Красный Крест. Роман

На прощание следователь Кавокин предельно ясно описал ее будущее: «Твой муж, гнида, будет расстрелян (если еще нет), твоя дочь отправится в детский дом, и если спустя пятнадцать лет вам по какой-то нелепой случайности доведется встретиться, – она, скорее всего, не узнает тебя. Уж наши воспитатели позаботятся об этом».

«Посмотрим», – глядя исподлобья, прохрипела Павкова.

Через всю страну набитый женами врагов народа поезд двинулся в лагерь. Женщины рассказывали друг другу истории своих допросов, и Татьяна Алексеевна не открывала глаз. Самым страшным в пути оказались остановки. Когда поезд в очередной раз сбавлял ход, ей казалось, что она вот-вот закричит. Неделю, вторую она мечтала только о том, чтобы поезд наконец дополз до точки. На двадцатый день пути всякая смерть казалась избавлением. Она сидела, прижавшись к деревянной стене, и шептала строчки Барто:

«Дом стоял на этом месте… Он пропал с жильцами вместе… Где высокий серый дом? У меня там мама в нем! Постовой ответил Семе: – Вы мешали на пути, вас решили в вашем доме в переулок отвезти… Мы все время, Сема, едем, едем десять дней подряд… Тихо едут стены эти, и не бьются зеркала…»

По приезде их поставили у обрыва. Несколько женщин начали кричать и падать в яму еще до выстрелов. Татьяна Алексеевна молчала.

– Поразительно, – подумала я, – в ком-то еще остался страх смерти. Если бы в тот момент мне предложили пулю, я бы с удовольствием приняла ее… точь-в-точь пилюлю итальянского врача много лет назад… Неужели это я когда-то плакала из-за соплей?

После месяца в вагоне ей было абсолютно все равно, на нары или в могилу.

– К тому же я ненавидела себя. Я не могла простить себе срыва, который произошел со мной в тюрьме. Мой муж сидел в лагере, дочь мою забрали в детский дом, а я думала только о себе. Стоя перед обрывом, я не боялась смерти. Я готова была умереть, но не от усталости даже, а от стыда.

К сожалению, выстрела не случилось. Мы простояли полчаса, и нас погнали дальше. Оказалось, что такие здесь шутки. Всех вновь прибывших встречали подобным спектаклем. Вы же знаете – в Советском Союзе очень любили театр… особенно анатомический.

На территории лагеря их поставили по обе стороны песчаной дороги. Когда все наконец выстроились, повисла гробовая тишина – между женщинами пошли конвоиры. Словно покупатели в большом продовольственном магазине, они ринулись рыскать между рядами.

– Кажется, впервые за тридцать с лишним лет я радовалась тому, что некрасива. Я понимала, что по собственной воле мало кто захочет меня. Все это напоминало пробы на киностудии или бал-маскарад. Женщины стояли в одежде, в которой их арестовали: одни в пиджаках поверх ночнушек, другие в разодранных вечерних платьях. Я помню, что когда рассказывала эту историю Ядвиге, подруга вдруг остановила меня.

«Погоди! – возразила она. – Но ведь этого не может быть! В одних ночнушках? Вы же месяцами сидели в тюрьмах, неделями тряслись в поездах. Как можно было вытерпеть все это в одной ночнушке?»

Можно подумать, это кого-нибудь волновало…

Государство выдавало вещи только в лагере. В тот вечер нас завели в какую-то каморку и предложили выбрать обувь. Перед нами лежала куча новых башмаков, только все они были одного, тридцать седьмого размера.

«Не нравится – ходите босиком».

После «конкурса красоты» и «золотой туфельки» их наконец распределили по «восьмеркам». Бывшие блоки завода. Ни окон, ни полов. На земле солома, на крыше земля. «Восьмерками» эти здания назывались потому, что температура здесь никогда не поднималась выше цифры, похожей на знак бесконечности. Летом здесь не было даже холодной воды. Зимой, чтобы заварить чай, растапливали снег или черпали воду из проруби, в которой время от времени топились отчаявшиеся.

Женщины обступили смотрящую. Ее заваливали расспросами о быте, содержании и режиме.

– Мне было совершенно неинтересно, и все же я понимала женщин, которые пытались успокоиться. Смотрящую донимали вопросами, чтобы получить хоть малейший глоток надежды:

«Это вот будет не страшно, а вот это, девчата, совсем не беда…»

Повернувшись к стенке, я пыталась уснуть, но получалось скверно. После тюрьмы, больницы и трех с лишним недель в поезде раскалывалось тело. Условия перевозки советских заключенных мало способствовали заживлению полученных во время допросов ран.

+

* * *

Татьяна Алексеевна продолжает рассказ, а я рассматриваю картины. На этот раз я останавливаю взгляд на портрете мужчины. Привычно серые, холодные, как холст, цвета. Вновь яркий свет, на этот раз от лампы. За столом сидит маленький, но очень страшный человек. Рот его слегка открыт – я вижу острые, кривые зубы. Мне кажется, что это существо вот-вот набросится на меня.

– Вот уже два месяца как я ничего не слышала об Асе. Теперь, после нескольких недель в поезде, я знала, что первым делом договаривались с детскими домами и лишь затем арестовывали матерей. Сложная система советской коммуникации. Ожидая новых ребят, директора детских домов догадывались о предстоящих задержаниях. Впрочем, здесь я не совсем точна – директора детских домов ожидали «новые поступления» каждый день, а потому о постоянных задержаниях забывали и думать. Заполненная беспризорниками страна даже с окончанием войны не смогла отказаться от ужасной привычки производства сирот.

Я понимала, что главное – перетерпеть первое время. Организм ко всему привыкает. Нужно дать себе год, быть может, два. Есть вещи первостепенные, а все остальное – ерунда. Главное, что однажды мы с Лешей и Асей будем вместе…

Несколько первых недель наравне со всеми я собирала камыш. На четырнадцатый день случилось чудо – меня вызвали к начальнику лагеря.

«Павкова, – спросил он, – так-то правда, что ты работала в НКИДе?»

«Правда», – ответила я.

«Ну-ка, садись-ка к машинке!» – предложение начальника показалось мне чрезвычайно странным, а потому я не двинулась с места.

«Ну чего стоишь? Садись туто-ка, говорю!»

Я была растеряна, но понимала, что такой шанс упускать нельзя. В кабинете его было тепло, и о подобной работе можно было только мечтать!

Я села. Начальник подал мне тетрадь и приказал перепечатать расчерченный на колонки лист.

«По всей форме?» – пытаясь придать значимости собственным действиям, спросила я.

«Печатай как хош, как у вас там в Москве это делают…»

СПРАВКА

о детской смертности в лагере

за первое полугодие 1945 года

всего погибло —

в абсолютных показателях —

в относительных показателях —

удельный вес смертности по отдельным видам заболеваний —

смертность по месяцам и диагнозу заболевания —

«Хорошо, Павкова, хватит! Я все устрою – завтра начнешь».

Ей повезло. Начальник лагеря, человек по фамилии Подушкин, оказался типом ленивым и хитрым. Он знал, что доверять документацию врагу народа – преступление, однако новая красотка, которую он пропихнул на это место, совершенно не справлялась. Документацией она не занималась, а в письмах, которые набирала, делала десятки ошибок. Строчки прыгали, буквы исчезали, как люди по всей стране. Татьяне Алексеевне понадобилось несколько недель, чтобы привести в порядок полученное от нее наследство.

Имеются данные, что некоторые санотделы лагерей и ОИТК в выданных справках о причинах смерти заключенных довольно часто ставят диагноз «истощение».

Такие справки, попадая не только в суды, вынесшие приговор, но и к родственникам умершего, вызывают НЕЖЕЛАТЕЛЬНЫЕ суждения о причинах смерти.

НЕОБХОДИМО:

• При фиксации смерти, наступившей от истощения, давать не только основной диагноз, но и сопутствующий (паралич сердца, ослабление сердечной деятельности, туберкулез легких и т. д.).

• При выдаче всякого рода справок, направляемых из лагеря разным организациям, и в извещениях, направляемых в ОАГСЫ НКВД-УНКВД, ставить только сопутствующий диагноз.

• В медсанотчетности, направляемой лагерем в санотдел ГУЛАГа, – остается диагноз основной.