном: в уровне смертности. Основная часть женщин этого возраста выказывала склонность расставаться с жизнью достаточно тривиально – в результате старческого истощения.

Какой ужас, бесстыдно пожимали плечами убежденные потомственные холостяки, открывая тем самым целую главу в нескончаемой череде мнений и суждений. Цивилизация не много потеряла. Смотрите на гоменов. С точки зрения физиологии покой должен иметь только один конечный результат – смерть организма. Любой грамотный физиолог мог бы сказать, что для минимально полноценного развития биосистемы определенная форма стресса жизненно важна. Но это именно то, что уже по определению противоречит самой природе женского начала. Все мыслимые высшие ценности его всегда ассоциировались исключительно с остановкой развития: со статичностью. Гнездо и избыток тепла – предел ее воображения, и он заложен природой. Вы что, собрались с ней спорить?

Делай как я, говорит женщина ребенку. Не открывай окно, от свежего воздуха болеют. Не бегай, упадешь. Не лезь в воду. Не забирайся на дерево. Не ходи далеко. Не спорь со старшими. А лучше ешь много. С любовью ваяя податливое сознание малыша по своему образу и подобию, женщина до последнего момента успешно защищала настоящее от будущего. Мы ничего не предлагаем. Нам просто нечего предложить. «Слабый должен уйти» – возмущение женского населения по поводу этого естественного закона природы не может не быть услышан с большим пониманием. Но так ли уж жестока культура гоменов, как объявила женщина?

Пока дети будут женоподобны, вы все в смысле своей жизнеспособности будете оставлять желать много лучшего. Впрочем, общественное мнение всего лишь давало возможность быть услышанным всем точкам зрения. Однако вопрос, поставленный культурой интрагому, заставил задуматься многих.

Тем временем фокусы эволюции с демографией окончательно уволили здравый смысл. Панические настроения стали преобладать, когда те же показатели рухнули до отметки 30-35, а кое-где и до двадцатитрехлетнего среднестатистического возраста, – это притом, что графа смертности, упорно карабкавшаяся куда-то наверх, по-прежнему касалась только женщин. Число долгожителей среди мужчин заставляло с изумлением пересматривать результаты отчетов.

Тут уже вообще ничего нельзя было понять. Означенные флюктуации обычный онтогенез не затрагивали никак. Девочки совершенно банальным образом становились вначале девушками, потом молодыми женщинами, расцветали, после чего как-то быстро увядали, не успев побыть бабушками и оставив на руках безутешных отцов малолетних жизнерадостно улыбающихся отпрысков. Мир чем-то напоминал человека, снова ошибшегося дверью и вышедшего в ближайшее окно на уровне последних этажей.