2012

– Нужно подумать, – Аня сосредоточенно почесала кончик носа, – Уже налажали, хватит.

– Акции Газпрома? Или нет, просто собственное королевство?

– Родителей-королей, – с сомнением продолжила Аня.

– Ну!

– Нет, это все хрень какая-то.

– Тогда…

– Вот что, – перебила его Аня, глядя прямо в уже чуть потускневший голубой глаз, и быстро (чтобы не передумать) сказала, – Хочу, чтобы в мире стало хоть чуточку лучше.

«Дура!» – подумал Коля, а потом сказал вслух, – Вот ты дура, Анька.

Аня независимо (и чуть смущенно) фыркнула. А в мире стало чуточку лучше.

***

Цепочка следов, глубоко утопавших в снегу, вилась меж черных стволов в глубину сада. Маршрут Вова уже знал – к полуразрушенной беседке, там непонятное топтание, а оттуда – к заледенелой реке. Вчера он видел, как из проруби достали мертвую женщину. Подошел было – там целая толпа собралась – но вдруг испугался и, не оборачиваясь, быстро пошел прочь. Ему вдруг подумалось, что в убийстве тут же обвинят его и набросятся, раздерут в клочья или там же утопят. Мужиков он боялся. Они походили на каких-то подземных гномов или даже Уэллсовских морлоков. Невысокие, но ужасно широкоплечие, все заросшие нечесаными бородами, с глазами пустыми и тяжелыми, а иногда – веселыми, злыми, как у охотящегося зверя. Он уже знал, что это – не обычные русские мужики. «Сибирь» – как вчера сказал Нечаев. Да, Сибирь.

Он сидел в кухоньке и играл. В животе было пусто, в голове – тем более, и затейливые кружева старинной мелодии, мягко, как хлопья снега, падали на черные лавки, закопченные стены, выщербленный кирпич печи – Вова не очень разбирался в устройстве русской печи (верней сказать, совсем не разбирался), но эта показалась ему какой-то то ли полуразобранной, то ли, наоборот, не до конца сложенной.

Он кажется, сам себя убаюкал музыкой – странное дело, но так и было. Во всяком случае, широкое и некрасивое лицо старухи, ее заполошный и какой-то ненатуральный крик: «Евгенюшка! Евгений Васильевич приехали!», поразили и испугали его, так что даже сердце расколотилось и долго не успокаивалось.

Старуха – Марфа, Глафа? – была довольно высока, но ходила скрючившись, и оттого казалась меньше. Лицо было широкое, какой-то нечистой смуглоты, глаза круглые и черные, будто пуговицы. Сизые, отседевшие волосы аккуратно, волосок к волоску, расчесаны, словно у покойницы или огромной куклы.

– Евгений Васильич! Вы, как же, вернулись? – голос хриплый, с визгливыми нотками, и все кажется фальшивым, поставленным.

– Да-да, – Вова заерзал на лавке, приказал себе успокоиться и снова заерзал. Куда девать из рук гитару, он не знал.

– Ну и хорошо, ну и ладно. Мы вас все уж заждались, – от этого «мы» на Вову накатила паника – что еще за «мы»? ни о каких «мы» Нечаев не говорил!

– Наездитесь еще по заграницам-то. Батюшка ваш… – она как-то странно всхлипнула, причем получилось чрезвычайно похоже на сдерживаемый смешок. Но все же это был не смех.

Вова только кивнул. «Батюшка? Обманул, подставил, сволочь!»

– Проголодались, чаю, с дороги? А у меня и не готово ничего, как снег на голову. Ты уж посиди здесь, пока я сготовлю, дай мне наглядеться на тебя. Как ты маленький сюда бегал с уроков, помнишь, – она все сюсюкала – и опять неестественно, карикатурно – а сама уже гремела ухватом, и крошила что-то в чугунок, и морщинистой рукой пихала ровные брусочки в черное жерло печи – прямо тысячерукий Шива, поедающий вселенную.

Вова потерянно наблюдал за ней, а из головы никак не лез неизвестный батюшка. Что же это такое? Выставят вон в одних туфлях и халате? Или батюшка тоже сумасшедший? Не весело, живи тут с ними, подстраивайся под их фантазии…А может, и нет никакого батюшки? Старуха-то не в себе, да и Нечаев…Врать ему незачем, кажется.

Но тут в кухню зашел сам Нечаев. Он широко и глупо улыбался, а войдя, пошатнулся и ухватился за косяк. Вова не сразу понял, что он пьян – так это не вязалось с Нечаевым. То, что Сергей Геннадьевич напился, почему-то встревожило Вову. И то, что старуха привычно и даже как бы деловито кивнула вошедшему – это тоже было тревожно.

Нечаев уселся напротив Вовы, развязно улыбнулся и оживленным голосом спросил, – Ну, освоились? Вижу, играете? Это хорошо. Женя, – он склонился к Вове, карикатурно понизил голос и даже подмигнул, – Тоже играл. А я вот только на гармонике! – и заливисто захохотал невесть над чем.

– Ну-ка, Марфа, подай нам с Евгением Васильевичем графинчик и закуски какой! Чай, надо по-русски встретить путешественника нашего, – и он снова нагло засмеялся и подмигнул Вове.

– Откушали бы сперва, – а на столе уж бутыль (никакой не графинчик!) с чем-то мутным, две кружки и деревянная миска с квашенной капустой.

– А огурчиков нету? – робко и по-детски спросил Вова. Ясно было, что не пить не получится, закусывать тоже следовало, а квашенную капусту он терпеть не мог.

– Есть, есть огурчики, – с глубокой язвительностью отвечала Марфа, – Вы раньше не жаловали, а теперь, чаю, соскучились.

Нечаев налил обе кружки до краев – при этом облив Вове брюки. На мгновение их взгляды встретились и Вова понял: он сделал это нарочно. Он, может быть, даже не пьян, или, во всяком случае, не так сильно пьян, как хочет показать.

– За возвращение на родину! – провозгласил Нечаев и одним глотком выпил едва не пол-кружки.

Вова чуть пригубил – слава богу, вроде бы водка, как водка – закусил огурцом и, стараясь быть развязным, сказал, – Отчего ж не чокнулись?

– За упокой пьем, – серьезно отвечал Нечаев.

– Мой? Или родины?

Нечаев одобрительно кивнул, – За, скажем так, абстрактный упокой. Знаете ли вы, что по статистике, за то время, которое нам потребовалось на этот тост, в России умерло семь тысяч человек.

Вова пожал плечами. Он не очень-то доверял статистике.

– Из них чуть не треть – самоубийцы, почти одна пятая – убитые или казненные, и примерно половина – крестьянские дети. Так что лучше уж не чокаться, я такое правило себе завел.

Вова опять промолчал, а старуха откликнулась, – И любишь ты, Сергей, страху нагонять. Радость сегодня, Евгений Васильич домой вернулись!

Нечаев только хихикнул и влил в себя остатки самогона.

– Пейте, пейте! Вы такого, поди, и не пробовали!

Вова и так бы выпил – что просто так сидеть – а получалось, что по указанию Нечаева. Эти дешевые приемчики – словно из курса «Успешный руководитель и альфа-самец за 10 часов» – злили. И непонятно было, всерьез ли это Нечаев, или как раз чтобы разозлить.

– Ну, Евгений Васильич, расскажите, где были, что видели? Как Вам Европа? И что теперь, по возвращении, делать думаете?

Вова так и обомлел.

– Ммм…Надо бы…эээ…с именьем разобраться. Заложить думаю.

– Тоже, значит, свой кусок России продать надумали, – кивнул Нечаев, – В Европе-то веселей мужицкую кровушку пропивать. Да и самих мужиков не видно – ну и кажется, что все чин-чином, что так и нужно, а?

Что на это отвечать, Вова не знал. Мелькнула и тут же исчезла мысль о дуэли, перчатку, что ли, бросить надо или просто пощечину дать…Но здесь, на закопченной кухоньке, это было совсем нелепо.

– Ну, ну, разухарились. Откушайте лучше, откушайте с дороги, – старуха расставляла тарелки. Вова, конечно, не много знал о быте девятнадцатого века, но стол все же показался ему чересчур бедным. К уже имевшимся огурцам и самогону добавились: котелок с гречневой кашей, миска с рубленой свеклой и – кислая капуста. Не ел Вова уже давно, но аппетита любовно расставленные блюда не вызывали.

Он зачерпнул гречи, немного потряс ложкой над тарелкой – а то многовато получилось, съел. Греча. Самая обыкновенная греча, только несоленая. И недоваренная. Вова налил себе, выпил, закусил половинкой огурца. Нечаев неприятно хрустел капустой, глаза его весело искрились.

Старуха как-то бессмысленно, слепо суетилась между столом и печью – подходила к столу, постояв, резко разворачивалась, брала с печи какой-нибудь ножик или кружку, тупо глядела на них, ставила на место, роняла, поднимала, снова глядела, ставила, переставляла, разворачивалась было к столу, но тут же дергалась обратно. Она походила на сломавшийся автомат и смотреть на нее было тяжело и муторно.

– Успокойся, Марфа. Все сготовила, все вкусно вышло. Евгений Васильич очень довольны.

Он со значением поглядел на Вову и тот поспешно кивнул, – Да. Очень вкусно.

И даже положил себе немного свеклы.