Шалопаи

На Мари Шторм, к примеру, был целиковый брючный костюм в обтяжку – с волнующей молнией на спине, терявшейся меж ягодиц.

Даже приземистая Валя Пацаул втиснулась в вельветовые джинсы. Пуговица угрожающе потрескивала. Так что Валя, от греха подальше, старалась дышать в полвздоха.

За стол пока не садились – ждали Клыша. Впрочем, безупречный вид стола оказался всё-таки нарушен: из мясного салата сама собой исчезла петрушка, – Гранечка со скорбным выражением лица, быстро двигая челюстями, отошел к окну.

В ожидании опаздывающего разбились на две группы: мужскую и женскую.

Женщины говорили о своем – о девичьем, мужчины о своем – о девицах. Несколько нарушал гармонию Боря Першуткин. Привычно затеревшийся на женскую половину и живо включившийся в обсуждение последней коллекции от Зайцева.

В мужской вниманием завладел Робик Баулин.

– Жизнь, други мои, сплошная продираловка сквозь дебри человеконенавистничества, – авторитетно вещал он. – И я рад за вас, что свезло вам познакомиться с человеком, который проведёт вас сквозь перманентную гнусь бытия, аки Моисей по водам. С Робиком не пропадете. Робик – он личность философическая. И потому – безудержная в своей невоздержанности.

Непривычную, витиеватую речь слушали, дивились. Бросали оценивающие взгляды девочки.

Наконец, явился Клыш – в белой марлёвке. Держался Данька со скромным достоинством. О разрыве с Любочкой Павалий знали, и его выдержка перед лицом свалившегося несчастья вызвала восторженный шепоток женщин. На него смотрели с состраданием. Наташка Павелецкая, встречая, как-то по-особенному пожала ему руку. Когда же Клыш с чувством затянул романс «Не искушай меня без нужды», девочки с пониманием переглянулись – это было тонко.

Принялись рассаживаться. Но не все. Исчезли Фома Тиновицкий и Зулия Мустафина. Уединившись в узком чуланчике, в тесноте, колени в колени, шептались.

– Фомик, милый, что могу? – говорила Зулия. – Я уж просилась за тебя. Но отец на своем стоит. Без калыма не отдаст. Никак не может быть без калыма. Что я против него? Говорит: хоть пять тысяч пусть найдет! Иначе – голодранец!

Услышав астрономическую цифру, Фома застонал:

– А то не думал? Даже если байк продам: ну, тыща! Даже если голубей!.. – от страшной перспективы Фома зажмурился.

– У тебя ж отец – стеклодув, – напомнила Зулия. – Сам говорил, хорошо получает. Пусть в долг даст. Отработаем, вернем. Я сама хоть на две работы пойду!

– Отец! Будто не говорил. Веришь, – на колени встал. Упёрся, желваки играют: «Нету!» А знаю, что есть. Не пьёт, не курит. Машина – «Победа». Старьё. По десятку раз перебирали. Он пацаном блокаду пережил. С тех пор откладывает. Куда девает?! Я уж, – Фома приглушил голос, склонился поближе, – дважды квартиру перерыл. Думаю, найду, а потом пусть хоть башку оторвет! Нету! На книжке сберегательной копейки! Горлинка моя! Ведь в армию по осени заберут. Дождёшься ли?

Он жадно вгляделся в округлое личико Зулии, в глаза – блестящие бусинки.

Она отвела взгляд:

– Я бы дождалась!.. Фомик, милый! Поступи ты в политех. Хотя бы на РТМ (Разработка торфяных месторождений). Туда, говорят, всех берут, даже кто баллов не набрал. И военная кафедра есть. Ну что ты упёрся?

– Что РТМ?! Болото после океана! – воскликнул Фома. Он уже дважды поступал на географический факультет МГУ. Дважды проваливался. Но от мечты не отступался.

Он прижался к Зулие, лоб в лоб.

– Меня в Прибалтику на ночные мотогонки зовут. Выигрыш – знаешь, какие деньги? А может, и на регату попаду. Там вообще – хватит, чтоб папашу твоего ненасытного залить. Ты только дождись! – умолял он.

– Я бы дождалась, – отвечала Зулия.

Так и сидели обнявшись.

Когда спохватились и принялись их искать, оба уже тихонько покинули квартиру.

За столом меж тем со значением поднялся Робик Баулин.

– Дети мои! Я знаю вас всего ничего, но полюбил искренне и всяко-разно, – он отеческим жестом приглушил гул, постучал ножом по бокалу. – Позвольте мне как старшему из вас и умудренному тем, чем вам еще только предстоит умудриться, во-первых, назначить себя тамадой, во-вторых, сказать мудрое слово! Возражений нет?

– Есть! – Клышу самозванный, развязный тамада не понравился, жестом опустил его на место. Поднялся сам:

– Традиционный первый тост – за Дом 2 Шелка! Мужчины – стоя!

Все повскакали.

– И я, и я! Добавить! – заторопился Гутенко. Боясь, что перебьют, зачастил: – Благородные доны из исторического дома Шелка! Совсем недавно мы не побоялись встать единым кулаком против банды Кальмара! – глянул гордо на смущенного Велькина. – Ну и где теперь Кальмар? И если кулак не разожмём, то впереди у нас великие свершения. Пришло наше время. Только что новый Генсек объявил курс на ускорение, опору на молодёжь. На нас, значит, – на Дом Шёлка. Гляньте вокруг, сколько нас. Неимоверная туча! Дон к дону, мушкетёр к мушкетёру. Это ж какие социальные пласты все вместе собой закроем! Я после армии в ОБХСС думаю. Так что ментовка, считай, за мной. Павлюченок на комсомол, а следом на партию сядет. Клыш?

– КГБ, – подсказал Алька.

– Замётано. Оська – это даже не обсуждается. Считай, готовый нобелевский лауреат. Трое наших в медицине. Стало быть, здравоохранение перекроем. Железный же кулачина! Лет через пять – десять весь город под себя подомнём. И потому! – он набрал воздуху. – Дом два Шёлка во веки веков!

Выпили по первой, не закусывая. Следом по второй. Затем по третьей – поподробней.

– А теперь – за будущих молодых! Чтоб не тянули со свадьбой, – выкрикнул истомившийся без внимания Баулин. – Горько мне!

– Горько! – подхватили остальные.

Наташка и Алька, счастливые, раскрасневшиеся, поднялись и потянулись друг к другу с поцелуем, – под восторженные крики. Непрошенной поднялась Валя Пацаул, потащила вверх Велькина.

– Мы с Пашей тоже решили пожениться… Скажи!

– Валя говорит: иначе неудобно, – подтвердил Велькин.

– А которые не женятся, те дабы не нарушать гармонию! – возопил Котька и впился в губы соседки – Мари Шторм.

Крики сделались громче.

Кричали все, кроме Сонечки. Она не стыдясь плакала и сквозь слезы завистливо зыркала на Котькину подружку, как ребенок, на глазах у которого поедают любимое мороженое.

Сама переменчивая Мари исподволь поглядывала на румяного хозяина квартиры. Нынешним кавалером она уж пресытилась.

Гул смолк: в дверном проёме в приталенном плащике и с чемоданом стояла Любочка Павалий.

– Там дверь не заперта! – объяснилась она. Смущенно улыбнулась. – Так захотелось перед отъездом всех вас повидать. Сегодня с Владюлей в Москву уезжаем, с родителями его знакомиться. Отпросилась к подругам попрощаться. Вроде девичника. Приютите на пару часиков? Просто посидеть напоследок!

– А то не приютим! А то не родная! А то не проводим! – Валеринька Гутенко ужом подлетел, отставил чемодан, стянул плащик. Как-то само собой освободилось местечко возле Клыша. Сидящий подле Баюн наполнил бокал. Любочка наклонилась, нюхнула:

– Опять сивуху пьёте!.. Ну, разве что символически!

Пригубила.

– А штрафную? А за семейное счастье?! – встрял Баулин.

– Какие же вы обормоты! – Любочка сделала большой глоток. Отставила.

Но уже поднялся Поплагуев.