Океания

«Будто в гробе лежу», – Каиафа вглядывался в ночную тьму. Стены спальни, сам Иерусалим, весь мир – все было черно, и вдруг в этой густой, лишенной движения и звука черноте проступили два лика. Первосвященник окаменел: ангелы или демоны?

Мы молчали, понимая, что подозреваемый растерзан совестью и готов «расколоться» сам.

Каиафа быстро заговорил:

– Он был опасен, он шатал власть, люди слушали его и верили ему. Лазарь был последней каплей, если бы весь народ, уверовав, пошел за ним, рухнуло бы все. Рим не простил бы ни нас, ни его, ни людей.

– Что скажешь? – обратился я к напарнику.

– Надо подумать, – ответил тот, достав трубку и раскурив ее.

Дым наполнил комнату, лики бестелесных призраков, нырнув в сизые волны, расползающиеся к стенам, искривились ртами, растянулись глазами и пропали. Каиафа, не понимая, чего хотели демоны, а это были точно они, ибо ангелы растворяются в Божественном Свете, а не в серых дымах, прошептал вдогонку:

– Пусть лучше он умрет за народ, чем народ – за него, – и втянув в себя миазмы странного облака, провалился в сон.

Народ Иудейский

– О каком народе он бормочет? – поинтересовался мой компаньон.

– Об Иудеях, – ответил я, не понимая.

– Это те, что трижды отказали Пилату в помиловании Христа, те, кто дружно плевал ему в лицо, гоготал и побивал камнями, или, может быть, те, кто сквернословил в адрес его, стоя на всем протяжении Пути его на Голгофу? «Распни его!» – этот крик до сих пор стоит у меня в ушах. Не это ли настоящий убийца? – Напарник раскалился добела.

Мы оставили жилище первосвященника, но не покинули Иерусалим. Компаньон в праведном возмущении выполнял над городом фигуры высшего пилотажа и всякий раз, пикируя на крышу Каиафа, хватался за револьвер. Нужно было отвлечь товарища от грустных мыслей, столь взбудораживших его, и, пока дело не дошло до стрельбы, я подозвал его:

– Но был же и другой народ.

– Где? – тут же отреагировал искатель правды, сопровождая свой вопрос прицеливанием в городские окна.

– Народ, который уверовал, ученики, наконец, – я вновь попытался успокоить его.

– Может, спросим у них? У каждого, времени не жалко. – Напарник спрятал револьвер за пояс.

– Иисуса при жизни знали те немногие, кто соприкасался с Ним, с Его Словом, с Его Чудом. После смерти о Нем узнали все. Народ иудейский вот уже двадцать веков терпит страдания, отрабатывая свой тогдашний выбор.

– Больше двадцати, – буркнул напарник. – И что выходит, народ не виноват? Иудеи не убивали Иисуса?

– Всякий народ достоин своего правителя, – сказал я совершенно остывшему асу, вооруженному револьвером. – И у них он есть, давай-ка допросим его.

Ирод Антипа

Ирод предавался размышлениям возле дворцового фонтана. Он безучастно смотрел на причудливую игру интерференции волн отсутствующим взором. Был полдень, солнце палило беспощадно, на небе ни облачка, но Антипа не хотел уходить из-под волшебной прохлады водяных брызг. Он видел свое подвижное на неспокойной глади отражение и неожиданно заметил в бликующем зерцале над своей прыгающей чалмой два небольших облака. Подняв в изумлении голову к небу и не обнаружив там ничего, кроме пронзительной синевы, он вернулся к созерцанию облаков, уже явственно проступавших двумя «сахарными головками», в фонтане.

Одно из них шевельнуло полоской, видимо, представляющей из себя рот, и Антипа услышал эхом в голове:

– Вот кто действительно мог уберечь Иисуса от смерти.

Ирод снова задрал голову вверх и для верности потыкал пухлыми, унизанными перстнями пальцами в уши.

– Аккуратней, не проткни, – услышал он насмешливое предупреждение. Напарник развлекался.

– Признаешь себя виновным в смерти Иисуса, Антипа? – задал я формальный вопрос.

У Царя Ирода подкосились ноги, обессилевший, он плюхнулся на мокрый мраморный бордюр фонтана и замотал головой.

– Я ждал чудес, он мне не дал их. Я просил его, но он молчал. Что было делать мне? И я вернул его Пилату.

– Он ждал чуда, чтобы уверовать. Иисусу такая вера не нужна, – прокомментировал я напарнику.

Ирод же, стащив с головы чалму и побрызгав на лоб водой, закончил:

– Я жаждал встречи с ним, он мною пренебрег, какой с меня спрос?

В воде, кроме солнечных бликов и испуганного лица, ничего не осталось, никаких облаков. Стареющий царь потащил в хоромы дряхлеющее тело вместе с мыслями, цепями охватившими его голову, чтобы давить ее до скончания веков. Царская чалма с огромным рубином сиротливо осталась лежать возле фонтана.

Итоги

– Ну что ж, не покидая Святой Земли – места преступления по факту, – подведем итоги. Твое мнение, напарник?

– Пилат отправил Иисуса на казнь, но трижды пытался избежать этого. – Компаньон театрально развел руками и вопросительно выпучил на меня глаза. – Он не убивал.

– Думаешь, для присяжных этого будет достаточно?

– А кто присяжные?

– Двенадцать Апостолов, естественно.

Напарник усмехнулся:

– С ними тоже надо бы разобраться, – и похлопал рукой по револьверу.

– Да, недаром говорят: и палка, названная ружьем, может пальнуть. Апостолов трогать не будем, иначе рискуем закончить жизнь на костре, – подытожил я. – Идем дальше.

Компаньон согласно кивнул и продолжил:

– Теперь Лонгин, он убил Иисуса, но он его не убивал.

– Отличная логика, – заметил я.

– Я серьезно! – вспыхнул напарник. – Не доказать, был ли еще жив Иисус в момент удара, но центурион сделал это из сострадания. И, кстати, он поплатился за это головой, в прямом смысле.

Не согласиться с его аргументами я не мог. Не знаю, право, как на них посмотрят Апостолы, но Лонгин, как подозреваемый, и мне казался вне подозрений.

– А что ты думаешь об Иуде? – перевел меня в ответчики напарник, достав из кармана трубку и засунув ее с гордым видом в рот.

Образ Иуды Искариота будоражил мое воображение давно. Чем больше мир изображал его в неприглядном виде стяжателя, завистника, предателя, тем сильнее росло во мне убеждение в глобальной несправедливости к библейскому персонажу, обладающему качествами обыкновенного человека, такого же, как ты или я. Многие ли из нас, волею судьбы оказавшись подле кормушки, не отщипнут от общего, не принадлежащего им? А сколько из нас устоит перед искушением обогатиться за счет другого, пусть и не предав его, но преступив через голос совести своей, а стало быть, предав себя? Как изменил мир человек, давший именем своим столь негативный импульс? Что чувствовал он, обвивая шею ослиным хвостом, в одиночестве стоя у дрожащей осины?

– Иуда предал, но не убивал, – ответил я коротко.