День рождения семьи

– Да, – вздохнул Макар Савич, принимая прежнее положение.

А ему уже пятый десяток, и нет у него ни сына, ни дочери. Ни сестер, ни братьев. Никого у него нет. Так может, это и к лучшему – тосковать не по кому. Кто знает?

4

Это был тяжелый бой. Зимний морозный воздух выхолаживает все внутри. А снаружи – жара. Немцы поливают огнем, словно хотят утопить в нем все вокруг. Крики, стоны, взрывы! Фонтанами взмывают в ревущее небо комья земли и снега. Страшно!

Макар Савич старался быть рядом с Пашкой. Отчаянный он хлопец! Не первый раз вместе в бой идут. Лезет в самое пекло. А с чем воевать-то? С ружьишком, которое в руках-то по-настоящему еще не держали. Не обучили толком, не одели. Несколько дней помуштровали на школьном дворе и сразу на фронт. Он-то хоть в гражданскую с оружием познакомился, а тут – мальцы совсем. Жалко, положат их. Разве с гранатой и ружьем против танка повоюешь?

Снова атака.

– За Родину! За Таську! За Андрюху моего! – кричит Пашка, поднимаясь во весь рост и выпрыгивая из окопа.

– Куда раньше всех, балабол! – Макар Савич бежит вслед за ним.

Каким-то подсознательным чувством он ощущает, что должен быть рядом с ним. Пока они вместе, ничего с ними не случится. Никто им не страшен!

Вдруг прямо под ногами вспыхивает яркий свет. Макар Савич на секунду замирает, ища глазами Пашку, и проваливается в кипящий огненный котел…

– Макар Савич! – кричит Пашка, видя, как тот падает на заснеженную землю. Он бежит к нему, но вдруг внезапно останавливается, словно наткнувшись на какое-то невидимое препятствие, и, медленно оседая, опускается рядом.

Так и остались они лежать на поле боя. Не друзья и не враги, а просто – два человека, два земляка, жизнью своей защищавшие свою землю.

Сестра Варвара

Дрожащее пламя керосиновой лампы освещало узкую комнатку с одним окошком, находившимся почти под самым потолком. Вдоль стены стояла кровать, застеленная простым суконным одеялом. Уголок одеяла был отогнут и приоткрывал ситцевую в мелкий горошек простынь и такую же наволочку на небольшой плоской подушке. Пол перед кроватью был устлан домотканой дорожкой. Рядом, на обычной крашеной табуретке, примостившейся между кроватью и противоположной стеной, аккуратной стопкой лежали молитвенники и, приставленная к ним, небольшая икона.

Перед иконой на коленях стояла женщина. Простое платье из черной ткани плотно облегало ее стройную фигуру с еще достаточно упругими формами. Лицо было уставшим, с обветренной сухой кожей, но еще не настолько испещренное морщинами, чтобы в нем не угадывались следы былой красоты. Вот только глаза…

В них не было жизни. Они существовали сами по себе где-то далеко от этого мира.

Женщина, прикрыв веки, беззвучно шевелила губами, периодически кланяясь и крестясь. Если бы она могла, то вообще никогда не открывала бы глаза. Не раз сожалела о том, что не ослепла в ту страшную минуту. Больше ей нечего было ждать от этой жизни. И не на что смотреть. И нечего слышать. Надо просто смиренно ждать, когда наступит тот миг, и она снова встретится со своим любимым. Но это будет другой мир и другая жизнь. Надо только ждать…

Любаша

1

Она не знала, сколько прошло времени после того, как обоз, увозивший Макар Савича на войну, скрылся из глаз. Может быть, полчаса, а может быть, два. Какая разница? И что теперь для нее жизнь без него? Пустота…

Любаша стояла, прислонившись к шершавому стволу старой березы, на самой верхушке холма. Отсюда было хорошо видно все, что происходило на площади. Хоть и приказывал Макар Савич не провожать его, но как только он вышел за порог, она тут же побежала следом. Тихонько, крадучись, чтобы не заметил. И почти все время простояла за этой толстой березой, осторожно выглядывая, чтобы не пропустить момент отъезда. А когда обоз двинулся, не утерпела, выбежала на край холма и стала размахивать платком. Чтобы оглянулся, заметил ее, махнул на прощание рукой.

Только сейчас, стоя на этом холме, она вдруг начала осознавать то, что сейчас произошло. А произошло страшное: ее разлучили с Макарушкой. Да, для нее, молоденькой неопытной девчонки этот солидный бородатый мужик был просто Макарушкой, любимым и самым дорогим на свете человеком.

Это началось, наверное, с того момента, как он подобрал ее, замерзающую, в том искрящемся белоснежном лесу. Нет, наверное, чуть позже. Когда стыдливо спрятала под одеяло от мужского взгляда свои худые ноги с еще по-детски торчащими коленками. Да, наверное. Щеки тогда так и зарделись ярким румянцем. Хорошо, что Макар Савич не заметил, быстро вышел из комнаты.

Не поехала она тогда к тетке своей, а осталась тут, на хуторе.

Два года она живет с ним и с Федькой в одном доме. Почти не разговаривают. Да особо и некогда разговаривать-то. Дел много, у каждого свои обязанности.

Только теперь Любаша поняла, кем для нее стал этот угрюмый неразговорчивый человек. Он стал частью ее самой. И вот теперь словно отрезают от нее половину. Половину ее тела, жизни, души. А как жить, разрезанной наполовину?

Любаша еще раз взглянула вниз. Пыль на дороге уже осела, словно и не было ничего. По-летнему светило солнце, порхали бабочки. К чему это все? Ведь жизнь закончилась.

2

Бесконечно долго тянулись страшные военные годы. Прощание, проводы, слезы, холод, постоянное ожидание непоправимых вестей с фронта, животный страх при виде почтальона и неимоверная радость от родных слов, написанных обычным простым карандашом на листочке бумаги…

Любаша ехала в телеге, умело держа в руках поводья. Буян, единственный конь, оставшийся на конюшне, спокойно шел по знакомой дороге.

Да, теперь Любаше все приходилось делать самой. Федор все-таки добился отправки на фронт. Хоть и инвалид, не смог усидеть дома. Уговорил военкома.

За все это время от Макара Савича пришло только одно письмо. Осенью сорок первого. Писал, чтобы не волновались за него, что воюет. С Пашкой вместе. Короткое было письмо, но Любаша все его перечитывала, каждую буковку запомнила. Вот, вроде, и никаких ласковых слов не написал, а таким теплом веет.

Потом на Пашку похоронка пришла. Любаша, хоть и не знала его толком, а жаль парня. Сынок у него только перед войной родился. Андрейкой, вроде бы, назвали. А у Таси после этого молоко пропало. Кормить мальчонку нечем стало. Вот и пришла она к Любаше за молоком. Так и договорились. То она приходила, то Любаша к ней относила. Ей-то нетрудно. А помогать друг дружке надо. Сейчас всем нелегко.

А мальчонка забавный такой! Любаша улыбнулась, вспомнив, как однажды Тася попросила ее подержать малыша на руках, пока молоко переливала. Улыбается ей, ручонками машет, лопочет что-то. Маленький такой, а, вроде бы, все понимает. Любаша даже подумала – вот бы у нее появился такой малыш. Она бы его так любила…

Мысли опять переключились на Макара Савича. Где он сейчас? Жив ли? Любаше стало не по себе. Она потуже натянула поводья и цокнула языком: «Эй, Буянушка, поедем шибче! А то что-то мы задержались, молоко скиснет…»

Макар Савич

1

Заканчивалась весна сорок пятого. Солдаты возвращались с войны. Кто – домой, кто – в неизвестность…

Макар Савич сидел с закрытыми глазами, прижавшись лбом к прохладному стеклу вагонного окошка. Он думал. О многом надо было подумать. Куда он едет? К кому? Ждут ли его в его родном доме?

Почему-то вспомнилась мать. Захотелось вдруг прижаться к ней, почувствовать родной теплый запах детства. Он теперь все больше вспоминал не минуты их расставанья, не тот истошный крик матери, который будил его по ночам долгие годы. Макар Савич старался припомнить каждое слово, которое говорил ему отец при их последней встрече. А говорил он тогда об их семье. Обида и злость на отца застилала глаза и притупляла слух. Дорого бы сейчас отдал Макар Савич за то, чтобы этот разговор повторился. Хотя бы в памяти. На многое из того, о чем говорил тогда отец, он сейчас ответил бы по-другому. Совсем по-другому.

Семья. Для отца тогда это было смыслом жизни. Он все делал для того, чтобы сохранить свою семью, удержать сына от роковых ошибок. Не понял Макар этого тогда. Ох, как не понял… И в тот последний вечер отец больше говорил о его, Макара, новой семье, которая обязательно должна была появиться в его жизни. А как же без семьи? Это – основа всего! Так говорил отец, но Макар только ухмылялся. Зачем ему семья? Обуза! Комсомол, колхоз – вот его жизнь! А семья, само собой, будет. Но это – не самое главное в жизни!

И что? Так бобылем и прожил. Только с лошадьми общий язык и нашел!

– Эх, – от тягостных воспоминаний заныла рука.

Макар Савич погладил торчащий в рукаве остаток предплечья. Больше трех лет прошло после ампутации, а ноет и болит, как живая. Чувствует ее Макар Савич, видно, никак не может смириться с тем, что инвалид он теперь.

– Эх-хе-хе, – он приоткрыл глаза. За окном мелькали деревья, столбы со струящимися проводами. Тяжело вздохнул и откинулся к стенке вагона.

«И куда еду? Зачем?» – опять поползли тревожные мысли.

Тогда, в сорок первом, после ранения он больше полугода промаялся по госпиталям. Никак рана не заживала. Да и сейчас дает о себе знать, а тогда хотели вовсе всю руку ампутировать. Но обошлось, слава Богу.

Домой возвращаться он не мог. Не хотел.

Пошел тогда к начальнику госпиталя и попросил остаться. Кем угодно готов быть. Хоть и калека, но не старый ведь еще. Силы есть. Приноровился управляться одной рукой.

«Хороший был человек, Василий Семенович», – ухмыльнулся Макар Савич, вспоминая всепонимающий взгляд сурового подполковника, скользнувший по его глазам, и остановившийся на пустом рукаве, заправленном за пояс гимнастерки.