Кошмар на Полынной улице

– Ох… и правда недалекая ты, Катержина. Ну представь, что это чужое дитя, к тому же немое, никому ничего не расскажет, поэтому и смущаться его нет нужды.

– Простите мою глупость… – чуть не плакала Катержина.

– Давай уже, не тяни наше время…

Катержина напряглась лицом, будто ведро из колодца тянула, и уставилась на свечу, постаравшись не моргать и не дышать. Только губы едва шевелились. Как только они остановились и Катержина судорожно вздохнула, пани схватила ее за руку и полоснула по ладони неизвестно откуда взявшимся коротким кривым ножиком. Катержина взвизгнула и попыталась выдернуть руку, но не вышло: пальцы Горегляд были, казалось, цепче смерти, и пани, крепко сжав раненую ладонь, поднесла ее к свече. На лужицу воска с шипением закапала кровь. Катержина, вытаращив глаза, смотрела на это и, как заколдованная, не могла отвести взгляда.

Невнятный шипящий шепот пани Горегляд менее всего походил на человеческую речь. Происходящее, вкупе с запахом пережаренной кровяной колбасы, снова навело на мысли о преисподней, о которой так красочно говорилось в воскресных проповедях. Катержина со стоном прикрыла глаза в надежде провалиться в небытие, но и этого ей не удалось.

– Ну всё, всё, не стони. Ушла твоя беда, – внезапно смягчившимся голосом успокоила ее пани Горегляд и отпустила руку. – Почти ушла… немного осталось. На вот, скатай.

С этими словами пани Горегляд соскребла со стола застывающий воск, смешанный с кровью, и протянула его Катержине. Та, глянув на свою рану, опасливо взяла воск здоровой рукой.

– Нет, двумя ладонями. Через боль. Пока не перестанет кровить.

Катержина, морщась и стискивая зубы, катала воск в ладонях и как могла сдерживала слезы. К ее удивлению, кровь остановилась почти сразу, да и слезы высохли сами собой. Катержина вдохнула полной грудью, и запах уже не показался таким адским. Просто свеча, но дорогая, ароматная – в деревнях таких не жгли.

Пани Горегляд поднялась и отряхнула руки, как прачка после стирки.

– Плати и уходи, – голос пани снова стал прежним: стальным и бесстрастным.

Катержина поспешно положила на стол мешочек с золотом:

– Вот, можете пересчитать…

– Неужто должна? – пани Горегляд иронично скривила тонкие губы.

– Нет-нет, что вы… просто… я не знаю, как правильно говорить… – Катержина пятилась к лестнице, мечтая только об одном – скорее очутиться снаружи жуткого дома.

– Под ноги смотри! Лестница крутая, – посоветовала пани Горегляд на прощание, взяла мешочек, пальцами затушила свечу и растворилась во тьме.

Катержина, ни жива ни мертва, нащупывала путь к лестнице, держась за шершавую стену. Как можно было смотреть под ноги в темноте?

Но вскоре внизу замелькали крошечные огоньки свечей, что освещали ступени. Это обрадовало Катержину так сильно, как давно уже не радовало ничего в жизни. Улыбнувшись, она спустилась в прихожую, почти на ощупь нашла дверь и в следующий миг зажмурилась от яркого и животворящего солнечного света…

…Ослик задумчиво дожевывал третью колючую розу, когда его хозяйка покинула мрачное жилище. Глупое животное и не заметило перемен, все же осел не собака. А перемены были разительные: посветлевшая, румяная и будто помолодевшая Катержина бодро, по-девичьи сбежала со ступенек, легко забралась в повозку и цокнула языком, понукая ослика…

Катержина не сразу приметила на другой стороне улицы женщину с корзиной, полной свежей зелени.

– Доброго здоровьица! – подала голос владелица корзинки.

– И вам не хворать, – с готовностью ответила Катержина.

– Вижу, к пани Горегляд ходили.

– Ходила.

– Сильное горе-то было?

– Сильное. Но теперь все будет хорошо. Душа свободна, аж петь хочется. На рынке сластей наберу, давно не ела – в горло не лезло ничего! Зато теперь… – Катержина мечтательно прикрыла глаза.

– А может, вы меня до рынка довезете? – попросила горожанка. – Боюсь, зелень увянет, пока дойду, тогда дорого не дадут…

– С великой радостью!

Ослик застучал копытцами в сторону рыночной площади. Незнакомка села плечом к плечу с Катержиной, и после обмена любезностями разговор снова зашел о пани Горегляд.

– Она, конечно, помогает страждущим, но уж больно жуткая… как неживая, – поежилась Катержина, – и глаза… черные, словно зрачков нет вовсе! Никогда таких не встречала.

– Да что там зрачки – сердца у нее нет, вот что я вам скажу! – горячо подхватила торговка зеленью. – Все это знают. Уж коли можешь от людей горе отводить, добро вершить, так делай, не жди великой мзды! Ну или войди в положение, прими, что несут бедняки. А ей, вишь, золото только подавай!

– А вы сами-то бывали у пани Горегляд?

– Матерь Божья миловала, – торговка перекрестилась, – а вот сестрица моя ходила. С адским трудом денег набрала. Муж-то у нее пьющий был. Сын уехал на заработки и сгинул. Хоть самой камень на шею да в реку…

– Помогла?

– А то! И сын вернулся, и муж пить бросил.

– Ну так не зря, стало быть, денег собирала?

– Так-то да… но пани Горегляд могла бы по доброте душевной и скидки делать. Люди бы ее больше любили и, глядишь, помогали бы чем, раз дочка ее уехала. А то пани все одна да одна. Слуг постоянных нет, боятся.

– И дочь такая же?

– Что вы! – махнула полной рукой торговка. – Милая девушка, добрая, веселая, отзывчивая. Бедняжка, не повезло ей с матерью, не досталось ни радости, ни улыбки, ни слова доброго. Но есть божья справедливость на свете! Дочка у пани замуж вышла недавно. Очень удачно. То ли в Выжград, то ли в Гаравию, не упомню.

– А сам пан Горегляд где?

– Не ведает никто. Может, извела она его, – понизила голос торговка и оглянулась на дом пани Горегляд. – Иль сбежал, что немудрено. Пани приехала сюда на большом возу. Никто не знает, что она привезла с собой. И дочка с ней была, и еще служанка – видать, чтоб за малышкой смотрела, пока пани свои делишки творит. Городской голова только рад был дом ей продать. Поначалу она тихо-тихо жила, даже на рынок ни разу не заглядывала, все служанку посылала. И в церковь тоже не ходила. Посудачили люди да и забыли. Мало ли кто в город приезжает. А потом она как-то узнала, что у головы нашего горе приключилось: дочь единственную бродячие циркачи увели. Да не просто увели, а мысли крамольные в голову вложили. Она прокляла всю свою родню, сбережения отцовские украла и сбежала с ними в канун Пасхи.