2012

– Садись лучше, выпей с нами, посиди.

– Да, спасибо, родненький, – старуха как бы очнулась, даже голос был другой – старческий, надтреснутый, но живой, не то что прежний скрип и визг, – Замаялась я что-то. Видно, время пришло, не зря домовину покупала.

Нечаев вдруг засмеялся, – Вот тоже… – он икнул, жадно хлебнул самогону, – Примечательно в своем роде и очень по-русски. Вы от этакого отвыкли, думаю. Лет уж десять как ждет Марфа смерти. Причем не когда-нибудь, а прямо завтра-послезавтра. Купила гроб – до этого еще копила на него чуть не с девичества – а ставить некуда. Что же, вытащила из своего закутка кровать, вместо нее, представьте – гроб, и спит в нем, – он довольно хихикнул. Говорил он как о совершенно постороннем лице, словно Марфа не была тут же с ними. Вова поглядел на старуху – та сидела, сгорбившись и, звучно причмокивая, мелкими глотками пила самогон. Странное было зрелище.

– Вот, полюбоваться можете, – и Нечаев бесцеремонно отодвинул серую занавесь. Темная стена была вся обклеена выцветшими детскими рисунками – кошки, деревья, дома под дождем. Стоял и грубый дощатый гроб. Внутри было смятое одеяло, выглядывал полосатый матрас. Подушки не было.

– Интересно, конечно, – Вова не удержался и зевнул. То ли в самогоне было дело, то ли в избытке новых впечатлений – но его неудержимо клонило в сон, – Сергей Геннадьевич, зачем я вам здесь?

Нечаев удивился, – В каком смысле, простите? Вы мне здесь незачем. То есть, конечно, если есть желание, то присоединяйтесь, работы много. А вытащил я Вас просто из сочувствия. Я ведь, знаете, в тюрьме умру.

– Знаю, – Вова попробовал свеклы, поспешно заел гречей, допил самогон.

– Вижу, не верите, – Нечаев, как будто, протрезвев, поднялся из-за стола, – Пойдемте, прогуляемся. Посмотрите на Россию-матушку, – он равнодушно улыбнулся.

– Холодно.

– Я не говорил? Я Вам одежды принес на первое время. Надеюсь, с размером угадал.

Черное узкое пальто – довольно потрепанное и даже с небольшой заплаткой подмышкой – баранья шапка, шарф, великоватые ботинки, шерстяные носки и почему-то клетчатый плед.

– А это зачем? – показал на него, застегиваясь, Вова.

– Набросьте, холодно, – и, встретив недоверчивый Вовин взгляд, уверил, – Так ходят, не сомневайтесь. Да и что Вам за дело, если холодно.

Вова пожал плечами и завернулся в плед.

Мутноватое зеркало показало ему какого-то незнакомого юношу с очень белой шелушащейся кожей и в живописном наряде.

Нечаев, кажется, остался доволен, – Вы совершенно наш. Впрочем, мы тут как в тюрьме живем, так что все одно.

Вова промолчал.

Под темным небом тяжело и недвижно, словно бы навсегда уже, лежал молочно светившийся снег. Колючие огоньки редких звезд, фиолетовая темнота, полная таинственных силуэтов, в глубине сада. Далеко-далеко слышались высокие голоса, завораживающие, хриплые звуки гармоники.

– Вот, опять гуляем, – удовлетворенно кивнул Нечаев, – Пойдемте, поглядите.

Шли, проваливаясь в глубокий снег: Нечаев широко, привычно, а Вова поминутно оступаясь и тяжело пыхтя. Башмаки, за которые он больше всего волновался, оказались непромокаемыми, но вот низ брюк мало того, что отяжелел льдом и снегом, но еще и холодил иззябшую кожу стылой сыростью, и кололся грубой шерстью.

Вспомнились вдруг ему из далекого-далекого детства серые шерстяные рейтузы, к которым точно так же приставали снежки и льдинки. Удивительно неудобная вещь! Просто как специально придумано.

Вышли наконец из сада и Вова увидел впереди чугунную ограду, а за ней – тускло-желтые огоньки и приземистые силуэты стоявших кругом людей.

– Я говорил, у Вас выход на кабак. Вы туда заходите почаще, интересно бывает. И, главное, не бойтесь – проницательно посмотрел Нечаев на Вову и взял его за плечо, – Во-первых, народишко смирный, и в голову не придет барича тронуть. Им все божья роса – это вам не двадцатый век. А во-вторых, у меня там Прыжов. Тоже, кстати, интересный человек, – он глубоко, всей грудью вдохнул морозный воздух, – Вырос, представьте, в сумасшедшем доме. Сын полка.

Двинулись к толпе. Теперь видно было, что далекие огоньки – это желтые, низкие окошки кабака. В толпе еще держали масляную лампу со все никак не тухнущим слабым язычком пламени. Мужики все были невысокие, в длиннополых одеждах, курчавый мех шапок мешался со спутанными волосами, почти все были бородаты и черноволосы – только один, рыжий и бритый, вдруг выкатился под ноги, визгливо крикнул, – Наше Вам почтеньице, Сергей Геннадьевич!

Нечаев остановился, помолчал, и вдруг отвесил низкий поклон и звучно отвечал: Гой еси, Терентий Петров!

Шутка была встречена нестройным, неуверенным смехом, а рыжий Терентий весь как-то сжался, улыбнулся было – но белое, нервное лицо все перекосилось в уродливой и страшной гримасе.

– Что, народишко, порядки нарушаем? – все тем же шутливым басом вопросил Нечаев, входя в круг. Он словно бы не видел общего замешательства, вызванного их появлением, отчужденного молчания стоявших кругом мужиков.

– Сергей Геннадьевич, просим, – робко и невпопад сунулся было какой-то усатый толстяк с гармошкой.

–Успеется, – отвечал Нечаев и, вместе с нервничающим Вовой, вышел в центр круга, – Это, каторжники, Ольницкий Евгений Васильевич! – вокруг зашептались, некоторые поснимали шапки, но Вове послышались и смешки, – Смотрите у меня, теперь не буяньте особо! Евгений Васильевич крут и европейского порядку, это вам не я – будете буянить, кликнет урядника и дело с концом.

Вокруг даже закланялись, но лиц не было видно, только дико светились белки глаз. И снова послышались Вове смешки.

– Ну, а теперь гуляй, рванина! – неожиданно закончил свою речь Нечаев и, залихватски выхватив у усача гармошку, заиграл что-то быстрое, удалое. Вокруг облегченно закрякали, забулькала водка – пили прямо из горла, обжигая губы ледяным стеклом, – кто-то пустился вприсядку. И все в кромешной зимней тьме.

Дверь кабака распахнулась, оттуда выглянул румяный толстый мужчина в донельзя измятом чиновничьем мундире нараспашку и накинутой поверх него грязной дубленке.

– Сергей пришел, что сразу слышно, – весело сказал он и, безошибочно выделив Вову из толпы, подошел к нему, – Евгений Васильич, здравствуйте! Мне Сергей говорил, что вы скоро будете. Очень рад, а я собственно, Прыжов Иван Гаврилыч, коллежский советник. Я, простите, так сам себя представил, но здесь образованных людей мало, и мы уж просто, без церемоний.

– Ничего, я тоже не слишком образован, – глупо и невпопад ответил нервничающий Вова, но Прыжов не обиделся.

– Отвыкли от России-матушки, – проницательно улыбнулся толстяк, – Пойдемте внутрь.

Длинный зал с низким потолком и рядами грубых столов освещался масляной лампой, висевшей на закопченном крюке, да еще стояли кое-где оплывшие свечечки.

За одним из столов сидели Нечаев и бледный юноша с мелкими чертами чуть ассиметричного лица. Нечаев негромко говорил что-то и все время пытался положить ладонь на плечо собеседнику, а тот все сбрасывал ее нервным жестом и был, кажется, сердит и испуган.