Окруженцы. Киевский котел. Военно-исторический роман

– Доложите, Хромсков, при каких обстоятельствах погиб сержант Кустов! – приказал комиссар.

– Видите ли…

– Без всяких «видите ли»! Мы-то видели…

– Гм… – Хромсков пожал плечами. – Дело в том, товарищ комиссар, что за сержантом Кустовым и раньше замечалась боязнь… И сегодня он не выдержал, побежал назад…

– Враки! – прервал Жарков.

– Подождите, товарищ Жарков, – сказал спокойно комиссар, – не надо горячиться.

Хромсков заметил, с какой ненавистью смотрели на него все присутствовавшие в амбаре командиры. Он понимал, что на этот раз командир и комиссар батальона могут расправиться с ним строго по законам военного времени, а по неписаным законам окружения – просто расстрелять. И он стал заискивать:

– Правда, могло быть, что сержант что-то хотел мне доложить или спросить…

– А где вы были в тот момент? – Комиссар в упор буравил воспаленными черными глазами маленькое белесое лицо Хромскова.

– Я находился от взвода на расстоянии слышимости голоса…

– Так почему же никто из взвода не слышал вашего голоса?

– Стрельба, знаете, множество команд… Комиссар, не отводя буравящего взгляда от Хромскова,

вдруг спросил его совершенно о другом:

– Давно я уже вас знаю, Хромсков, а до сих пор никак не пойму одного: просто трус вы или что-нибудь похуже? Кто вас таким воспитал?

– Вы, товарищ старший политрук, хорошо знаете, что я пензенский сирота, – на маленьком белесом лице Хромскова появилась страдальческая гримаса.

– Это-то я знаю, потому именно и удивляюсь: ведь сироты хорошо воспитываются нашей советской властью. Я много видел детских домов.

– Я не был в детском доме, а рос и воспитывался у дедушки. Почти до двадцати лет ходил в лаптях и лыком подпоясывался. Еще мальчонкой я участвовал в ликвидации кулачества. Так что за мою социальную сторону вы можете быть спокойны. – Хромсков заносчиво приподнял голову. – Правда, в институтах я не учился, как некоторые из присутствующих, а кое-какую грамоту жизни постиг. В армии я с рядового бойца. Одиннадцатый год служу честно и напрямую скажу, что нигде еще меня так низко не ценили…

– Ах, вот оно что! – Додатко прищурился. – Тогда все ясно: недовольство карьерой… А при чем тут сержант Кустов? Его-то зачем вы погубили?

– Я ему не приказывал бежать назад…

– Ну, хватит, Хромсков! – комиссар побагровел от возмущения. – Идите! Когда Хромсков вышел из амбара, Додатко долго еще не мог успокоиться.

– Этот негодяй может наделать нам много еще подлости при удобном случае, – сказал политрук роты Жарков, – Это всегда надо иметь в виду.

– Да, – согласился Додатко. – Я, товарищи, схожу сейчас к комиссару полка: надо посоветоваться.

На командном пункте командира полка Додатко увидел странную картину. Перед командиром, комиссаром и уполномоченным особого отдела посреди церковной сторожки стоял ординарец Глазкова. Весь в поту и грязи, осунувшийся и почерневший, он суетливо вытаскивал из-за пазухи пакет. В углу сторожки со связанными руками сидел на кирпичном полу гражданский человек с широкой лысиной на голове и тяжелым взглядом схваченного преступника.

– Ба! Да это же доктор! Ух, какой вы смешной, Лободенко, в этом оперении!

Лободенко с кислой гримасой посмотрел на вышитую звезду на рукаве комиссара, но выше взгляд не поднял.

Ознакомившись с содержанием пакета, Шевченко передал его комиссару Лобанову и приказал ординарцу доложить, при каких обстоятельствах был задержан Лободенко.

– Дело было так, товарищ подполковник… При въезде в одно село, мы по приказу младшего политрука Хижняка спешились. Кречетов увел лошадей к ферме, а мы с младшим политруком пошли по дворам. В одном саду тетка рассказала нам, что утром один отставший от своей части командир с гадючками на петлицах переоделся у старика, ее соседа, в цивильную одежду и пошел полевой дорогой в сторону Днепра. И старик подтвердил это. Он показал нам военную форму с гадючками, Мы ее, само собой, реквизировали, сели опять на лошадей и вдогонку. Только через три села, мы настигли доктора. Когда он заметил погоню, то сразу свернул с дороги и удрал в балку. Мы, само собой, догнали его и арестовали. Потом приконвоировали в село. Туда, в аккурат, въехал особый отдел дивизии. Младший политрук Хижняк доложил майору, их начальнику. А начальник очень быстро организовал заседание военного трибунала. Приговорили доктора к расстрелу. Потом майор приказал нам связать его и доставить к вам. Вот и все, товарищ подполковник.

Тяжело вздохнув, Шевченко поблагодарил ординарца за добросовестную службу. К осужденному подошел комиссар полка.

– Лободенко, о чем вы думали, решаясь на такой позорный шаг? – спросил он строго. – Только откровенно. Теперь вам ведь все равно…

– Это я понимаю, товарищ комиссар. – Еще не старый по годам, Лободенко выглядел почти развалиной: смертный приговор делал свое разрушающее действие. – Я, признаться, решил, что раз мы окружены, то сопротивляться уже бесполезно, все равно всех нас перебьют. К тому же я не видел, во имя чего я должен отдать жизнь… Я ведь врач, а эта специальность хоть при немцах, хоть при турках – нужная специальность…

– Так вы что же, немцев собирались лечить?

– Гм… Почему немцев? У них свои врачи есть, а для меня и русских больных достаточно…

– В приговоре указано, что вы являетесь выходцем из семьи торговца. – Это правда?

– Да. Мой батя до революции имел в Житомире самую лучшую аптеку.

– А почему вы это от нас скрывали?

– Понятно, почему скрывал… – Лободенко изобразил на лице многозначительную ухмылку. – Кому это при советской власти захочется афишировать свое купеческое происхождение?

– Это, пожалуй, верно, – согласился комиссар и переглянулся с командиром полка. – Значит, вы уже похоронили советскую власть, надеялись, что в ближайшее время не только Украина, но и вся Россия станет колонией Германии лет эдак на тысячу, как уверяет весь мир Гитлер?

Лободенко, не поднимая голову, молчал. Организацию казни Шевченко и Лобанов возложили на начальника штаба и командира комендантского взвода. Комиссар Додатко доложил о недостойном поведении в бою Хромскова. Лобанов дал согласие сразу же после расстрела Лободенко на партийном собрании роты исключить Хромскова из партии.

– Только за дальнейшим его поведением смотрите в оба! – предупредил он Додатко.

За селом, прямо в степи, вокруг зияющей черной пастью ямы выстроились шестнадцать отделений бойцов и почти весь командный состав полка. Все затихли. Многие узнали бывшего полкового врача и недоуменными взглядами спрашивали друг друга, почему это его одели в гражданскую одежду?

Лобанов и Глазков подошли к осужденному и стали рядом с ним.

– Товарищи бойцы и командиры! – крикнул комиссар, гневно и вместе с тем брезгливо сморщив свой острый нос с бородавкой, – У этой позорной ямы – бывший старший врач нашего полка Лободенко. – Гул удивления прошел по рядам, – Все вы его знаете. В то время, когда все честные советские люди, в том числе и вы все, не щадят своих собственных жизней в борьбе с фашистами за честь и свободу Отечества… Этот мерзавец в самый тяжелый момент дезертировал, обменял военное обмундирование на гражданскую одежду и бежал в Киев, где собирался с приходом немецких оккупантов поступить к ним на службу в качестве врача. Не подумайте, товарищи, что это был необдуманный поступок, совершенный им в тяжелой обстановке окружения. Нет! Этот негодяй всю свою сознательную жизнь при советской власти маскировался под честного советского человека и тщательно скрывал, что до революции вместе с папашей занимался в Житомире крупной торговлей. Презренный осколок уничтоженного советской властью эксплуататорского класса дождался своего часа и поднял голову…

– Ах, сволочуга! Купчина проклятый! – полетело по рядам из уст в уста – Расстрелять гадину!

И взыграл людской гнев, бурлящий, неудержимый и страшный… Масса бурлила долго. А мертвецки белая лысина осужденного дезертира, казалось, побелела еще больше и покрылась тускло блестевшими каплями пота. Когда комиссар полка понял, что говорить что-нибудь дальше нет необходимости, он отошел в сторону, и Глазков стал неторопливо, громко читать приговор военного трибунала. Когда он прочитал первую фразу: «Именем Союза Советских Социалистических Республик», люди вздрогнули, смолкли и подтянулись. После последней фразы: «Приговор привести в исполнение немедленно», которая прозвучала как приказ военного трибунала, приказ Родины, комиссар Лобанов еще раз изучающим взглядом обвел весь строй и громко спросил:

– Кто желает привести приговор в исполнение? Из строя послышалось много голосов желающих. Из глубины строя к Волжанову протискался боец Чепуркин. Вид у него был как у драчуна, готового броситься в бой первым.

– Товарищ комбат, скажите комиссару, пусть меня назначит! – сказал он требовательно. – Я эту скотинку окуну в яму одним выстрелом. Через батайский семафор, как говорят у нас в Ростове. Только подошвами мелькнет, падлюка!

Волжанов подошел к Лобанову и попросил назначить Чепуркина для исполнения приговора. Лобанов согласился и кивнул Чепуркину. Подойдя к осужденному, Чепуркин грубо повернул его лицом к яме, отошел назад и навскидку выстрелил из винтовки в затылок, из которого ударила тонкая струйка крови. Лободенко, мгновенно сломавшись в коленях, действительно «нырнул» в яму, мелькнув подошвами…

– Послужи теперь своему Гитлеру, падлюка! – процедил сквозь зубы Чепуркин.

Долго еще в тот день шли разговоры о казни изменника Родины. Все сошлись на том, что лучше с честью пасть в бою с врагом, чем быть расстрелянным отечественной пулей. А исполнитель приговора Павел Чепуркин, сидя в окружении бойцов своего взвода, сказал:

– Если бы у меня была не одна, а три жизни, я бы согласился три раза заткнуть своим брюхом амбразуру немецкого дзота, но только не подставить башку свою своей, русской пуле. – Заметив удивленные взгляды бойцов, он добавил: – Что, не верите? Курва буду!