Кошмар на Полынной улице

На этот раз страх не парализовал мышцы, а наоборот, придал сил. Я вскочила на ноги и забралась на кровать. Вадик, снимая мешавшие брюки, заползал следом. Он повалил меня на спину и забрался сверху.

– Поверь мне, любимая, я это делаю для тебя, не для себя. Тебе станет лучше. Я обещаю. Один хороший трах, и никакой истерики целую неделю. Как доктор прописал, – он хохотнул.

Зрачки Вадима расширились: его глаза казались такими беспросветно-темными, будто впитывали ночные тени.

– Отпусти меня, мне больно, – я плакала.

– Скоро, – пообещал Вадик. – Совсем скоро отпущу. А пока – лечебная процедура. Расслабься и получай удовольствие, любимая.

Я зажмурилась и дважды пнула Вадима, постаравшись столкнуть его тушу с себя.

– Ах ты, тварь… – со злостью воскликнул он и ударил меня по лицу.

Удерживая мои руки, он стянул ночнушку через голову, дернулся и вдруг завопил на всю квартиру. Да что там квартиру – на всю улицу!

Это был совершенно незнакомый мне крик. Будь это в каком-то кино, я могла бы подумать, что Вадику отрезают ногу. Я набрала больше воздуха в легкие, чтобы рывком спихнуть его с себя, но этого не понадобилось. Вадик съезжал с кровати, скользя животом по простыне. Он отчаянно цеплялся за все, что попадало ему под руку: подушка, одеяло, мои колени, – но что-то будто бы тащило его вниз, затягивая в мрачный квадрат тени вокруг кровати. Квадрат расширялся, словно голодный рот, стремясь поглотить жертву целиком, не оставив ни косточки. Вадим кричал, невообразимо растягивая губы, кусал простыню, чтобы затормозить движение, царапал мне колени, ломал ногти о деревянные бока кровати. Но тот, кто тащил Вадима вниз, был сильнее.

Нечеловечески сильнее.

Крик резко оборвался. Тело Вадима упало на паркет. Черные глаза безжизненно смотрели в потолок. Я выглянула с кровати, чтобы увидеть, как Вадим медленно втягивается в подкроватный мрак и исчезает в нем. Пропала шея. Рот. Нос. И вот наконец исчезли глаза.

С минуту я сидела на кровати, поджав под себя поцарапанные в кровь ноги, а потом спустилась на пол, включила на телефоне фонарик и заглянула под кровать. Там было пусто. Я легла на теплый паркет и прислушалась. Мне показалось, что я слышу утробное рычание и звуки рвущейся плоти.

– Спасибо, – тихо сказала я…

…и выключила фонарик. Невежливо с моей стороны было так бесцеремонно мешать чьей-то трапезе.

Я взяла кошку на руки, забралась в постель и набрала номер Нины:

– Я вот что подумала. Даже если под этой кроватью живет монстр, мне нечего бояться. Ведь это мой монстр.

Дуська согласно замурчала.

Мария Соловьёва

Пани Горегляд

Стук маленьких копыт дробью отскакивал от по-утреннему сонных домов. Ему вторил важный скрип добротной голубой повозки, которую из стороны в сторону мотало по неровной брусчатке. Ослик равнодушно прядал ушами: ему было все равно, куда идти. А вот хозяйка – зажиточная селянка средних лет – казалась встревоженной. Она куталась в цветастую шаль и нервно оглядывалась, как человек, попавший в новое место не по доброй воле. В конце улицы Дальней повозка остановилась возле высокого мрачного дома, больше похожего на башню, устоявшую после войны или пожара. На острой закопченной крыше торчал покосившийся флюгер, который уже не указывал направление ветра, стены давно нуждались в новой штукатурке, но в окнах всех трех этажей виднелись белоснежные кружевные занавески. В отличие от соседских домов, у этого не было никакого забора, а на окнах – ни ставен, ни решеток, словно хозяева не боялись воров. Шипастые вьющиеся розы у входа росли как придется, цепляя колючками любого, кто шагал по лестнице. В то же время тяжелая резная дверь выглядела очень богато. Во всем городе не было жилища страннее, чем дом пани Горегляд.

Селянка привязала ослика и поднялась по влажным от росы щербатым ступеням. Она долго не решалась сделать последний шаг, а когда потянулась к шнуру звонка, дверь распахнулась, будто живая. На пороге стояла высокая ширококостная дама в глухом черном платье из тяжелого шелка, совсем не по моде.

– Зачем пришла? – дама глянула сверху вниз, а ее бледное лицо при этом осталось неподвижным, будто она старалась не шевелить головой с чудно?й прической, похожей на башню из седых волос.

– Беда у меня, пани Горегляд, – прошептала селянка.

– Цену знаешь?

– Вот, – дрожащая рука с яркими браслетами-оберегами протянула даме плотно набитый мешочек.

Пани Горегляд без слов отступила в темный зев дома.

Казалось, солнечный свет опасался переступать порог ее жилища, отчего вход в прихожую больше всего походил на мрачные врата, ведущие куда-то по ту сторону бытия. Селянка запнулась и остановилась, вцепившись в дверной косяк, будто он единственный удерживал ее от падения в бездну.

– Шагай смелее, тут ровно, – пани Горегляд, поскрипывая половицами, шла прочь, не заботясь о том, следует ли за ней гостья.

Дверь медленно закрывалась, словно ждала, пока селянка наконец уберет пальцы с косяка, но та все стояла, не в силах сделать и шага.

– Коли передумала, уходи! Мне тут зеваки ни к чему! – раздалось вдруг откуда-то сверху.

Селянка вздрогнула, подалась было назад, но потом все же поборола страх, перекрестилась и шагнула во тьму. Глаза ее привыкли удивительно быстро. Делая мелкие неуверенные шаги, она прошла через прихожую к винтовой лестнице, на ступенях которой виднелись крошечные, еле трепещущие огоньки свечей. Они не давали много света, только обозначали ступени и наполняли прихожую запахом топленого воска. Держась рукой за стену, селянка осторожно поднималась по лестнице, непроизвольно считая ступени. Их было тринадцать, причем каждая последующая – выше и у?же предыдущей. Чтобы шагнуть с двенадцатой на тринадцатую, пришлось даже задрать юбки.

Пани Горегляд молча наблюдала за этими действиями, сидя в кресле с высокой спинкой, стоящем прямо напротив лестницы. Рядом расположились коротконогий круглый столик с толстой белой свечой и еще одно кресло.

– Садись, – приказала пани Горегляд, когда селянка, тяжело дыша, остановилась в нерешительности.

Они сидели в тишине, которую иногда нарушало далекое и очень неуместное голубиное гуканье. Сидели долго. Черное платье пани Горегляд делало ее почти невидимой в темноте, еле озаряемой свечой. Выделялись только башня седых волос, бледное лицо, темно-красные, будто кровящие губы и черные глаза-колодцы, в которых не мелькало ни малейшего отблеска. Казалось, голова парит во мраке сама по себе.

– Беда у меня, пани Горегляд, – повторила селянка, когда просто сидеть и молчать стало невмоготу и уже недоставало смелости смотреть никуда, кроме огонька свечи, отчего перед глазами вскоре появились цветные пятна.

– Имя.

– Мое?

– Нет, твоего осла! Твое, конечно.

– Катержина.

– Чего ты хочешь, Катержина? – жестко и требовательно спросила пани Горегляд.

– Отведите беду мою, во имя Пресвятой Богородицы, силушки нет больше!

– Богородицу бы уговорила, если ее именем просишь…

– Простите… – растерялась Катержина, – я не знаю, как правильно говорить… я женщина темная, грамоте не обучена.

– Кто надоумил ко мне прийти?

– Одноглазая Агата из Нижнего Красноводья. Это деревня по соседству с нашей, – с готовностью затараторила Катержина. – Уж так вас нахваливала, так нахваливала, вот я и…

– Помню ее, – перебила пани Горегляд. – Ладно. Говори огню горе свое. Только молча.

– Как это?

Пани Горегляд глубоко вздохнула, и пламя свечи испуганно заметалось, а за ним затрепетали и тени.

– Это значит, – устало и снисходительно сказала она, – что ты смотришь на огонь и четко, как малому дитяти, объясняешь, в чем беда твоя, но в мыслях, не голосом.

– Да как же я малому дитяти про грязное лиходейство мужа расскажу?