Океания

«Проклятый город, проклятое место, проклятый народ», – думал он, вслух же повторил:

– Нет на руках моих крови Его.

– Наместник, – раздался голос за спиной. Пилат вздрогнул от неожиданности, но взял себя в руки и, приняв горделивую осанку патриция, обернулся.

В дверях стоял Лонгин, центурион. Лицо его выражало детское удивление, замешанное на чувстве беспокойства о душевном здоровье начальника: Пилат в пустой комнате разговаривал сам с собой.

Центурион знал этого человека давно, его расчетливость и жестокосердие осуждали даже в Риме. Меч Пилата не раз погружался в живую плоть, а слово нередко карало без вины виноватых, но он спал как дитя и не имел привычки гнуть спину – все-таки патриций – перед вражескими дротиками заранее, всегда хладнокровно определяя их траекторию. Справившись с удивлением, Лонгин закончил:

– Вызывали?

– Центурион, – распорядился Пилат, – обеспечьте порядок на Голгофе и выставьте охрану у крестов на ночь. Пять легионеров и вы лично, думаю, достаточно. Выполняйте.

Лонгин грохнул ладонью о медный нагрудник и вышел из спальни.

Лонгин, центурион

Мы покинули Пилата следом за Лонгином и, закрыв одну дверь, очутились у другой.

– Где мы? – спросил компаньон.

– В Каппадокии, это дом бывшего римского центуриона Лонгина. Он внутри, заходим.

За столом сидит человек, который «секунду» назад разговаривал с Понтием в его дворце, в Иерусалиме. Человек готовит фасоль на ужин. Завидев нас, хотя в Каппадокии наш внешний вид ничем не отличается от иерусалимского, и там он нас не видел, он не кажется удивленным.

– Я ждал вас.

– Нас? – поразительно, но мы удивлены, а он – нет.

– Ну или чего-то подобного. Вы ангелы, пришедшие за ответом?

– Почти, Лонгин, – я с трудом нашелся что сказать.

– Я действительно ждал вас, ведь вы пришли спросить, не я ли убил Иисуса. Несколько лет я живу этим вопросом. Мне казалось, он мертв, когда я нанес удар. Я не мог вынести страданий его и колол, чтобы прекратить их, если он еще был жив. Я убил Иисуса.

Мы с компаньоном переглянулись.

– Признание? – спросил меня мой товарищ.

Лонгин же продолжал:

– Я убил Иисуса, но я уверовал, истинно говорю: этот человек есть Сын Божий. Так я сказал тогда. Я умылся кровью Христа и прозрел.

Солдат бросил свою фасоль и разрыдался с улыбкой на лице.

В дверь постучали.

– Знаешь, кто это? – спросил я Лонгина.

– Нет.

– Это римские легионеры, посланные Пилатом за твоей головой. Они не знают тебя в лицо, можешь отослать их в другое место и уйти.

– Нет. – Логин поднялся из-за стола. – Деяние требует своей оплаты, так вел себя Иисус, – и направился к двери.

– Что он будет делать? – спросил меня компаньон.

– Накормит, а потом назовет свое имя.

– Зачем?

– Он идет дорогой Христа и не желает предавать его.

Иуда Искариот

Каппадокия растаяла в нашем сознании, оставив легкий привкус горечи расставания с человеком, несущим внутри себя идею или истину, которой он отдался всей душой, и нет такой силы на его Пути, что смогла бы отвернуть его от намеченного. Так цветок, раскрывая лепестки свои навстречу солнцу, следует за ним денно, а попытайся навести тень не него, обману не поддавшись, голову свою не отвернет от светила, точно зная, где оно, пусть даже и сокрыто теперь тучами…

Но вот ветер из пустынь Палестины разгоняет тучи, заодно рассеивая дымку в нашем сознании, и солнце лик сверкающий свой являет миру и видит в мире этом верный цветок, раскрытый лепестками, а также Иуду, отрезающего хвост у дохлого осла и осину, в трепетных ветвях которой уселись мы с компаньоном.

Иуда, закончив работу над ослом, оценил длину хвоста и, видимо, удовлетворившись, поднял глаза на дерево – выбрать подходящую ветку, тут он нас и увидел.

– Уже пришли, – угрюмо пробурчал он и всхлипнул.

– Ты что же, ждал нас? – удивляясь в который раз, спросил его мой напарник.

– Я ждал демонов с той самой минуты, – раздраженно ответил Иуда. – А вам ждать недолго – скоро заберете меня.

Он закинул ослиный хвост на ветку рядом со мной.

– Подвинься.

– Признаешь себя виновным в смерти Иисуса? – задал я традиционный вопрос.

– Вы же сами мучали меня тридцать лет, вы же сами готовили меня к этому, подводили своими липкими лапами, зачем спрашивать теперь?! – в отчаянии вскричал он. – Признаю себя виновным в собственной гибели, – сказал Иуда со злостью и, встав на тушу осла, затянул петлю на шее. – Простишь ли меня, брат Иисус? Дай знак, молю тебя.

Он затрясся, из кармана выпала монетка.

– Это же один из тридцати сребреников! – воскликнул компаньон и достал из кармана лупу – рассмотреть поближе. Солнце блеснуло в стекле, отразившись на лицо Иуды.

– Благодарю тебя, – прошептал он и сошел с осла.

Каиафа, первосвященник

Каиафа не мог уснуть. Жар мучил его, как мучает чрево болезнь неведомая, оседая внутри, пуская споры колючие и едкие, и несчастный, с виду крепкий и румяный, вдруг изгибается дугой, чреслами упираясь в ложе, искривляясь гримасой боли, изламывая позвоночник в невообразимый винтообразный стебель.

Иисус «стоял» перед глазами, спокойный и прощающий, на его суде, или, если не обманываться, на судилище.

«Анна знал, что делает, отдавая его мне, – думал Каиафа. – Теперь я на его суде, и уже Иисус судит меня». Первосвященник, не в силах выдержать Христова взгляда, открыл очи.